"Утром просыпаешься и не верится что ты еще жив", — писал Владимир Гришин 27 декабря 1941 года. Ему было 17, но о скорой смерти в городе тогда думали все.
О том, как жилось в блокадном Ленинграде, мы можем рассказать со слов очевидцев. Многие горожане вели дневники — наверное, это помогало не сойти с ума. Записки Володи Гришина уникальны тем, что ранее не публиковались. Сохранилась только небольшая их часть — с 63-й по 101-ю страницу (нумерацию автор вел сам). Первая запись — 25 декабря. Последняя, незаконченная, — 2 января 1942 года. Записи удалось расшифровать практически полностью: у Володи был аккуратный почерк.
Орфография и пунктуация автора сохранены.
"Хлеба наконец дождались"
"Сегодня мы с мамой были сыты и вчерась тоже были сыты, — написал Володя 25 декабря 1941 года. — <…> Хлеба наконец дождались хоть и по сто грамм да прибавили". Тот день для ленинградцев стал лучшим за многие недели: увеличились ежедневные нормы выдачи хлеба.
Мне хочется кричать во все горло. Боже мой, какое счастье! Прибавили хлеб! И еще сколько. Какая разница: 125 грамм и 200 грамм. Служащие и иждивенцы 200 грамм, рабочие 350 грамм. Нет, это просто спасение, а то за последние дни мы так все ослабли, что еле передвигали ногами…
Радио не работает из-за отсутствия тока, газета появляется на стенах домов только на второй, а то и на третий день. Поэтому о прибавке хлеба люди узнавали прямо у прилавка. <…> Все сияют. Отовсюду доносится одно только слово: "Прибавили!"
Володя Гришин радовался скупо: "Ну оно всетаки лучше будет". Он работал грузчиком на заводе, его мать Любовь Ивановна — кондуктором в "Лентрамвае". Значит, оба должны были получать по 350 грамм хлеба. Они жили вдвоем: отец семейства был на фронте, младшая дочь — в эвакуации. Обычная коммунальная квартира в Геслеровском переулке (ныне — Чкаловский проспект), на Петроградской стороне, недалеко от реки Карповки. Часть берега которой, по свидетельству писательницы Веры Инбер, к концу 41-го стала "мертвецкой под открытым небом": "Ежедневно туда привозят на салазках восемь-десять трупов. Там они и лежат на снегу. Гробов становится все меньше: не из чего их делать". Люди умирали от голода, и, собственно, это и стало причиной "прибавки" хлеба: был сделан перерасчет запасов.
А ведь в первые месяцы войны проблем со снабжением в городе не было. В день можно было взять 600–800 грамм хлеба на человека, и он, бывало, оставался несъеденным. Что эта более-менее сытая жизнь закончилась, стало ясно 8 сентября. "Налет — жутко — пожары", — записал в тот день инженер, участник строительства Дороги жизни Дмитрий Бизюкин. И добавил: "Горели Бадаевские склады". Это была центральная кладовая Ленинграда, его "продовольственное сердце", как скажет Вера Инбер. Так в город пришел голод. И жители еще не раз пожалели, что не заготовили из "лишнего" хлеба сухари.
Раньше отец не любил что бы какой кулек или сухар где валялся кусочки у нас оставались можно было бы сушить так где там что будут валятся куда они только мышей разводят или у мамы где пакетик с чем положен тоже заругается, а теперь хлеб когда режешь то крошки и те стараешся в рот положить
"Мы сегодня с ней пили чай, а не один кипяток"
Любовь Ивановна Гришина работала кондуктором в "Лентрамвае". Многие пишут, что в декабре 41-го трамваи уже не ходили. Но Володя писал: "С утра вагоны на линию вышли был ток, а теперь все стоят нет току выключен так что она где нибудь и мерзнет со своим вагоном жди пока дадут ток и можно будет ехать, а вагон бросить не льзя попадет за это". Еще он несколько раз добавлял, что его мама "работает на снегу" (то есть убирает его) — "а то кто если не ходит увольняют". В марте 42-го чистить улицы обяжут уже всех трудоспособных горожан. Но многие до этого не доживут.
Сам Володя в конце декабря был на больничном. "Доктор меня на работу выписал с 29 дек. прямо не доктор, а какая то не знаю как и написать прямо золото", — писал он, поясняя, что "другой бы давно выписал". Возможность немного побыть дома, питаясь при этом по "рабочим" нормам, наверное, продлила ему жизнь. Но он опасался, что больше работать не сможет: "На тот месяц мне придется если буду жив получать иждивенческую карточку потому что какой из меня сейчас грузчик когда и так то ели ели ноги передвигаешь".
Главной задачей в те дни было добыть еду. А главной драгоценностью были продуктовые карточки. Их в Ленинграде ввели еще до начала блокады, летом. Они могли быть рабочими, служащими, иждивенческими или детскими. От категории зависела норма продуктов — меньше всего полагалось детям и иждивенцам. Карточки выдавали раз в месяц, а отоваривать их можно было десять дней. Их потеря становилась катастрофой: восстановить карточку было нельзя.
Везет старик полные дровни трупов, слегка покрытых рогожей. А сзади старушонка еле идет: "Подожди, милый, посади". Остановился: "Ну, что, старая, ты не видишь, какую кладь везу?" — "Вижу, вижу, вот мне и по пути. Вчера я потеряла карточку, все равно помирать, так чтоб мои-то не мыкались со мной, довези меня до кладбища, посижу на пеньке, замерзну, а там и зароют"
Карточками нельзя было заплатить за товар — для покупки все равно нужны были деньги. Смысл был в том, чтобы люди не получали продукты сверх установленной нормы. Но даже если горожанам выдавали карточки на крупу или масло, это не значило, что их удастся купить в магазине, — на всех все равно не хватало. Срок действия карточки не продлевался: еду, "предназначенную" для первой декады, нельзя было купить во второй. Правда, здесь иногда помогал мелкий "блат": мама Володи, например, благодаря знакомству с кассиршей могла получить что-то раньше срока. Но от очередей это не спасало. В сентябре их еще было не так много. В декабре же стоять иногда приходилось сутками — с риском ничего не получить, потому что товар мог закончиться раньше.
Хорошо что я купил хлеб с утра, а то сейчас шел большие очереди стоят на улице а я стоял что только было народу в булочной и стоял за ним только 1 ч. 15 минут <…> Очередь занимают с 3 ч. вечера на завтра а магазин открывают только тогда когда привезут вот и стой на улице мерзни <…> Мама хочет на ночь итти в очередь я ей говорю не ходи ну ее разве удержишь...
В декабре Гришиным удавалось покупать масло, вино, мясо и конфеты. Мясо они варили, а потом "хлебали … бульон с горчицей и по кусочку мяса съедали каждый раз". За горчицей, кстати, в свое время стояли очереди: говорили, что из нее якобы можно печь блины. Кому-то этот слух стоил жизни. "Я спекла блинчики, два, — рассказывала ленинградка Зоя Берникович Даниилу Гранину и Алесю Адамовичу. — Съела один, и потом я стала кричать как сумасшедшая. У меня были такие рези! Очень многие умерли. Все-таки это горчица; говорят, съела кишки".
Иногда горожане, у которых оставалось что-то из старых запасов, менялись едой. Писательница Вера Инбер однажды видела, как аскорбиновую кислоту меняют на живую собаку (ее брали, чтобы съесть). А мать Володи, Любовь Ивановна, как-то поменяла несколько конфет на чай. Но обычно Гришины пили кипяток. Он был практически основной "едой" — его выпивали иногда по десять стаканов, чтобы хоть как-то заглушить голод. В день, когда Любовь Ивановна достала 600 грамм сливочного масла, Володя написал: "Мы масла этого не ели с каких пор даже и не верится что мы его едим".
Мать и сын просыпались рано — иногда в пять утра, иногда и в четыре. Так удавалось купить хлеб — большой очереди еще не было. Ложились тоже рано — иногда в десять вечера, а иногда и в семь. Света давно не было, а темнеет в декабре рано. В Ленинграде стояли сорокаградусные морозы, люди растаскивали заборы на дрова. В комнате Гришиных температура опускалась до 8ºС. "В уборную мы ходим в комнате в бадью а то уборная вся замочена потому что темно не видно", — писал Володя. Мыла в магазинах не было, зубных щеток тоже (щетка у Гришиных была, но ее украли соседи). 27 декабря Володя в первый раз за полтора месяца вымылся в бане. Там была "холодина", зато людей не так много. Его маме мыться пришлось в темноте: в женской бане в семь часов вечера погас свет.
"Долго не протянем, умрем"
"Завтра Новый год, но ничто не напоминает об этом, — писала 30 декабря школьница Лена Мухина. — В магазине ничего нет, только на детские карточки дают муку маисовую и сахарный песок..." И все-таки наступление нового, 1942-го в городе отмечали. Как могли.
Встретили Новый год — варили глинтвейн, были пирожки и омлет (микроскопические порции). Все были удовлетворены и хорошо спали
31 декабря Володя взял отпуск за свой счет на четыре дня. Вечером Любовь Ивановна смогла купить вино. "Нагрели 2 кострюльки воды да с вином и хлебом напились выпили поллитра вина и опянели оба легли в 6 часов радио заговорило в 11 час. Веч.", — записал сын. На следующий день позавтракали хлебом и чаем с вином, купили мясо и сварили бульон. "Хороший первый день нового года", — отметил Володя. Но в хорошее он не очень верил. "На Ленинградском участке фронта без перемен <…> день ото дня жить хуже и хуже", "долго не протянем. умрем", "видно суждено умереть здесь". Он писал о смерти почти каждый день.
Последняя сохранившаяся запись в дневнике Володи Гришина сделана 2 января и обрывается на полуслове: "Хлеба дают по 350 грамм но качество его ухудчилось в магазине нет ни чего говорят что не будет мама ушла толкатся говорит". Так начинался 42-й год. В этом году ленинградцы начнут пить настои из хвойных иголок — чтобы получать хоть какие-то витамины. В этом году Любовь Ивановну эвакуируют, и она увезет дневник сына. Сам Володя всего этого уже не увидит. Он умрет от голода 13 марта 1942 года. Мы даже не знаем, дожил ли он до своих 18 лет: дата его рождения не сохранилась.
Бэлла Волкова
Дневник Володи Гришина и его описание, а также записная книжка Дмитрия Бизюкина и ее описание предоставлены Государственным историческим музеем. ТАСС благодарит сотрудников музея за помощь в подготовке материала.
В тексте цитируются книги: "Сохрани мою печальную историю..." Блокадный дневник Лены Мухиной", "Почти три года (Ленинградский дневник)" Веры Инбер, "Блокадная книга" Даниила Гранина и Алеся Адамовича.