Михаил Шуфутинский: cейчас нельзя быть вдали от своей Родины

Заслуженный артист России, певец Михаил Шуфутинский в четверг, 13 апреля, празднует свое 75-летие. После двух юбилейных концертов в Москве и Петербурге исполнитель хитов "3 сентября", "Пальма-де-Майорка" и многих других планирует отметить праздник с друзьями, которых у него очень много. В интервью с ТАСС он поделился своими дальнейшими планами, трогательными историями из детства, а также рассказал о новом альбоме, отношении к мемам и почему когда-то эмигрировал в Америку, но не хотел бы повторить этот опыт сейчас.

— Михаил Захарович, вам предстоит перевернуть календарь, а там снова 13 апреля, в 75-й раз для вас. Как себя ощущаете?

— Ощущаю себя вполне комфортно. Дело в том, что мы же идем, а наше состояние души сильно отстает от времени, поэтому тело конфликтует с твоим сознанием. Ты находишься мозгами где-то лет на двадцать моложе, а организм по-другому себя ведет и реагирует на жизнь по-другому, потому что он быстрее изнашивается, чем твое сознание. Я живу и живу сам по себе, независимо от этого возраста. Иногда, конечно, это дает о себе знать, потому что вдруг ты с удивлением обнаруживаешь, что многих и нет уже рядом. В потоке дел, в потоке повседневности и праздничности одновременно, не успеваешь замечать, как что-то бежит. Поэтому я не чувствую ни праздника, ни горечи сожаления, ничего такого я не ощущаю.

— На сколько лет себя ощущаете, получается?

— Я себя ощущаю, может быть, на 48. Я горы еще могу свернуть. И мой самый созидательный возраст начнется только через лет пять-восемь, а потом вдруг я с горечью обнаруживаю, что у меня болит ребро сломанное, и я иногда начинаю прихрамывать на левую ногу, потому что я забыл совсем, что она у меня была переломана, и еще что-то, еще что-то. В этом смысле я ощущаю себя старше, чем хотелось бы. Но тут ничего не сделаешь. Надо только просто пытаться состояние поддерживать. Ну, вот я и пытаюсь.

— Цифра в паспорте что-нибудь значит?

— Во-первых, я в паспорт не заглядываю никогда, мне он как бы ни к чему. В него смотрят пограничники, когда мы пересекаем границу. И, пожалуй, еще иногда гостиница, когда регистрируешься, и люди вдруг забыли, кто ты, или случайно не узнали. Это бывает очень редко. Поэтому я в паспорт не смотрю.

— Михаил Захарович, вы отлично выглядите, поделитесь секретом. Питаетесь правильно? Спортом занимаетесь?

— Никакого секрета нет. Я выгляжу нормально. Многие говорят даже, что я вполне хорошо выгляжу, даже где-то, может, на 74. (Улыбается.) 

Просто если ты хочешь жить, у тебя есть энергия, ты выглядишь все равно хорошо. Я пытаюсь следить за собой: держу диету, сбрасываю вес, плаваю тогда, когда у меня есть для этого возможности и время. Стараюсь делать это с постоянством. Я пытаюсь ходить на дорожке, даже у меня прямо в кабинете, в офисе поставили мне дорожку, чтобы я по ней ходил. Но я недавно прилично разбился на льду, поэтому сейчас пока не хожу на ней. Жена меня одевает как-то так нестандартно. Понимаете, когда человеку за 70 и его еще одевают как 70-летнего, даже там, я не знаю, директора пивзавода или кого-то еще, то он и выглядит как директор пивзавода. А когда на него прикидывают какую-то другую одежду, более нестандартную, он и выглядит по-другому. Вот это все секреты, они на самом деле никакие не секреты. Это все очень просто, это легко.

— Как отметите юбилей помимо концертов, которые пройдут в Санкт-Петербурге и Москве 13 и 18 апреля соответственно? Кстати, почему решили в Санкт-Петербурге в сам день рождения выступить, а не в Москве? Вы ведь москвич.

— Да-да, коренной. Я объясню: в сам день рождения я не очень готов праздновать и гулять, потому что в этот день миллион звонков. А так у меня есть оправдание: я не могу говорить по телефону бесконечно и принимать поздравления, потому что у меня концерт вечером, я должен петь. В прошлом году как-то получилось так, что 13 апреля был мой сольник в Большом концертном зале (БКЗ) в Питере. Он прошел успешно, там вообще все мои концерты проходят хорошо, имею в виду в БКЗ. Решили, что и в этом году тоже попробуем. Может быть, это такая традиция теперь будет. Питер дорог мне, знаковый город для меня, там много происходило в моей жизни в те или иные периоды. Я люблю его. Там живут друзья. Поэтому мне нравится, что концерт там будет 13 апреля.

— А позже отметите? Соберете друзей?

— Да. Мы хотели 16 апреля отметить мой день рождения и, как вы говорите, позвать много друзей, большую компанию. Но потом я вдруг вспомнил, что 18-го у меня в "Крокусе" (концертный зал "Крокус Сити Холл") сольный концерт. Представляете, 16-го принять 200 поздравлений, всем ответить, стоя при входе в какой-то банкетный зал, а после этого прийти и спеть сольный концерт, — это вообще невозможно. Это невозможно, потому что следующий день нужно просто в себя приходить от впечатлений, от встреч, от разговоров. Поэтому мы еще на неделю перенесли этот грандиозный праздник.

— Когда отпразднуете? Уже, наверное, разослали приглашения? Сколько гостей ожидаете в этом году?

— 23-го будем праздновать в хорошем месте, в большом зале. Много желающих, конечно. И даже те люди, которых я приглашаю, допустим, семью, например, я говорю: "Ты придешь с женой, с двумя детьми". Он говорит: "А можно еще сестра придет с мужем?" Набирается под 250 человек. Каждый год так. В этом году подтвердили свое присутствие уже больше 200 человек.

— Такие праздники наполняют вас или же, наоборот, энергию забирают? Ведь столько поздравлений нужно принять, каждому улыбнуться, как высказали, с каждым поговорить...

— Там не будет людей, которым бы я не хотел улыбнуться и не хотел бы с ними поговорить. Там не будет случайных людей совершенно. То есть нам совершенно друг от друга не нужно ничего, кроме наших отношений дружеских, родственных. Кроме воспоминаний хороших. Там будут люди, которые в моей жизни в тот или иной период сыграли значительную роль для меня, у нас есть много общего. Там будут совершенно разные люди, при этом большинство из них знакомы друг с другом. Так получилось, что вокруг меня есть такая как бы солнечная система, в которой люди общаются, вращаясь. Поэтому меня совершенно это не тяготит.

— Принять столько гостей хлопотно. Кто занимается организацией праздника?

— Да, это хлопоты, но хлопоты приятные. В силу своего характера я все контролирую, хотя есть специалисты, которых я нанимаю, которые занимаются и составлением меню, и таймингом, и вообще тем, как провести прием, всем техническим оснащением, интертейнментом. Тем не менее я так привык в жизни, что я все это сам проверяю. Поэтому, конечно, это хлопотное дело. Я должен убедиться в том, что все будет нормально. И пока это не начнется, то убедиться я не смогу, поэтому я уже приготовился. Но меня это не тяготит совершенно. Я знаю, что это не будет так: "О господи, как же я устал, скорее бы все это закончилось". В середине такого вечера — мы с женой сначала проводим его первую половину, а потом уходим на пять минут, переодеваемся в другую одежду, выходим обратно к гостям — и вроде как все снова пошло, и так хорошо.

— Среди приглашенных наверняка много артистов, музыкантов?

— Да, конечно. Друзья-артисты придут меня поздравить, но их не так много из шоу-бизнеса. У нас не такой широкий круг, хотя мы все друг друга знаем. Я не всех приглашаю, только тех, с кем общаюсь тесно.

— Бывало так, что обижались те, кого вы не пригласили?

— Может, и обижаются, но я не спрашивал никогда об этом.

— Михаил Захарович, вы музыкант, добившийся колоссального успеха. А когда были маленьким, помните, кем хотели стать?

— Как все дети — пожарным.

— А кроме пожарного? Думали ли, что будете музыкантом?

— Было тогда время послевоенное. Мы жили в центре Москвы, на Калужской площади, это бараки. Там где-то второй этаж был пристроен, и детей было 100 человек. Были разные люди: фронтовики, побывавшие в плену, дезертиры и герои. Нас много было. Мы жили коммуной такой. И когда ребята выходили из арки этого большого нашего дома, там проносились пожарные машины, красные, сверкающие вот этими никелированными деталями. Ну кем еще захочет быть мальчишка московский? Пожарным. Музыкантом — нет.

— И как же все-таки стали музыкантом?

— Я стал случайно музыкантом, потому что папа очень музыкальный был. Он учился после войны в медицинском институте и играл в оркестре при нем. Я помню фамилию — Ренский — был такой человек. Известнейший джазмен в Москве, и он вел студенческий оркестр, где мой отец играл и на трубе, и на гитаре играл, и на аккордеоне. Мне было пять лет или шесть. Я жил с бабушкой, папа принес мне аккордеон немецкий Hohner. Он был невероятно красив: весь резной, черный инкрустированный и блестящие клавиши перламутровые. Я просто влюбился в него. Папа поиграл, мне понравились звуки, а я с детства к звукам относился как-то особенно, поскольку первую половину моей жизни, первые пять лет мы жили на даче у дедушки. Там лес, пели птицы. Я вот сейчас слышу, собака там лает (интервью проходило у Шуфутинского в загородном доме, на улице лаяли собаки — прим. ТАСС), она у меня ассоциировалась в детстве с какой-то музыкой, с какой-то высокой нотой. Я даже не знаю, как это объяснить. Так и птицы, и ручей, и ветер. И когда аккордеон я послушал, там были такие у него регистры, тембры, которые переключались. Мне показалось, что это очень близко. Я не знаю, мальчишескую детскую психологию трудно расшифровать. Трудно объяснить, что я почувствовал, но мне захотелось на нем играть. Ко мне привели учителя, который стал со мной заниматься.

— Вы были хорошим учеником?

— Я занимался очень успешно, у меня очень хороший слух был и есть. Я на лету всю эту музыку хватал, которую он мне пытался теоретически объяснить. Ноты я изучил, стал играть. У меня стало получаться. Мужики во дворе — двор-то большой был, столы в середине стояли деревянные — садились и играли в домино, стучали этими костяшками. В воскресенье утром дедушка меня выводил, сажал рядом с собой на стул, а я им играл "Вот кто-то с горочки спустился", всякие песни, которые они любили петь. И мне это так нравилось. Это был мой такой концерт. Я еще не понимал, что это, но каждое воскресенье я ждал с нетерпением, когда я пойду для них играть.

— Начало карьеры! Как дальше развивались события? Школа музыкальная?

— Потом учитель сказал, что у мальчика очень хороший слух и хорошие данные, надо его учить музыке профессионально, хотя бы в музыкальную школу нужно бы отвести. Так вот беда — в музыкальных школах в то время в Советском Союзе аккордеон не преподавали. Это инструмент буржуазный. В музыкальной школе можно было учиться по классу баяна, фортепиано, скрипка, а вот  аккордеон — нет. Поэтому что делать, надо на баяне играть, чтобы поступить. Папа срочно рванул в Тулу, а в Туле до сих пор, по-моему, существует знаменитейший на весь мир заводик такой, на котором делают тульские баяны потрясающие. Какой-то такой необыкновенный инструмент, который только у нас делают. Купил мне баян за 612 рублей. Это вообще была такая сумма для меня умопомрачительная. Привез мне этот баян. Да, кнопочки, да, все другое. Не клавиши, а кнопочки. Да, не было на нем, конечно, золотистых перламутровых клавиш. И он был такой деревянный, квадратный. Но тем не менее я стал на нем заниматься.

— Быстро овладели баяном?

— Поскольку музыкально я был подкован в плане теории настолько, насколько это возможно для ребенка, то я овладел такой основной техникой, которой было достаточно для того, чтобы поступить в музыкальную школу. И меня приняли. Стал учиться на баяне. Не могу сказать, что я обожал этот инструмент. Хотя я очень хорошо знал уже через несколько лет русскую народную музыку, других народов тоже изучал, как-то подсознательно она в меня вливалась. К концу музыкальной школы я уже играл на фортепиано. И папа, хоть и не жил с нами — у него была другая семья, моя мама погибла, он женился, у них уже родился сын, — он тем не менее чувствовал какую-то необходимость со мной общаться чаще и больше. И вот мне купили даже пианино, и я стал заниматься на нем. В меня влетел микроб буржуазной музыки, джаз, и я стал увлекаться им, стал по ночам слушать "Голос Америки" из Вашингтона, по радио ловил среди помех. Классе в шестом-седьмом меня приняли в оркестр эстрадный, небольшой — семь-восемь человек. Я для них был находкой — и на аккордеоне играл, и на баяне, и на фортепиано. Так началась моя музыкальная жизнь, ощущение твоей нужности в этой профессии, в этой культуре, хотя еще было непонятно, что это станет профессией.

— А учеба не страдала, ведь столько времени музыке отдавали?

— Школа пошла как-то у меня немножко в сторону, да. Стал учиться плохо, немножко прогуливал. Еще совсем пацан, мне 15–16 лет, я ходил на какие-то джазовые такие полуофициальные вечеринки в "Синюю птицу", в молодежное кафе. Прорывались мы туда как-то специально, достучаться, достояться в очереди было невозможно. Там играли музыканты, которые уже преуспели. И я увлекся этим серьезно. Школа пошла побоку, в результате я стал в ресторанах поигрывать, чтобы немножко заработать.

— В 15 лет уже начали подрабатывать музыкантом?

— Да, в 15 лет я уже в ресторане "Минск" играл. Был такой ресторан на улице Горького (в настоящий момент Тверская улица — прим. ТАСС), в Москве, гостиница "Минск" и ресторан. Я там играл в оркестре, меня приняли неофициально, потому что работать можно было с 16 лет. Я остался в школе на второй год в восьмом классе, не сдал экзамены, и меня оставили. Вместо того чтобы пойти снова в школу учиться в восьмом классе, я пошел в школу рабочей молодежи. Были такие школы, где рабочие, люди, которые не имели образования достаточного, приходили три раза в неделю и садились учились грамоте. Но поскольку я играл в оркестре, у меня были музыканты, мы могли все танцы отыграть, я вообще туда не ходил, мне просто прямо дали аттестат и все. И мы там играли 1 мая, 7 ноября и в Новый год, и на День Конституции, 5 декабря. Все праздники помню, потому что мы играли.

Мы же кипели, из нас энергия перла, вот это джаз. Но дальше надо было что-то делать. Надо было куда-то деваться. И однажды, я помню, уже зарабатывал в ресторане, ехал на такси, смотрю, висит огромное объявление о наборе в Музыкальное училище имени Ипполитова-Иванова. Пойду-ка я попробую поступить в музыкальное училище. Конечно, у меня не было программы классической, достаточной для того, чтобы я мог поступить. И они говорят: "Можем принять только на подготовительные". И я поступил на подготовительные.

— Нравилось учиться?

— Там было очень интересно. Общее фортепиано мне преподавал уже настоящий пианист, теория музыки, сольфеджио. То есть я овладел науками достаточными для того, чтобы поступить, я поступил. На фортепиано, конечно, меня не приняли, потому что недостаточно все-таки было этих навыков. Были лучше претенденты рядом со мной. И они [экзаменаторы] сказали: "Давайте на дирижерско-хоровое". Я поступил. Только потом понял, что это самое широкое, объемное образование в программе музыкальных учебных заведений нашей страны, потому что там ты постигаешь и теорию музыки, и гармонию, и основы инструментоведения. Это привнесло в мою жизнь другую сторону, какое-то другое отношение к музыке. Не то, что я ходил, играл джаз в оркестре и от чего получал удовольствие, а еще и то, что есть классическая музыка, которая существует столетиями, которая недаром существует и сегодня. Потому что и сегодня люди это знают, любят, помнят и будут и завтра, и послезавтра. Я сумел это оценить. Так я стал музыкантом.

— Михаил Захарович, чуть назад возвращаясь, когда вас на второй год оставили. Как в семье отреагировали? Сказали, что не стоит заниматься музыкой, раз она тебе мешает?

— Нет, было не так. Я курил в школе папиросы с пацанами, мы еще и в туалете в перерыве вино там немножко выпивали, хотя школа была вполне хорошая, но вот так вот. Мы просто того поколения послевоенного. У нас примеры были такие, мы жили во дворах московских. Я же говорил, люди разные все. Пришел домой, бабушка меня веником гоняла со словами "как тебе не стыдно". Ей уже позвонили, сказали. Я выслушал все это. Потом пришел отец, мы сели с ним за стол, он открыл пачку папирос, как сейчас помню, "Герцеговина Флор", я знал, что это любимые папиросы Сталина. Он такие курил, нам рассказывали. Он достал папиросу из этой черной пачки, и мы закурили.

— Отец вам предложил закурить?

— Да, ему нажаловались, что я курю. Но раз уж куришь, так все теперь, куда деваться?

— А сейчас курите?

— Нет, сейчас я не курю активно, сигареты не курю с 2006 года где-то. Иногда курю сигары, но по инерции из-за многолетнего папиросного и сигаретного опыта я забываю, что это сигары, начинаю ими затягиваться. Мне нравится это. Но потом я чувствую, что начинаю слышать звук своего дыхания. Поэтому сигары тоже очень редко курю. Это какой-то фасон просто, вот садятся мужчины, закуривают сигару... Я не курильщик, могу не курить вообще, отвык за эти годы.

— В этом году исполняется 30 лет вашему хиту "3 сентября". Вы наверняка видели разные мемы в интернете. Как к ним относитесь?

— Вы знаете, во-первых, это уже много лет продолжается, а во-вторых, я даже не помню, чтобы меня что-то в этом раздражало. Все, по-моему, по-доброму и хорошо, потому что люди любят песню. И даже если они не все любят меня или мой образ, мою манеру поведения, или вообще меня, эти все мемы, какие-то карикатурки, они все какие-то чистые, нормальные, потому что люди любят песню. И я все равно у них ассоциируюсь с песней. Хотя и до появления этой песни у меня достаточно было популярнейших, ставших знаменитыми песен, любимыми в стране. Просто этой уже совсем много лет, и она появилась очень давно.

— В 1993 году.

— Да, в 93-м. Активно петь я начал ее к концу 90-х, потому что она была не нужна. Было другое время, другой контент был по радио, по телевидению, но появились дискотеки, люди пели другие песни на эстраде — например, "Ксюша, юбочка из плюша" и так далее, потом "Белые розы". Поэтому "3 сентября", это же медляк, она трагическая. В ней есть что-то очень такое, как бы сказать, пронзительное — и музыка, и стихи. Там все совпало. И музыка Крутого, и стихи Николаева, и парень спел неплохо. (Улыбается.) Эта песня долго не вылезала за пределы своих возможностей. И вдруг она начала как-то вспыхивать и там, и тут. Все радиостанции вдруг начали крутить. Начали писать, начали просить. Возвращаясь к мемам, не могу сказать, что мне это надоело, потому что все, что я делаю, — это все-таки часть моей жизни. И то, что я сделал. Но тем не менее есть много еще другого, чего хочется сделать, что хочется написать, записать, исполнить. На концертах не хватает времени, потому что есть 10–12 песен точно, которые я обязательно должен спеть, потому что меня просто так не отпустят оттуда, они за ними пришли. Из новых песен, которые появляются, редкий случай, когда мне удается на концертах что-то другое попеть. Так же будет, к сожалению, и в Питере.

— Но будут же и новые какие-то?

— Какие-то будут новые, да. Зрители их не ждут. Они ждут "Еврейский портной", "Ночной гость", еще что-то. Я должен на концерте обязательно рассказать что-то перед тем, как спеть новую песню. Я начинаю им говорить, что вот это появилось недавно. Поэтесса Лариса Рубальская, например, прислала стихи, они меня тронули до глубины души и так далее... тогда начинаю понимать, что зрители готовы. И тогда уже могу исполнять, потому что мне нужен успех этой песни. Мне нужно, чтобы песню приняли, чтобы она дальше им запомнилась и они хотели ее еще слушать. Поэтому я всегда пытаюсь в новой песне объяснить людям, почему я хочу им это спеть. Сейчас у меня новый хит такой любовный, лирический "Черным по белому". Она случайно ко мне попала от авторов, я ее через неделю уже спел, записал. Так она мне понравилась, она тоже медляк, как "3 сентября", очень тоже чувственная песня. Я публике должен это сказать, иначе они не готовы, они не будут вдумываться в эти слова. Ну да, музыка понравится. Ну, спел вроде ничего. Ну, хорошо. А что же "Бутылочка вина, не болит голова"? Вот это да, мы готовы.

— Сейчас что у вас в творческих планах? Поделитесь, пожалуйста.​​​​​​

— Сейчас альбом выйдет очередной. Где-то в 20-х числах апреля. Там десять песен новых совершенно. Некоторые по радио уже прозвучали, но они все новые, записаны в этом и в прошлом году. Плюс туда же мы добавили один альбом, я взял какие-то старые песни, попробовал их все переаранжировать с приметами XXI века, немножко более с другими звуками. Притом они остались теми же песнями. Я не поменялся, я не могу изменить свой вокал или свой тембр. Они такие же, никто не перепутает, но звучат более современно. Второе — сейчас должен выйти комикс "3 сентября". Студия Wizard Comics, питерская компания, очень творческие ребята молодые, сделала, уже почти готов второй выпуск. Я там оказываюсь в разных вселенных в разное время. Это интересно. Выпустили отрывной календарь "3 сентября". Там 365 страниц, везде "3 сентября". И они пишут там, что происходит, что произошло 3 сентября 1957 года, например, кто когда родился. Что еще в планах? Ну, будем выступать.

— Ждать ли поклонникам коллаборации с каким-нибудь молодым артистом? У вас уже была с Егором Кридом, Марией Вебер. Может быть, с кем-то хотели бы спеть еще? Кстати, выделяете кого-нибудь из молодых артистов на сегодняшний день?

— Я хотел бы спеть с Джеймсом Брауном или с кем-то еще. (Улыбается.) Ответ будет некорректный, если я скажу, кого я выделяю, то остальные будут думать, почему про меня даже не вспомнил. Мне присылали и присылают много предложений артисты. В основном это те песни, которые я уже когда-то спел, которые стали успешными. Молодежи хочется поделить этот успех, сделать что-то типа ремейка, оставив меня там как участника.

— И прорекламировать себя?

— Да. Я не против этого. Это хороший способ, хороший повод. Но я хочу, чтобы это мне было интересно, иначе это мне просто ни к чему.

— Среди вашего репертуара есть ли у вас самая любимая песня?

— Какой у вас любимый палец на руке?

— Но все-таки песня — это не палец...

— Каждая из них может по-своему понравиться в определенное время. Иногда я вдруг натыкаюсь на что-то и вспоминаю, что я вот это спел, да? А когда? Это я? А зачем? Почему? Я начинаю вспоминать. Она мне нравилась? И она мне сейчас тоже вдруг начинает нравиться. Моя любимая песня "Подмосковные вечера". Мы как-то были у Тихона Николаевича Хренникова, царствие ему небесное. Я вел программу на одной профильной радиостанции. Нам нужно было взять у разных людей — композиторов и поэтов песенного жанра — объяснения, их мнения по поводу того, что такое шансон. И вот мы пришли к Хренникову. Ему было 93, наверное, года. Он сел, открыл окошко и говорит: "Так, ну, садитесь". Начал нам предысторию 45 минут рассказывать, мы, как студенты, выслушали все, что он рассказывал о русской песне, о советской песне, о фронтовой песне. Еще о чем-то. Потом спросили: "Тихон Николаевич, что же все-таки такое шансон?" А он говорит: "Вот смотрите (открывает окно, там площадь Маяковского), давайте соберем здесь тысячу, нет, две тысячи человек и попросим спеть "Подмосковные вечера", и все споют. Все эти две тысячи. Это и есть шансон".

— А что такое шансон, по мнению Михаила Шуфутинского?

— Говорят, шансон разный, шансон один — это песня. Просто это как большое дерево, у которого много ветвей. Там есть и какие-то каторжанские песни, и какие-то лагерные песни. Есть невероятно пронзительные песни о любви, есть городской романс, есть какие-то дворовые, хулиганские, это фольклор, это отражение страны в тот или иной период. Вот что такое шансон. Он всеобъемлющий. У нас эти песни были разрешены, приняты к исполнению в то время, когда как бы советская власть немножко разрешила какую-то отдушину. Люди стали петь в кабаках, я не знаю, на вечеринках, за столом. Было много песен, залихватских каких-то, кабацких, что ли, дворовых. Да, людям было не до лирики. Вот они слушали это и хотели это, но все равно людям всегда была нужна хорошая, чистая, честная песня. Вот шансон, я думаю, является как раз таким искусством.

— В современном мире не считаете ли, что шансон становится неактуальным жанром? Нет такого у вас впечатления?

— Пока люди слушают музыку и стихи вместе, это называется песней. Песня не может стать неактуальной. Что мы будем слушать, только инструментальную музыку или только голоса птиц? Вы считаете, что строки "Снова гость к моей соседке. Дочка спит, торшер горит. Радость на лице" могут быть неактуальны для человека, у которого есть кожа, кровь, чувства, мысли, глаза, уши? Это разве может быть неактуальным? Не может.

— Но сегодня мало исполнителей шансона.

— Но они есть.

— Жанр не исчезает?

— Он не может исчезнуть. Сегодня просто много исполнителей, которые решили, что можно все схватить в одну секунду. Как те же самые продюсеры и композиторы, о которых я говорю, которые считают, что можно ножницами вырезать хит из ватманского листа, раскрасить, и это будет хит. То же самое с молодыми исполнителями, которые считают, что можно корявым русским языком спеть. Не потому что этот человек не умеет говорить по-русски, а просто, типа, это модно сейчас. И он поет такую песню, считает, что если она понравилась кому-то, то он уже схватил успех, все, схватил это счастье. Но у него нет отдачи от ощущения, что он создал что-то, что он что-то произвел такое, о чем люди будут думать, что заставит их слышать и слушать еще раз. Вот, к сожалению, сегодня много вот этого сделанного специально. Это влияние Запада, между прочим.

— Есть такой исполнитель Шаман. Он сегодня очень модный. Может, вы слышали  о нем?

— Он как раз моден не тем, о чем я сейчас сказал. Я слышу в его языке хорошую русскую речь. Он правильно говорит по-русски. У него прекрасные голосовые данные. Он прекрасно поет. Я мало знаком с его творчеством, он недавно появился. Этот человек, мне кажется, искренне, откровенно и правильно все делает, потому что он живет в музыке. Мое ощущение такое. И вот сейчас то, что вы мне напомнили, это хорошо, я хочу побольше послушать его.

— Может быть, с ним споете в дуэте?

— Мне не предлагали, я его мало знаю. И он наверняка меня тоже. Мне кажется, что он парень такой серьезный. В том смысле, что он серьезно относится к тому, что из его рук выходит, из его головы, то, что он производит.

— Ваш внук пошел по вашим стопам? Стал музыкантом?

— Шуфутинский Ной, да, Westside Gravy, у него группа. Он не так страшно популярен в Америке, но известен, да. Мой младший сын, когда мы только приехали в Америку, увлекался уже рэпом, еще будучи мальчишкой в школе. Поэтому к его сыну как бы это перешло. У него такой своеобразный рэп. Во-первых, он относится с большим интересом к еврейской культуре. Он написал несколько хитов, которые в Израиле очень популярны. Он не позволит себе никогда, как часто в рэпе бывает, к сожалению, нецензурные слова. Культурный человек, у него и рэп такой. Поэтому ему не суждено быть знаменитейший рэпером в Америке. Там другая культура. Сейчас многие молодые люди стараются специально сказать грубое слово, чтобы прихватить внимание аудитории. Это грязь, которую специально люди выливают наружу, получают свои дивиденды — и творческие, и материальные. И еще у меня есть внук, который живет здесь, в Москве, Михаил Шуфутинский.

— В честь вас назвали?

— Да. Мама его мне сказала: "Михаил Захарович, можно ему попробовать в музыкальную школу куда-то?" Я взял Мишу за руку маленького и повел в "Мерзляковку" (Детская музыкальная школа Академического музыкального училища при Московской государственной консерватории им. П.И. Чайковского — прим. ТАСС), прямо при консерватории в школу. Я говорю: "Вот мальчик, внук, хороший слух. Хотелось бы, чтобы его послушал учитель". А мальчик нулевой, он не играл ничего никогда. Туда приходят люди, уже играющие, некоторые уже Шопена дети играют, а им по восемь лет. Слушаешь и обалдеваешь. Они говорят: "Ну, можно только на подготовительные. И то надо ему хотя бы спеть что-то на приемной комиссии". Я: "Пусть споет". И они ему говорят: "Что вы нам споете?", а он: "В траве сидел кузнечик". Только дайте мне ноту ре". Он начал петь точно с ноты ре. Это решило его судьбу. Его сразу приняли на подготовительный курс. И через несколько месяцев он уже поступил в первый класс музыкальной школы. Сейчас ему 14 лет, дети в этом возрасте только начинают обретать какое-то сознание музыкальное. Думаю, что он будет успешным, если захочет стать музыкантом все-таки. Я себя помню, вообще не знал, куда я иду, что я делаю.

— Вы только что рассказывали, что уже в 15 лет работали музыкантом!

— Да, но я не знал, чего я хочу все-таки, я не понимал, во что это выльется. А вот позже, в 15–16 лет начинается, потому что появляется еще много-много другого вокруг. Я помню, что я когда в музыкальном училище начал учиться на первом курсе, я почему-то вдруг захотел играть на фаготе. Почему — не знаю. Фагот мне нравился, звук такой у него необычный. Меня тянуло к духовым инструментам.

— Михаил Захарович, вы сказали в одном из интервью о 90-х годах: "Я уехал, потому что Родина тогда достала в каком-то смысле". А как в сегодняшних условиях ощущаете себя? Не было ли мыслей уехать, как некоторые артисты сделали?

— Сейчас другая жизненная ситуация. Сейчас нельзя быть вдали от своей Родины. Кому-то не хватает, скажем, четырех сортов сыра, которые можно в свободной продаже купить. Ему этого мало, и поэтому надо уехать, жить там, я не знаю, в Дубае, есть такие люди тоже. Смотря чего ты ждешь от своей Родины, насколько она тебе дорога. Человека, который прожил всю свою сознательную жизнь все-таки на этой земле, на этой части земного шара, трудно, мне кажется, сбить с пути. Меня невозможно, я точно знаю. А кто-то уехал, да.

— А как вы относитесь к тем, кто уехал в данных обстоятельствах?

— Я не очень хочу комментировать эту тему. Понимаете, говоря обобщенным языком, это личная жизнь каждого, каждый частный случай, отдельный. И я повторяю, это все зависит от того, чего ты от этой жизни ждешь, чего ты хочешь. Какие твои условия сегодня, что ты ждешь от того, что тебе там предстоит увидеть и прожить в другой стране. Я не могу представить, что я поехал бы в ту страну, которая поливает грязью мою страну. Ну, это мое. В 1981 году уехал, потому что меня не устраивало.

— Чего, кстати, тогда не хватило в эмиграции?

— Я могу по-разному относиться к Америке сейчас, но тогда меня все устраивало во многом. Я там стал популярным очень среди диаспоры. Эти люди меня полюбили, я начал там петь, выпускать альбомы. Это раз. Второе. Здесь менялось что-то. Стали приезжать в Америку артисты, мои друзья, коллеги, с которыми я до эмиграции был знаком и дружил. Они все говорили о том, что здесь так любят то, что я спел, у всех подпольные кассеты и говорят: "А чего ты не приедешь выступать?" Я не мог себе представить, что я могу сюда когда-нибудь вернуться. Но я приехал, потому что меня приглашали, я думал, ну почему, в конце концов, не поехать? И вот через десять лет после того, как я прожил безвыездно уже в Америке, вернулся первый раз сюда. Тогда я здесь вдохнул этот воздух, микроб этот, микроб какой-то свободы другой. Микроб этого успеха, это другого слова нет. Это для меня был огромный успех. Как только оркестр начинал играть, зрители сразу начинали аплодировать, они знали каждое вступление, каждую нотку. Так вот, где же я должен жить?

— В начале этого года вас внесли в санкционные списки Украины.

— Ну, им не повезло, да.

— Как отреагировали на это?

— Это смешно. Вы, кстати, знаете о том, что мой концерт был назначен на 8 марта прошлого года во Дворце спорта, огромном? Они изучали вопрос, можно ли меня пустить, нельзя ли меня пустить? У них же свои тоже есть правила и законы. Но я собирался, если меня пустят, приехать, потому что люди хотели на мой концерт, они купили все билеты, их 10 тыс. человек. Ну, не судьба.

— Вы остались в России, работаете здесь, живете, это элемент патриотизма?

— Я не остался, я здесь живу. Почему я должен остаться? Нет, я не оставался здесь. Я здесь живу, я не хочу никуда поехать. Да, не хочу, мне не хочется никуда. Знаете, приглашают меня на гастроли все время, в тот же Дубай, в Германию... Только что расторгли контракт, он три года длился. Они все ждали, может быть, получится.

— Сейчас же гастролей в европейских странах у вас нет? Переживаете?

— Никто нигде меня не запретил, но гастроли сейчас не могут существовать, потому что я не поеду просто, потому что я не со всем согласен. И те люди, для которых я буду петь, они, возможно, тоже все не так воспринимают, как я. Даже если я не пою ничего политического вообще, никогда этого не делал, тем не менее в том, как я буду преподносить это зрителю, в моем поведении, в характере моего исполнения это будет ощущаться, что, ну, совсем не везде, ребята, вы правы.

— Как оцениваете современный уровень шоу-бизнеса в России? Ранее в интервью вы рассказывали, что мы сильно отставали в этом плане от той же Америки. Сейчас соответствуем?

— Мы во многом соответствовать стали в середине двухтысячных. Мы научились правильно продюсировать хорошие произведения. Я не говорю про песенную только культуру, а вообще. У нас всегда были великолепные классические музыканты, потрясающие. Звезды всемирные. У нас были всегда и есть великолепнейшие оркестры симфонические, хоры. Поэтому в этом смысле мы еще стали лучше, еще ярче. Поэтому они только и ждут, чтобы мы приезжали туда и для них играли и пели. Появилось много людей предприимчивых, которые овладели законами шоу-бизнеса, сделали своей профессией создание серьезных проектов, мероприятий огромнейших. И этому научились здорово, быстро. У нас люди коммерчески очень хорошо ориентированы, они все это взяли из западных образцов. И чего искать другого, когда есть уже что-то, в чем уже люди добились успеха, можно просто научиться делать, как они. И это правильно.

Сейчас немножко другая ситуация. Думаю, что шоу-бизнес как таковой мало развивается, он просто живет так, как он должен жить. Сегодня некоторые телевизионные программы яркие по-настоящему, они все-таки выглядят для меня достаточно экзальтированно, достаточно преувеличенно. Шоу-бизнес и создание музыкального контента на достаточно хорошем уровне у нас сегодня существуют. Меня радует, что мы, старики, все еще по-прежнему молодежи нужны, они нас слушают, они возвращаются к тому, что мы когда-то сделали. Мы не зря потратили всю жизнь на то, чтобы создать какие-то, ну, не шедевры, а какие-то знаковые вещи, правда? Артисты, кто уехал, думаю, потеряли много. Потому что, если вся твоя жизнь здесь прошла творческая, если ты вообще никогда не жил там на постоянных условиях, за границей, ты никогда не поймешь, а почему это сделал? Зачем? Надо ли было так свою жизнь построить, чтобы все перечеркнуть и начать заново? Может же там и не получиться ничего, понимаете? А чаще всего и не получается. Пример этому есть: первая эмиграция послереволюционная, когда люди уезжали, да, они понимали, от чего они бегут, но они не стали великими дирижерами, они не стали великими актерами. Лишь некоторые из них добились успеха, меньшинство. Да, эмигрировал когда-то и Шаляпин, и Рахманинов. Но при этом в них осталась эта культура.

— Попытки отменить русскую культуру сегодня получили широкое распространение на Западе, как считаете, возможно все-таки это сделать?

— У меня даже нет слов вообще. Это глыба, она составляет часть мировой культуры, если мы говорим о музыкальной культуре, то можно перечислять бесконечно: Чайковский, Мусоргский, Рахманинов, Глинка, Шостакович, Прокофьев… Ну, откажитесь от нее, откажитесь, поднимите руку вверх и начните зиговать. Это будет ваша культура. Нет, русская культура такое огромное влияние оказала и оказывает на весь мир, что ее остановить невозможно. Я не только о музыке говорю. Потрясающие литературные произведения наши, наша живопись. Музыкальные критики у нас величайшие, величайший совершенно пласт культуры, который невозможно вычеркнуть во вселенной. Они уже поняли, что у них это не получится.

— В 1997 году вы написали автобиографическую книгу. Еще планируете? Все-таки прошло уже много лет с того времени.

— Были попытки. Не получается. Надо, чтобы меня разговорили, надо, чтобы был человек, который сначала узнал хорошо меня и предмет разговора, а потом мы бы начинали с ним говорить. Сам просто сесть и писать — это не моя профессия, я не смогу это делать. Поэтому боюсь, что нет.

— Михаил Захарович, девиз есть у вас?

— Всегда! Я даже не знаю… Это не девиз. Приходит сразу фраза из каких-то песен, я бы сказал: "Я люблю тебя, жизнь", вот и все.