"Я не верю тем людям, кто не страдал, — говорил Башлачев в одном из редких интервью. — И даже те, кто очень страдал… Вопрос в том, льется ли кровь напрасно либо нет. Если льется как с гуся вода, то ты ничего не понял, не извлек урока, твои страдания бессмысленны".
Башлачев неохотно рассуждал о своих песнях, но, соглашаясь на разговор, быстро сводил его к тем же темам, о которых пел под гитару: о душе, боли и любви. Вечная жизнь, если вслушаться в его тексты, начинается ровно отсюда: как ни странно, из осознания конечности любого пути и принятия этой нехитрой истины. Во многом поэтому трагический уход Башлачева — именно день его смерти, а не день рождения — принято считать если не отправной, то точкой сборки в его судьбе.
Такой взгляд на гений автора "Времени колокольчиков" год за годом превращает любой разговор о нем в поминки, но, как любой крупный поэт, Башлачев сам отпел себя и свой дар тем, что оставил в записях (по меньшей мере, в автоэпитафии "Все будет хорошо"). Так что в день рождения — только про жизнь, тем более такую.
Рок-бард из газеты
Жизнеописание Башлачева делится на две части. В первой — скупая на подробности хроника серых провинциальных будней, во второй — озарение, переезд и скитания между двух столиц.
Башлачев родился в Череповце в семье учительницы химии и начальника участка теплосилового цеха. Окончил журфак в университете в Свердловске, вернулся и работал корреспондентом районной газеты "Коммунист". Писал тексты для полуофициальной череповецкой группы "Рок-сентябрь", купил гитару и попробовал исполнять свои песни самостоятельно. Одним из первых слушателей Башлачева стал его земляк, приятель и коллега Леонид Парфенов.
Осенью 1984 года по приглашению Парфенова в Череповец приезжает музыкальный критик Артемий Троицкий и знакомится с Башлачевым. Послушав за один вечер чуть ли не все песни местного самородка, Троицкий, по его воспоминаниям, "был ошарашен и честно признался в этом". Он пообещал помочь Башлачеву с выступлениями в Москве, оставалось только приехать. Через две недели никому не известный бард-рокер давал первые квартирные концерты в Текстильщиках. Еще через полгода он спел в Ленинграде вместе с Юрием Шевчуком.
По легенде вместо последней заметки в газету Башлачев положил на стол редактора текст песни "Слет-симпозиум районных городов" — стилизованную под репортаж сатиру на отчеты о производственных рекордах и разоблачении внутренних врагов.
В 1986-м Башлачев перебрался в Ленинград, устроился в котельную (ту же, где трудился Виктор Цой) и вступил в рок-клуб. Позади были десятки домашних концертов, творческих встреч, удачное выступление в Театре на Таганке, а главное — полсотни песен, добрая половина которых уже тогда признавалась классикой.
В следующие полтора года — последние для Башлачева — он почти ничего не напишет, сосредоточившись на исправлениях в уже спетых песнях.
Древнерусская тоска
"Слет-симпозиум" не был первой песней Башлачева, но с нее по-прежнему удобно начинать знакомство с его творчеством, поставив себя на место череповецкого редактора. В ней уже был отказ от деления песни на куплеты и припевы, интерес к национальным корням, горькая ирония и снайперская точность в деталях. Она же в известной мере закрывает этап его раннего творчества: период первых набросков и подражания Высоцкому, Галичу и Гребенщикову подходил к концу. Башлачев стремительно переключался с городских романсов и фельетонов про нравы в глубинке к поэмам без конца и начала.
Они, по определению Парфенова, "выпелись одним куском": за два года Башлачев написал все свои главные песни, и, если верить датам в рукописях, сочинял по одной-две нетленки в месяц. Годы спустя все те, кто общался с ним или наблюдал за ним со стороны, в один голос утверждают, что Башлачева тогда "божественно несло".
Переломным моментом считается появление песни "Время колокольчиков" — ошеломительного прорыва на неизведанную для советских авторов территорию древнерусской тоски. Сам прием был не нов: народные мотивы встречались как на эстраде, так и у первых гитарных ВИА. Однако в отличие от Людмилы Зыкиной и "Скоморохов" Башлачев вытаскивал наружу не сконструированный и насквозь фальшивый фольклор ряженых, а давно погребенные пласты славянской культуры. В них не было ни слова о плодородной земле-матушке, слез умиления или страшилок из темного леса — только ужас в глазах, звериный оскал и "звон сердца под рубашкою".
Дальше его было не остановить: одна за другой шли "Некому березу заломати", "От винта!", "Посошок", "Ванюша" и дюжина других в том же ключе — о проклятии русской души, мечущейся между телом и крестом. Башлачев неожиданно открыл портал в Русь, причем еще некрещеную, буквально доисторическую. В этом смысле его эстетические поиски как бы отменяли не только 70 лет советского проекта и целые века Российской империи, но саму логику жизни здесь. Поэтому и возвращаться, по Башлачеву, следует не к "ленинским заветам" или Новгородскому вече, а намного-намного раньше, в идеале — к сотворению мира.
Душа гуляет, заносит тело
С приходом новых "старых" сюжетов и образов у Башлачева кардинальным образом поменялся язык. Теперь он почти полностью состоял из исконно русского словаря и упивался архаикой: душа, заря, путь, удаль, посох, пашня, солнышко, кости. Баллады и поэмы перерастали в былины, занимавшие тетрадь рукописного текста, и могли растянуться на 15–20 минут во время концерта.
Возможно, высшим достижением Башлачева в этой форме стала мало с чем сравнимая в отечественной рок-культуре песня "Ванюша" — посвящение умершему в младенчестве сыну и реквием по всему, чему никогда не быть. От сказочного русского Ивана, который лежит на печке и не помнит своего родства, Башлачев переходит к веселому Ваньке из частушек, а после к кровавым баням Ивана Грозного из народных преданий. В этом древнерусском делирии, в котором нет ни времени, ни пространства, "душа гуляет, заносит тело" — "хочешь в ад, хочешь в рай". Под конец Ванюша раскидывает руки "то ли для объятия, то ли для распятия" — то ли Сын Божий, то ли сын автора песни. Судя по тексту, для самого Башлачева подобные противопоставления условны, раз в каждом жила душа.
Выдержать "Ванюшу" или "Егоркину былину" во время живого исполнения было непростой задачей. Башлачев вообще был не самым милосердным музыкантом, затягивая зрителей в горечь и трагедию человеческой жизни, как в болотную топь. Бесконечный минор, скорбные тексты, вой на все четыре стороны и изодранные в кровь пальцы — Башлачеву было трудно подпевать и аплодировать, но невозможно не сопереживать и не впасть в оцепенение. По словам Троицкого, концерты Башлачева "съедали [публику] заживо и без остатка", сам же он напоминал колдуна.
Это отлично видно на сохранившейся записи квартирника в коммуналке у БГ. Лохматый и расхристанный Башлачев играл в рубашке с рукавами-колоколами, как у Царевны-лягушки, и, срывая горло, пел про купола, черные мозоли и матюги с молитвами. После каждой песни воцарялась тишина, паузы переходили в перерывы — Башлачев будто выныривал из глубины веков, чтобы набрать в легкие воздуха, а публика — смелости слушать дальше.
Мимо моды и лозунгов
Стремительный уход Башлачева, пусть и всего лишь на уровне языка, в почвенничество и язычество вывел его на передний план в рок-тусовке, но в то же время свел к нулю шансы на массовый успех. Чем дальше он заходил в своих поисках первооснов, тем непреодолимее оказывалась пропасть между ним и средним слушателем. В конце концов, время гласности и открытости миру говорило не через него: перемен требовал Цой, сытых генералов обличал Гребенщиков, выйти из-под контроля призывал Борзыкин. Что мог предложить Башлачев? Ему мешал не обком, а бесы, и душно ему было не из-за режима, а из-за самого устройства социума.
Постепенно это привело к разрывам и в музыкальной среде: певец русской хтони оказался по другую сторону моды и успеха. Он, как и многие, разбирался в современной западной поп-культуре, но упрямо фокусировался на национальном и заповедном. "Ром и пепси-кола!" — рекомендовал всем лирический герой Майка Науменко. "Вот тебе медовая брага", — парировал Башлачев. Он же последовательно отстаивал важность чуждого рок-н-роллу измерения, а именно — нравственного. Это, кроме прочего, означало, что музыка должна нести очищение и свет.
Говорят, первым не выдержал лидер московской рок-группы "Центр" Василий Шумов, озвучивший весьма расхожую в рок-среде претензию. "Приехал в Москву с сохой, телегой и деревней и тянет все это в рок-н-ролл", — сказал Шумов.
Попытки сделать из Башлачева фронтмена, записав его песни с тем или иным электрическим составом, тоже не увенчались успехом. Каждый раз добавленные инструменты необъяснимым образом не прибавляли, а вычитали из музыки его песен хрупкую красоту и боль. Лучше всего они работали без "глушителей" — напрямую, без обработок, с минимальным аккомпанементом (или даже без него, что не раз демонстрировал Леонид Парфенов).
Общая неустроенность и нехватка единомышленников обернулись для Башлачева сначала творческим кризисом, а со временем тяжелой депрессией, из которой он уже не выйдет. Новых песен не случится, а старые перестанут радовать. К всеобщему удивлению, прежде казавшиеся выверенными до буквы тексты, включая гимн поколения "Время колокольчиков", претерпевали изменения и отныне существовали в нескольких редакциях. Примечательно, что Башлачев вымарывал не потерявшие актуальность строки, а, наоборот, любые приметы времени и комментарии на злобу дня. Ведь, в сущности, какая разница, застой или перестройка, Русь или Союз — "все одно через пень-колоду".
В январе 1988 года Башлачев дал свой последний концерт.
Хорошо спрятанный секрет
То, насколько он не вписывался в перестроечное рок-движение и до последнего оставался мятежником, окончательно стало ясно на вечере памяти в Ленинградском рок-клубе. По записям видно, как музыканты старались выбрать из своего репертуара наиболее подходящие моменту, а главное, творчеству Башлачева песни — и каждый раз промахивались. Ближе всех оказался БГ, спевший "Черного ворона", что и требовалось доказать: из сопоставимых песен на русском были только народные.
Разлитое по залу ощущение коллективной вины выплеснулось в невиданных масштабах уже в самом скором времени. В следующие несколько лет его песни появились в поэтических сборниках, газетах и театральных сценах, но что важнее, на пластинках "Мелодии". Большая часть рок-музыкантов обеих столиц принялись на свой лад продолжать дело Башлачева, особенно в том, что касалось древнерусской поэтики. Разворот к потерянной и загубленной, небесной России времен Аввакума произошел у Гребенщикова, Кинчева, Ревякина, Сукачева, Шевчука, Летова и далее по списку — оказалось, что былины Башлачева прошили мелким крестиком всю ткань здешней рок-музыки и впервые позволили говорить о ней как о факте национальной культуры.
Это влияние сохраняется до сих пор, только теперь оно распространяется не на одну рок-сцену, а буквально на все сферы искусства, напрямую связанные со словом: от драматургии до рэпа. Башлачева читают, поют и ставят, но сам он при этом, по меткому замечанию Троицкого, "остался хорошо спрятанным секретом".