В издательстве "Манн, Иванов и Фербер" выходит книга Сильваны Патерностро, в которой она рисует образ Габриэля Гарсиа Маркеса со слов знавших его людей. Биография так и называется: "Жизнь Габриэля Гарсиа Маркеса, рассказанная его друзьями, родственниками, почитателями, спорщиками, остряками, пьяницами и некоторыми приличными людьми". Устные истории, переложенные на бумагу, похожи на запись семейного застолья, где каждый перебивает другого, в красках делится новостями и на все имеет свое мнение.
Путь Маркеса делится на "до" и "после" знаменитых "Ста лет...". Поэтому и в книге многочисленные знакомые не удерживаются от сравнения "Габо раньше" и "Габо потом". Прочтите отрывок, в котором друзья, приятели и дальние родственники вспоминают, как Маркес писал свой самый знаменитый роман. Автор биографии называет это "историей, в которой одержимый писатель стойко переносит полтора года одиночества, скрашенного кое-какой компанией".
МАРИЯ ЛУИСА ЭЛИО. Габо заявил: «Мне придется на год оставить работу, и зарабатывать я не буду. А ты уж сама посмотри, как наши дела устроить». Это он Мерседес сказал. «Посмотрим, как ты с этим справишься, но учти, целый год я не работаю». И Мерседес все устроила наилучшим образом.
ГИЛЬЕРМО АНГУЛО. Она заняла деньги.
МАРИЯ ЛУИСА ЭЛИО. Уговорила мясника отпускать им мясо в кредит.
ГИЛЬЕРМО АНГУЛО. Везде, где только могла, она добывала деньги для семьи. А он засел писать. Писать, подчиняясь той строжайшей дисциплине, какая ему одному свойственна. Совсем как архитектор Рохелио Сальмона, который в соседней со мной квартире жил. Прямо как он. Сальмона вечно был без гроша (а это ведь он самые выдающиеся здания в Колумбии построил), потому что скажет: «Что-то мне так не нравится» — и давай по новой весь проект переделывать, оплачивая это из собственного кармана. К тому же они добрыми друзьями были. Это он дом для Габо в Картахене спроектировал, и президентский гостевой дом там же, в Картахене, тоже он делал.
ЭММАНУЭЛЬ КАРБАЛЬО. Он все забросил. Только работал. Экономил. Занял денег и сел писать «Сто лет одиночества», как одержимый. Словно обезумел. Ничего другого не делал, вообще. С друзьями перестал встречаться. Все дела побоку. Даже сторонние работы бросил, которые ему прежде хоть какие-то деньги приносили. Назанимал денег, только чтобы ничто не мешало ему сидеть и писать «Сто лет одиночества».
МАРИЯ ЛУИСА ЭЛИО. У него только письменные заметки были и больше ничего, потому что комнату, где Мерседес устроила ему кабинет, в который он мог бы удалиться и весь день писать, еще не доделали. Они жили в маленьком домишке на улице Лома. В гостиной Мерседес велела соорудить деревянную перегородку с дверью, до самого потолка, чтобы в его кабинет не проникал шум, поставила сосновый стол наподобие кухонного, на нем — старенькая пишущая машинка. Габо как туда уходил, так целый день и проводил там, с утра до вечера, все писал. Комнатушка крохотная получилась, еще меньше, чем эта, которая тоже очень маленькая, а та была размером вот отсюда дотуда. Места хватало для стола, стула, узкого креслица — для чего-то совсем небольшого. Над креслом висела картина и что-то похожее на календарь. Страшно безвкусный.
ЭММАНУЭЛЬ КАРБАЛЬО. Он одевался как деревенский житель. Очень плохо одевался. Просто безобразные вещи носил. Обтрепанные. Знаете, как сельский мужичок, который из сундука парадный костюм извлекает, чтобы принарядиться поэлегантнее, а в итоге ровно наоборот получается. Это и означает одеваться как деревенский житель.
МАРИЯ ЛУИСА ЭЛИО. И тогда мы надумали каждый вечер к ним заходить, проведывать. Габо же никуда не выходил, вот мы и заглядывали ежедневно, чтобы с ним повидаться. Часов в восемь вечера. Иногда бутылку виски приносили, на другой день — ветчины кусок. Сидели у них, выпивали понемножку, закусывали тем, что Мерседес готовила. Каждый день виделись. И Мутисы тоже там обычно встречались. А дети наверху в своих комнатах на головах ходили.
ЭММАНУЭЛЬ КАРБАЛЬО. Теперь мы подходим к тому, о чем только я вам рассказать могу. Когда Габо начинал писать свой роман, он спросил, соглашусь ли я прочитывать все, что он напишет за неделю. Так вот, каждую субботу он приходил ко мне повидаться и приносил написанное.
МАРИЯ ЛУИСА ЭЛИО. Я довольно много времени проводила дома, после обеда до вечера читала, бездельничала, и он мне позванивал. Скажет, бывало: «Я почитаю тебе немножко, хочу узнать, что ты об этом думаешь». И зачитывает мне отрывок. Или еще звонит и говорит: «Хочу тебе описать, во что были одеты тетушки. Во что еще ты их одела бы? Как думаешь, это платье, оно какого цвета, а?» И мы все это обсуждали. Или мог еще такое спросить: «Слушай, я здесь такое-то слово вставил, только не знаю, что оно означает. Не знаешь, твои тетушки употребляли его? Потому что мои — да». В таком роде. Это было чудесно. Мы подолгу с ним по телефону беседовали. Как женщины одеваются; я не знаю, о которой шла речь, сейчас, минуточку, это когда она хочет на поезд поспеть… Думаю, это из журнала какого-то, дома у меня лежал, о подробностях быта 1920-х годов.
МАРГАРИТА ДЕ ЛА ВЕГА. Знаете историю о том, как он писал «Сто лет одиночества»? Я слышала ее от него. Ему требовалась энциклопедия «Британника», чтобы уточнить какие-то общераспространенные вещи, которые для книги понадобились. Ведь чем на самом деле изумительны «Сто лет одиночества», так это тем, что они одновременно вмещают и местное своеобразие, и универсальность, и энциклопедичность. Вот почему «Сто лет одиночества» на ура продаются и взахлеб читаются: потому что даже распоследний колумбийский уборщик (не уборщик-гринго, который в Колумбийский университет поступает и оканчивает с дипломом — как тот малый, о ком еще вчера или позавчера в газете писали, — а настоящий колумбиец) и тот читает роман и понимает его своим невеликим умом, конечно, не на том уровне, на котором читает ученый, со всеми сносками и прочей ерундой. Воспринимает он историю эту, проживает ее со всеми ее трагедиями, семейством этим, ходом событий, историческим контекстом, потому что все это ему по жизни его знакомо, он тоже такие времена пережил и слышал, как подобное в их семье обсуждалось. Это не какие-то посторонние материи, о которых они из книжек узнают. Нет, это все у них внутри сидит, это часть их культуры.
ЭММАНУЭЛЬ КАРБАЛЬО. Гарсиа Маркес с самого начала вызывал у меня огромное восхищение. Мне нравились его рассказы и романы, очень нравились. Я считал его выдающимся писателем. В общем, принес он мне первую порцию написанного; и потом приносил строго каждую субботу. Каждую субботу он показывал мне текст, пока роман до конца не дописал, и обязательно спрашивал: «Какие ты изъяны нашел? Ты скажи, может, тебе какие-нибудь места не понравились или еще что-нибудь не так? Ты скажи какие и объясни почему». А я: «Да, в общем, мне все нравится. Роман грандиозный. Продолжай в том же духе. Мне больше нечего сказать и критиковать нечего. Напротив, хвалю тебя». Вот так оно все шло, пока он работу не закончил. Максимум, что я сделал, — в двух-трех местах убрал кое-что и добавил по мелочи. Собственно, к этому и сводится моя работа над романом «Сто лет одиночества». Совершенство это было. Мне и делать-то ничего не пришлось, как только говорить ему: «Восхитительно, этот характер развивается, а того ты на задворки отодвинул, не знаю почему, ну да в следующие несколько недель ты сам мне расскажешь о причинах». Мы с ним обсуждали характеры его персонажей. Считали их уже своими друзьями. Беседовали мы часа по два-три, но не как учитель с учеником, а как друг с другом, да и вообще я был его фанатом. Хотя это слово, вероятно, больше к футболу применимо, чем к литературе. Это роман, созданный почти сверхъестественными не порывами даже, а устойчивыми ветрами вдохновения. Я уже шестьдесят лет занимаюсь литературной критикой и не знаю ни одного случая, когда роман писали бы с таким же виртуозным мастерством, с таким талантом и так самоотверженно, как Габо писал «Сто лет одиночества». А меня он выбрал, ну, потому что я очень талантлив. Не будь так, зачем он ко мне обращался бы? Знаете, я не верю в скромность. Я писал рецензии на все его ранние публиковавшиеся произведения. Он знал, что я суровый критик, и уж если мне что не понравится, я без обиняков скажу и объясню, почему считаю что-то плохим или хорошим. Потому он ко мне и обратился. И еще он нашел во мне человека, взволнованного появлением таланта, равных которому я в испаноязычной литературе не встречал, ибо талант у этого парня больше его самого. «Парнем» я его называю по праву старшего, хотя по годам он чуть-чуть меня моложе. Мы почти одного возраста, сейчас старички уже оба.
МАРГАРИТА ДЕ ЛА ВЕГА. Габо требовалась энциклопедия, и они купили энциклопедию. В то время это принято было — приобретать энциклопедии и коллекционировать собрания классической литературы. Их по всей Латинской Америке продавали, в мои дни «Агилар» торговал ими. Приходили распространители и предлагали книги в обмен на ежемесячный взнос, так можно было в рассрочку целое собрание приобрести. В 1965-м или 1966 году такое практиковалось. Габо говорил, что пользуется этими книгами, а Мерседес, бывало, заметит: «Ну, этот-то том тебе уже не понадобится». Это когда распространитель должен был к ним прийти, и если не платишь очередной взнос, то в уплату он забирал какой-нибудь том из собрания. Вот Мерседес и отдавала ему те тома, которые Габо уже использовал. Мерседес всегда куда практичнее него была. Именно поэтому в своих первых интервью, особенно в том, данном журналу «Плейбой», которое отлично получилось, он говорил, что мужчины — больше мечтатели, фантазеры и поэты, а женщины — существа практичные, земные и это на них держится мир. Меня его высказывание прямо взбесило, я даже однажды попросила у него разъяснений. Разумеется, ответом он меня не удостоил. Он отвечал лишь о том, о чем хотел отвечать. Но я считаю, что Мерседес и есть прообраз Урсулы, жены первооснователя Макондо, ведь это же Урсула придумывает маленький бизнес — фигурки зверушек из леденца изготовлять; и это ее стараниями все семейство сводило концы с концами.
ЭММАНУЭЛЬ КАРБАЛЬО. Я уже довольно стар сейчас, милая моя девочка. Много всего перезабыл, а что помню, то непременно расскажу. Так вот, мы вместе обедали, ужинали, беседовали, напивались пьяными, и так целыми месяцами. Он когда «Сто лет одиночества» писать начал, сказал людям в издательстве «Эра»: «Я все свои книги вам отдавал, потому что, в общем, вы мои друзья. Вы самое интересное издательство во всем Мехико, но пока вы очень молоды; так что книгу, которую я сейчас пишу и на которую большие надежды возлагаю, планирую передать солидному испаноязычному издателю». И уже выбирал между Испанией и Буэнос-Айресом. А про «Эру» и думать забыл, сетовал, что слишком маленькое это издательство, не доросло еще, чтобы великие надежды оправдать, какие он на новую книгу возлагал.
ГИЛЬЕРМО АНГУЛО. И вот миссис Габо, когда они наконец-то наскребли денег на отправку рукописи по почте (средств совсем не было, машину за долги забрали, они задолжали мяснику и всем на свете), значит, и говорит: «Теперь только не хватает, чтобы этот роман оказался дерьмом».
ЭММАНУЭЛЬ КАРБАЛЬО. Он был абсолютно уверен в том, что написал нечто очень значимое.
РАФАЭЛЬ УЛЬОА. Готовую рукопись он отправил для публикации в издательство «Судамерикана», в Аргентину. Истратил последние гроши, какие еще оставались, на то, чтобы книжку эту долбаную по почте послать. И говорит потом своей жене: «Ну, теперь нам только не хватает, чтобы эта чертова книга оказалась полным барахлом». Сами представьте, в каком положении они оказались…
ЭММАНУЭЛЬ КАРБАЛЬО. Мы трое — те, кто ближе всех к нему был, — собирались у меня дома. Мы встречались по субботам, часов в пять, на факультете бизнеса и администрирования, в четвертом корпусе, это рядом с университетским городком. Оставались до семи вечера, работали. Затем болтали, выпивали, сплетничали и занимались всяким таким, чем молодые друзья-приятели на досуге занимаются. Он рассказывал о матери, о друзьях, братьях и сестрах, о своей журналистской жизни в Боготе и в Барранкилье… С горящими глазами рассказывал, со страстью. У нас с ним дружба была литературная. Он меня уважал. Я уважал его. Меня воодушевлял его роман, а его — то, что я уделяю время чтению написанного им. Обычно я прочитывал главу раза два-три (на что уходила неделя), чтобы на следующей неделе обсудить ее с ним. А как закончилась работа над романом, так закончилась и наша с ним дружба. Но тот год, когда мы с ним вместе трудились, был чудесным. Мы так ждали суббот, чтобы поговорить с этим парнем.
МАРИЯ ЛУИСА ЭЛИО. Вспоминаю, как он горевал из-за смерти первого Аурелиано Буэндиа, так сильно горевал, что даже воскресил его. Он и сюжет по другому руслу направил — так, что тот не умирает.
РОДРИГО МОЙЯ. Он жил в квартале Колониа Флорида. С женой и двумя сыновьями. Я иногда заглядывал к нему вместе с Ангуло. Помню, как мы один или два раза к Габо наведывались. Ангуло — тот часто к нему захаживал, а Габо как раз «Сто лет одиночества» писал. Мы приходили довольно рано, часиков в семь вечера, придем — а дом во тьме, и Мерседес нам говорит: «Габо работает, но скоро выйдет». Ну, мы час его ждем, а Габо все не идет, мы тогда давай марихуану курить, и вскоре Габо спускается и присоединяется к нам. Мы разговоры разговаривали, но убейте, не помню о чем. Сами подумайте, пятьдесят лет с тех пор прошло. Но помню, что был совершенно счастлив сидеть у очага, в котором всегда горел огонь, и слушать рассказы Габо о книге «Сто лет одиночества»; и еще мне запомнилось, что он весь опухший бывал. Мерседес потом объясняла: он как до какого-нибудь особенно напряженного момента или эпизода дойдет, так сразу весь и опухает. Лицо у него раздувается. Подобный процесс творчества — немного сродни сверхъестественному, потому подобные штуки и случаются.