Как летать всю жизнь, получить часы из рук де Голля и работать в 100 лет

В мае 41-го 24-летний Арсений Миронов пришел на свою первую работу в Летно-исследовательский институт и остался там навсегда. Сейчас институт носит имя летчика и Героя Советского Союза Михаила Громова. А тогда Громов сам возглавлял его всего месяц.

Арсений Дмитриевич работает до сих пор — по полдня, но ежедневно. Встает в семь, ложится в десять, поднимается пешком на четвертый этаж своей "сталинки" в Жуковском. ТАСС поговорил с профессором, лауреатом Сталинской премии и Государственной премии СССР о работе длиною в жизнь.

О кофейной "Победе" и четырех экваторах

На работу я езжу на машине, вожу сам. Я не считал, сколько лет за рулем, не меньше 50 точно. У меня первая машина "Победа" была. Кофейного цвета. Купил ее с большим трудом, с очередью, с пробиванием, и ездил в Горький (ныне Нижний Новгород — прим. ТАСС) за ней, пригнал с завода. Потом еще "Победа", потом "Волги", жигуль, две "шестерки"…

Я как-то посчитал, что наездил за рулем расстояние в четыре экватора. А сейчас езжу только на работу и с работы.

О МАИ, тройке по химии и стипендии Ворошилова

Я учился на рабфаке, готовился поступать в энергетический. Но к нам приехал студент-старшекурсник МАИ (Московский авиационный институт — прим. ТАСС). У него была задача — привлечь туда молодых людей, он очень хорошо говорил. И привлек.

Я учился на самолетном отделении — хорошо и с удовольствием. У меня тройка за все курсы была только по химии. Потому что у меня тогда любовь случилась, мне не до химии было.

О ЛИИ и "ну-ну"

Я и еще трое наших студентов пришли на преддипломную практику в Летно-исследовательский институт. За месяц до этого его возглавил Михаил Михайлович Громов. Нас очень хорошо приняли — настолько хорошо, что на второй день сказали: "Ребята, вас Громов вызывает". Разговор был короткий, конечно, минут 15. Он спросил, что нас заставило прийти сюда. Потому что преддипломная практика — это значит, мы работать здесь останемся. И мы все дружно ответили: хотим стать летчиками-испытателями. Он был очень вежливый человек. Посмотрел на нас и сказал: "Ну-ну". Летчиком я не стал, но летал как инженер и штурман.

О брони и 12 испытанных парашютах

Я в первые дни войны рванул в военкомат. Меня спросили: "Где работаешь?" — "Вот здесь". — "И работай". У нас всех была жесткая бронь, никого не отпускали, кроме хозяйственного персонала.

Нас эвакуировали в Новосибирск, сначала я там работал электромонтером. Но как-то "приехали" парашюты для летчиков, и оказалось, что их везли неизвестно в каких условиях. А к ним отношение должно быть очень деликатное, там строгий регламент перекладки. Выдавать их летчикам не рискнули. А я, еще когда учился в МАИ, прыгал с парашютом, сделал шесть прыжков, поэтому обратились ко мне. Я сказал, что должен их опрыгать сам, чтобы убедиться, что они в порядке. Их было 12. Прыгнул на каждом парашюте, вытряхнул пыль, просушил, сам их уложил… И после этого передал летчикам.

О спирте как лекарстве

В Горьком я все время был на аэродроме. Холод, простуды, и у меня случилось воспаление среднего уха. Температура высокая, а я испытания веду. Пошли в поликлинику заводскую, молоденькая симпатичная докторша говорит: "Нужен постельный режим". Я отвечаю: "Не могу, мне надо каждый полет смотреть". А мы были вдвоем. Она спрашивает: "Спирт сможете достать?" На аэродроме спирта — залейся. Она говорит: "Зайдете в столовую ужинать, выпейте полстакана. Пусть вас сопровождают до гостиницы, а там сразу уложат в кровать, двумя-тремя одеялами накроют". Так и сделали. Я доходил до гостиницы, уже не помня себя. После второго сеанса у меня все прошло. 

О пришитой руке и часах от де Голля

В 1943 году я чуть было не потерял руку. Мы ставили эксперимент, и уже при посадке другой самолет дал винтом по нашему фюзеляжу. Удар пришелся по моей кабине. Разрубило кресло, разрубило парашют, и мне отрубило руку. Пришел в себя вниз головой, привязанный к останкам самолета. Руку мне пришили, я несколько месяцев пролежал в госпитале. Туда приезжал генерал Шарль де Голль, заходил к советским летчикам, вручал им часы. А так как я был в палате с летчиками, то и мне тоже досталось. Когда выписывался, главный врач говорит: "Отдавай часы, ты ж не военный". Я отдал.

О планерах и спортивном разряде

Я даже после травмы пытался стать летчиком-испытателем. Но врачи мне разрешили летать только на легких самолетах. После войны пошел в аэроклуб, летал на планерах — долго, до 60 лет. Стал мастером спорта. Ушел оттуда красиво. Мы поехали на сборы, я взял палатку, бутылку коньяку. Полетали, и я говорю: "Мужики, у меня последний полет в жизни. Заходите в палатку выпить, я больше на аэродроме не появлюсь". Они не поверили. Но я больше не летал. Здоровье было не то — с очками летчику-планеристу летать не положено.

О кандидатской и аспирантах

У меня был очень хороший научный руководитель, очень добрый человек. Я ему в партию рекомендацию давал. Я тогда поставил эксперимент, у которого не было аналогов за рубежом. И он мне говорит: "Защищайтесь, там же ваш личный вклад". Я сперва брыкался, потом он меня устыдил: "Хотите, я за вас напишу?" Я говорю: "Нет, не хочу". Защитил кандидатскую, потом докторскую. Потом у меня были свои аспиранты. Большинство уже померли.

О Гагарине, расследованиях и загранице

Я занимался расследованием авиационных происшествий. Входил в комиссию, расследовавшую катастрофу, в которой погиб Юрий Гагарин. Я этой темой до сих пор дышу. Если б она не была столь горькой, я бы сказал, что мое хобби.

Где-то в 70-х, наверное, расследовали катастрофу в Египте. Упавший самолет был наш, но в собственности египтян, а экипаж смешанный. Сидим, обсуждаем вопрос, мы прижимаем египтян. Их генерал берет четки и говорит: господа, у нас время намаза. Мы выходим, я смотрю — из дальней комнаты четыре здоровых мужика, громилы такие, идут к нему. Это были американцы — советоваться. Тогда очень сложная международная обстановка была.

По работе за границей я бывал много, раз 15. Никогда не хотелось там жить. Не из каких-то патриотических соображений — просто понимал, что хочу домой, и все.

О трудовой книжке и желании работать

У меня нет материальной необходимости работать. Пенсия довольно большая, дети хорошо зарабатывают, прокормят. Но, проработав больше 70 лет, уходить из коллектива просто страшно. Да и работа, которой я сейчас занимаюсь, вполне интересная. Пусть она кабинетная, а не как в молодости. Но я много знаю о летной безопасности. Это нужно передавать другим.

У меня в трудовой книжке одна запись — Летно-исследовательский институт. Я там с мая 1941 года. И если б была возможность начать заново, я бы снова занялся летными испытаниями, конечно. Вопросов и сомнений тут нет. 

Бэлла Волкова, Ольга Махмутова