Леонид Юзефович: в прошлом мы находим ответы на современные вызовы
30 лет назад, накануне нового, 1994 года, впервые была издана книга Леонида Юзефовича "Самодержец пустыни" об участнике гражданской войны бароне Унгерне. О том, как малоизвестный белый генерал вошел в поп-культуру, как он попал в книги Виктора Пелевина и Эдуарда Лимонова, и о том, почему исторические деятели играют в нашей жизни не меньшую роль, чем современники, в интервью ТАСС рассказал писатель Леонид Юзефович.
Западный человек умеет менять душу
— Леонид Абрамович, после публикации в 1993 году "Самодержец пустыни" еще несколько раз издавался в России — каждый раз с новыми фактами и иллюстрациями. В прошлом году книга вновь вышла в "Редакции Екатерины Шубиной" (АСТ). Ее дважды публиковали во Франции, она переведена на итальянский, монгольский и другие языки. С чем вы связываете ее успех?
— В 1993 году успеха не было — книга вышла в издательстве "Элис Лак", созданном при фирме, которая торговала обувью. Гонорар за нее составил примерно $150. Но есть бестселлеры, а есть лонгселлеры, интерес читателя к которым сохраняется долгое время. "Самодержец пустыни", скорее, стал именно такой книгой.
Думаю, что это связано с необычностью персонажа барона Унгерна, с тем, что он может отвечать на вызовы разных времен: если в девяностых на него смотрели с тоской по "сильной руке", то сейчас читатель может увидеть в нем совсем другие стороны, иначе понять мотивы, которые им двигали.
В одном из последних изданий я писал о схожести Унгерна с героями таких голливудских фильмов, как "Аватар" или "Последний самурай", — представителями западной цивилизации, которые вступают в конфликт со своими сородичами, переходя на сторону, казалось бы, более архаичных культур: в первом случае это племя на'ви на вымышленной планете Пандора, во втором — самураи, несогласные с проводившимися в Японии в конце XIX века реформами Мэйдзи. Здесь Унгерн выступает как персонаж, который борется с испорченностью мира и противостоит Западу, порождением которого и является. У меня там есть фраза, которая мне кажется верной: восточный человек меняет кожу, а западный может изменить душу.
— Считается, что "Самодержец пустыни" повлиял на Виктора Пелевина: Унгерн стал одним из персонажей его третьего романа "Чапаев и Пустота", написанного в 1996 году.
— Об этом несколько раз писали, но у меня нет доказательств того, что моя книга как-то повлияла на Пелевина. Я с ним встречался лишь раз, в 2001 году.
— То есть он все-таки существует?
— Да, это уж точно. В 2001 году, когда "Самодержец пустыни" вышел во Франции, переводчица привезла мне эту книгу. Она же привезла в Москву изданную во Франции книгу Пелевина и, чтобы не встречаться с нами порознь, позвала обоих в кофейню на Пушкинской площади. И когда она отдавала мне "Самодержца", Пелевин сказал, что читал его. Это единственное, что я по этому поводу знаю.
— Какие впечатления у вас были от книги Пелевина и его трактовки Унгерна?
— Знаете, "Чапаева и Пустоту" я читал, когда эта книга вышла, и после не перечитывал, а прошло уже почти 30 лет. Поэтому ничего не могу о ней сказать. Единственное вот что: в этой книге Пелевин ввел в нашу речь понятие "Внутренней Монголии" как места абсолютного покоя и света внутри нас самих, и со временем такое понимание этих слов заслонило их реальное содержание. Не все знают, что Внутренняя Монголия — это прежде всего та часть монгольских земель, которая входит в состав Китая. В отличие от Внешней Монголии, чьи границы в основном совпадают с границами государства Монголия.
— О "Самодержце пустыни" тепло отзывался и Эдуард Лимонов в книге "Священные монстры", которую он написал, сидя в тюрьме. Вы действительно передавали ему в Бутырку свою книгу?
— Да, передавал. С автографом. Мы были знакомы, и когда в начале 2000-х годов его посадили в тюрьму (по обвинению в хранении оружия и созданию незаконных вооруженных формирований — прим. ТАСС), один из его помощников передал мне просьбу Лимонова — тот хотел прочитать или перечитать "Самодержца пустыни". У меня тогда не было на руках русского издания, и я передал ему французское, зная, что Лимонов свободно читает по-французски.
— Нет ли у вас впечатления, что фигура Унгерна излишне демонизирована из-за своей популярности в массовой культуре? Ведь в гражданской войне участвовали и более кровавые деятели — например, генерал Борис Анненков, устроивший резню в Семиречье.
— Конечно, Анненков — фигура крайне неприятная, но о его демонизации речи, по-моему, не идет. Он для этого слишком прост. Не всех деятелей прошлого можно демонизировать, для этого в них должно быть нечто особенное, яркое. У Анненкова не было того, что влечет нас к Унгерну, — прежде всего это его искренний интерес к Востоку, его представление о том, что язвы России и Запада могут быть излечены буддизмом, что спасение мира придет из Азии: Унгерн считал, что Китайская империя должна быть возрождена и что именно она освободит мир от пороков, в которые его погрузили западный социализм и русская революция.
Унгерн не был русским патриотом: Роман Федорович мыслил глобальными категориями и мечтал о переустройстве мира "от Тихого океана до Португалии". Думаю, именно эти его черты, а не жестокость, которая, безусловно, была ему присуща, стали причиной его известности. Во всяком случае, о нем знает большее число людей, чем о том же Анненкове.
— Вас удивляет, когда об Унгерне или связанном с ним атамане Григории Семенове пишут как о "последних рыцарях империи", ура-патриотах и русских националистах?
— В случае с Семеновым это особенно смешно. Ведь он, например, не стремился помогать Колчаку в его борьбе с большевиками, а хотел организовать собственное государство, в которое должны были войти северные провинции Китая, Монголия и населенные бурятами регионы России. Колчак из-за этого даже начинал следствие против него — это следственное дело есть в архиве, его можно прочитать.
— Снижается ли интерес к гражданской войне?
— Он снижается в силу того, что происходит на Украине. Эти события затмили прежнее деление на белых и красных, но мы не знаем, окончательно ли оно преодолено, не вернется ли снова.
Вслед за героями приходят мародеры
— В прошлом году у вас вышла новая книга — повесть "Поход на Бар-Хото". Ее главный герой капитан Солодовников появлялся еще в вашем детективе "Князь ветра". Почему вы решили вернуться к этому сюжету?
— Сомерсет Моэм говорил: чтобы понять чувства, которые мы испытали в юности, нужно прожить долгие годы. Есть сюжеты, значимость которых ты, будучи молодым человеком, чувствуешь, но не понимаешь всего спектра возможностей, в них заложенных. Мой роман "Князь ветра" вышел почти четверть века назад, а писал я ее еще раньше. В то время я еще не видел того богатства смыслов, которое заключено в этой истории и которое я попытался выразить в повести "Поход на Бар-Хото".
— То есть это случай, когда сюжет вынашивался?
— Он не вынашивается, а живет в тебе, пока ты не поймешь, что в нем скрыто. Скажем, материал о походе генерала Анатолия Пепеляева в Якутию я начал собирать почти за 20 лет до того, как написал книгу "Зимняя дорога". Живешь с этими знаниями и сюжетами, и в тебе постепенно кристаллизуется смысл событий, мотивы персонажей. Затем происходит щелчок, и вдруг понимаешь, как все это претворить в текст. Так, "Зимнюю дорогу" я начал писать после того, как Евгений Водолазкин предложил мне подготовить для сборника "Текст и традиция", который он выпускает, статью о поэзии генерала Анатолия Пепеляева. Из этой статьи и выросла моя "Зимняя дорога".
— Сколько времени заняла работа над новой книгой?
— В отличие от своих документальных книг, "Самодержца пустыни" или "Зимней дороги", для "Похода на Бар-Хото" я не собирал материал специально. Сюжет был, представления о Монголии тех лет — тоже: я много писал об этой стране. К тому же здесь я дал волю фантазии. Может быть, только фундамент здесь настоящий, а стены и крыша построены моим воображением. Историю Монголии по книге "Поход на Бар-Хото" изучать не надо, но в ней, как сказал один мой знакомый монголовед, есть дух этой страны и любовь к ней.
— В вашей новой книге три основных персонажа: помимо рассказчика Солодовникова, это монгольский офицер, идеалист Дамдин и религиозный фанатик Зундуй-гелун, который, опираясь на идеи Дамдина, устраивает бойню в захваченной крепости Бар-Хото. По вашему мнению, всегда ли случается, что на смену наивным идеалистам приходят "монстры", которые действуют кровожадно, хотя и, наверное, рационально?
— Я вам "не скажу за всю Одессу — вся Одесса очень велика". Но, как гласит известная мудрость, вслед за героями приходят мародеры. Правда, с Зундуй-гелуном все несколько сложнее. У него ведь есть исторический прототип — Дамбиджамцан-лама, или просто Джа-лама (деятель национального движения в Монголии рубежа XIX–XX веков — прим. ТАСС), авантюрист, который объявился в Монголии в 1912 году и участвовал в походе на китайскую крепость Кобдо, современный Ховд: крепость он взял и после победы совершил обряд освящения знамен кровью убитого врага, так же как у меня это делает Зундуй-гелун после штурма Бар-Хото. Джа-лама выдавал себя за воплощение Амурсаны (главы антиманьчжурского освободительного движения в Монголии в 1755–1758 годах — прим. ТАСС) и почитался как страж и защитник буддизма.
В тибетском буддизме есть гневные божества — дхармапалы, по всей видимости пришедшие в эту религию из шаманизма. Их изображают свирепыми и отталкивающими, но это по-своему трагические фигуры: защищая веру, они нарушают принцип ахимса — ненасилия, непричинения вреда всему живому. Они идут на это ради добра, понимая, что из-за этого не достигнут нирваны. Так же действует и Зундуй-гелун — он жертвует Просветлением и своей будущей жизнью ради того, что считает добром для своего народа. Поэтому, когда, захватив крепость Бар-Хото, он сжигает пленных китайцев, по его лицу текут слезы.
— Солодовников скептично смотрит на идеи монгольских националистов. Чего стоит сюжет с Анри Брюссоном, кабинетные "знания" которого о Монголии местные националисты поднимают на щит, хотя сам француз никогда там не был, а что-то и вовсе выдумал. Как вы считаете, как к этому отнесутся в Монголии?
— До меня никакие отклики от монголов пока не доходили, но и книга вышла совсем недавно. На монгольском языке у меня дважды выходил "Самодержец пустыни" — сокращенное издание и полное. Вышла "Зимняя дорога" — правда, монголы дали ей другое название: "Адская дорога" или "Дорога в ад".
— Солодовников в начале своего пребывания в Монголии смотрит на буддизм как на "религию будущего", считает, что "в глубине Азии бьют источники первозданного жизнетворчества". Эти идеи действительно были популярны в России в начале ХХ века, а затем вернулись в перестройку. Почему, на ваш взгляд, интеллектуалы обращаются к буддизму в периоды неопределенности?
— Я не думаю, что это характерно для интеллектуалов вообще. Скорее, для какой-то их части. Я когда-то для себя сформулировал, что если наша душа — христианка, то ум — буддист. Потому что в буддизме есть ответы на вопросы, на которые не всегда могут ответить другие религии. В нем больше релятивизма, то есть представления об относительности, текучести всего сущего, а такого рода идеи привлекательны для интеллектуалов.
Кроме того, в буддизме присутствовал элемент экзотики. Таинственные Гималаи, загадочные практики, медитации — многих это волнует даже сейчас, что уж говорить о 1970-х или 1980-х годах, когда мы не могли никуда поехать и черпали знания о внешнем мире из передачи "Клуб кинопутешествий" Юрия Сенкевича. Тогда для меня вид буддийского храма в Иволгинском дацане (в Бурятии — прим. ТАСС) и возможность поговорить с ламой были чем-то совершенно невероятным.
— Вы сами разделяете мысль о том, что буддизм мог стать для России "третьим путем"?
— Нет, конечно. Но я знаю, что буддизм, как и другие религии, использовался в политических целях. Например, империалистическая политика довоенной Японии проходила под знаменем буддизма. Синтоизм как чисто национальная религия не мог быть идеологической основой для завоевания Китая, Кореи и других азиатских стран. Так что все религии в тот или иной период времени оказываются связаны с политикой, никаких иллюзий на этот счет у меня нет.
— В "Походе на Бар-Хото" вы вновь вернулись к монгольским темам. Чем вас так привлекает эта страна?
— Я думаю, что места, в которые мы попадаем в молодости, остаются важны для нас на всю жизнь, входят в состав нашей души. Для меня это Урал, моя родная Пермь, где я прожил первую половину жизни, и Забайкалье, в котором служил два года. А в юности два года — это большой срок. Наверное, поэтому меня до сих пор трогают степные пейзажи, волнуют сюжеты, связанные с этими краями. Вот и в "Походе на Бар-Хото" часть действия происходит в 1920-х годах в поселке Березовка на Селенге. Здесь Солодовников пишет свои воспоминания. В этом поселке под Улан-Удэ, только он называется не просто Березовка, а Нижняя Березовка, жил я сам, когда был офицером.
У молодых авторов меньше иллюзий
— Вы много работаете с начинающими авторами, учите их, в том числе, в Литературном институте. Они отличаются от своих предшественников?
— От нашего поколения они отличаются прежде всего тем, что понимают важную для практической жизни вещь: да, литература — их любовь, они будут ею заниматься, но они не думают, что быстро прославятся, заработают много денег, станут профессиональными писателями. Мы-то думали, что вот нас примут в Союз писателей, и дальше будем только писать, а остальное приложится. Нынешние молодые литераторы более трезво оценивают собственное будущее.
— Вы следите за Нобелевской премией по литературе?
— Давно не слежу. Последний лауреат, которого я читал, — Элис Манро (канадская писательница, ставшая лауреатом Нобелевской премии в 2013 году — прим. ТАСС). Потом я, кажется, никого и не читал.
— Есть ли среди ныне живущих авторов те, кого можно причислить к великим?
— Ушедший в прошлом году Милан Кундера. Джонатан Франзен — очень хороший писатель. Салман Рушди, мне его ранние книги нравились. Джон Кутзее — с удовольствием прочитал его последний роман "Поляк". Кутзее вдохновляет меня еще и тем, что вот ему 83 года, а он по-прежнему в хорошей писательской форме.
— А из российских авторов?
— Я читаю все, что пишет Захар Прилепин, и считаю его одним из лучших русских писателей. Его последняя книга "Собаки и другие люди" — просто чудесная, пронзительная и грустная. Важным для нас писателем считаю Романа Сенчина. Недавно с большим опозданием прочел его роман "Дождь в Париже" и был очень впечатлен. Хотя, казалось бы, чем уж так может тронуть меня книга, действие которой происходит в Туве, в Кызыле, где я никогда не бывал? А вот тронула.
Только что вышел прекрасный роман Алексея Варламова "Одсун". Этот роман и предыдущий, "Душа моя, Павел", — это какой-то новый Варламов: умудренный, печальный, даже горький, но всегда человечный. Отличный, очень смешной и очень невеселый роман "Фирс Фортинбрас" вышел в прошлом году у Сергея Носова. Александр Терехов — потрясающий писатель, жаль, что он давно ничего не пишет. Евгений Чижов мне нравится, Анна Матвеева, Сергей Шаргунов, многие.
— Возвращаетесь ли к прочитанному?
— Сейчас, наверное, у меня такой возраст, что я ко многому стал возвращаться. Перечитываю русскую классику — Толстого, Чехова, Тургенева. Выяснил, что не читал раньше или напрочь забыл поздние рассказы и повести Тургенева: "Странная история", "Собака", "Бригадир", "История лейтенанта Ергунова" — это настоящие шедевры, недооцененные, по-моему. С литературой, как и с историей, так бывает: в разные времена мы находим в прошедшем то, что отвечает на современные вызовы.