Иосиф Кобзон. И это все о нем

Первое интервью с Иосифом Кобзоном я записал примерно в 94-м, плюс-минус год. Он снимал тогда офис на Тверской в "Интуристе", где сейчас "Ритц". Офис потом пытались взорвать, и Кобзон переехал в "Пекин", заняв на 9-м этаже несколько номеров с видом на Триумфальную площадь. Там он обычно и назначал встречи.

За двадцать с лишним лет и интервью было под два десятка. Вместе с Иосифом Давыдовичем я летал в его родной Донецк, в Днепропетровск, где он учился, в Берлин, где гастролировал, в Испанию, где отдыхал, в Киев, куда обязательно приезжал по нескольку раз в году, считая себя кровно связанным с Украиной. Он познакомил меня с Людмилой Зыкиной, Нонной Мордюковой, Александрой Пахмутовой, Валентиной Терешковой, Юрием Лужковым, Виктором Януковичем, Зурабом Церетели… Из-за него на меня страшно обиделась Людмила Гурченко и простила лишь спустя много лет. Всех не упомнишь, всего не расскажешь.

Из старых интервью, которые в разные годы публиковались в "Комсомольской правде", "Собеседнике", "Огоньке", "Итогах", отобрал несколько цитат на разные темы. О детских годах, о первой любви, о друзьях и врагах, о песне, о коллекционировании…

В конечном счете, это все о нем, о Кобзоне.

***

— Правильно понимаю, что отцом вы называете с формальной точки зрения чужого вам по крови человека?

— Мой родной отец, тот, чью фамилию ношу, не вернулся к нам с фронта. После контузии в 1943 году поехал на лечение в Москву и завел там другую семью. Мы, трое братьев, остались с мамой… Поверьте, жилось нам несладко. Мама после войны вышла замуж за фронтовика Моисея Рапопорта, потерявшего жену и растившего двух сыновей, родила ему дочку Гелочку. Так и возникла наша многодетная семья. Когда мои старшие братья женились, они брали фамилию супруги, не желая оставаться на всю жизнь Кобзонами. Мы так и не смогли простить отцу предательства, того, что он бросил маму. Вот и получилось, что старший брат стал Голубом, второй — Галдиным, а потом подошла моя очередь жениться… Моисей Моисеевич Рапопорт, не просто заменивший нам родного отца, а ставший им таковым по сути, позвал меня для серьезного разговора, сказал: "Не вам, сынок, судить, что произошло между родителями много лет назад. Не заставляю тебя и братьев общаться с человеком, которого не любите, но в ваших жилах течет кровь Кобзона и хотя бы один из вас должен сохранить эту фамилию". Я не мог ослушаться, хотя долго потом еще хотел стать Рапопортом…

Моисей Моисеевич умер в 70-м году, и с тех пор, приезжая в Днепропетровск, всегда первым делом отправляюсь на кладбище, чтобы поклониться отцовской могиле. Батя ушел в шестьдесят пять, а мне уже на два года больше, и это кажется невероятным…

Где бы батя ни жил после, везде ему было как-то неуютно, он страшно томился и мечтал вернуться домой. В конце концов, родители продали все, что успели нажить, взяли нас — пятерых пацанов и маленькую дочку — и переехали в Днепропетровск. Батя одолжил денег и снял квартирку у отставного полковника. В семье работал только отец, в одиночку кормил семь ртов, поэтому долгое время жили в нищете. Потом батя получил должность заместителя начальника общепита Днепропетровска…

— Хлебное место!

— Полегче стало, когда отца назначили директором магазина, старших братьев Леню и Гришу призвали в армию, а Изя поступил в Москве в педучилище. С родителями остались Нема, Гелочка и я. Отучился два года в 48-й школе, в восьмой класс решил не идти и подался в горный техникум.

— Плохо успевали в школе?

— Был отличником, хотя никогда не делал домашние задания, все запоминал на уроках, а письменные упражнения успевал накатать на переменах. В шестом классе за успехи в учебе меня даже наградили похвальным листом с портретами Ленина и Сталина. В седьмом, правда, уже не дали. Из-за плохого поведения…

В тот момент я безответно влюбился в Людочку Литвинову, девочку из параллельного класса, и страшно страдал из-за своей бесталанности — не писал стихов, не рисовал, не ставил спортивных рекордов… Никак не мог обратить на себя внимание Люды и решился на отчаянный шаг. Вылез из окна на втором этаже школы, с риском сорваться вниз и разбиться пробрался, балансируя на карнизе, мимо учительской до окон класса, в котором занималась моя пассия. Во время урока вдруг возник в проеме… Эффект превзошел ожидания! Жаль, трюк оценила не только Людочка, но и учителя…

Затем в книге Мухтара Ауэзова "Путь Абая" вычитал стихи, которые запомнил на всю жизнь, так они мне понравились. Аккуратненько переписал четверостишие на листок и через пацанов передал Люде.

"Я увидел тебя на другом берегу.

Сделай лодкой свою золотую серьгу

И меня переправь… А не можешь — прости.

Мне милее тебя никогда не найти..."

— Это же плагиат, Иосиф Давыдович!

— А я и не отпираюсь: да, стырил чужие строки, присвоил. Хорошо, хоть стихи красивые… Правда, Людочка долго еще потом не подпускала меня, не позволяя даже провожать домой после уроков. А я все равно шел сзади... Только много позже получил разрешение на поцелуй в щечку. Помню, дрожал как осиновый лист…

Первая любовь редко перерастает во что-то серьезное, хотя и остается в памяти навсегда. Вскоре я поступил в техникум, и наши дороги с Людочкой постепенно разошлись…

— А чем все-таки вас привлек горный?

— Я ведь рассказывал, как трудно мы жили. Хотел хоть чем-то помочь родителям, поскорее стать взрослым и самостоятельным, а в техникуме платили хорошую стипендию — 24 рубля. Когда через несколько лет поступил в институт Гнесиных, там студентам полагалось всего 18 рублей на месяц… Словом, с первой же "горной" получки купил маме подарок — лаковый ридикюль. Положил в него рубль и записку со словами благодарности. Мама до самой смерти хранила и сумочку эту, и денежку… А вот история, как вручал подарок, заслуживает отдельного описания. В техникум, где учились люди, прошедшие войну, демобилизованные из армии, я попал желторотым пацаном, ну и быстро приобщился к жизненным порокам…

После первой стипендии меня окружили сокурсники, взрослые мужики, и популярно объяснили, что традицию нарушать не годится, полученное положено обмыть. Пошли все вместе в забегаловку на углу Бородинской и проспекта Маркса. А я до того, может, лишь пару раз спиртное и пробовал: приятель из обеспеченной семьи как-то приглашал в кафе и угощал портвейном "777". У меня на такие глупости денег отродясь не было, говорю же: мы бедствовали. Максимум, что себе позволял, — угостить девушку газировкой с сиропом… Короче говоря, пришли с сокурсниками в ближайшую кафешку, заказали по порции котлет с макаронами и взяли много водки. Как в анекдоте: "А что вы, извините, кушать будете?" — "Вот ее, родимую, и будем кушать…"

Самый старший в нашей компании, фронтовик по фамилии Санжара, налил каждому по полному 250-граммовому стакану и сказал: "Ну шо, хлопцы? Жахнем за першу стипендию?" Я подумал, что горилка, наверное, не слишком отличается от портвейна, как-нибудь справлюсь… Не показывать же слабину при мужиках? Было горько, противно, но выпил все, до капли. Это последнее, что помню. Вырубился моментально, рухнул лицом в макароны.

Дальнейшее знаю по рассказам. Шахтеры есть шахтеры, своих в беде не бросают. Аккуратно отложили меня в сторону, допили и доели, что оставалось на столе, потом погрузили в трамвай, на руках донесли до дома и сдали бесчувственное тело родителям. В себя я пришел от ударов веником, которым мама лупила меня почем зря. С трудом разлепил глаза, попытался что-то сказать в оправдание, залепетал о подарке, о ридикюле. "Щас будет тебе подарок, пьяница проклятый!" Мать спуску нам не давала, жутко строгая была. Словом, пришлось спасаться бегством…

***

— Иосиф Давыдович, песня остается с человеком?

— С человеком по фамилии Кобзон? Разумеется. Мы не расстанемся. В песне вся моя жизнь.

— Давно собирался спросить, были ли в вашем репертуаре "нетленки" об отце народов?

— О Сталине? А как же! И о нем, и о Мао Цзэдуне. Песню "Москва — Пекин" помните? "Русский с китайцем — братья навек, крепнет единство народов… Сталин и Мао слушают нас!" Все пели! И это, и о первом красном маршале Климе Ворошилове. И о других легендарных героях — Лазо, Чапаеве, Кирове, Буденном…

— Таким тоном говорите, словно гордитесь.

— А чего стыдиться? Наверное, вы не поймете и уж во всяком случае не поверите, но эти песни писались и исполнялись совершенно искренне. Тогда слово "патриотизм" никому не казалось пошлым и вульгарным. Дмитрий Шостакович "Песню о встречном" сочинил в годы первых пятилеток:

"Нас утро встречает прохладой,

Нас ветром встречает река.

Кудрявая, что ж ты не рада…"

Агитка, идеологический заказ? Может, и так, но песню знала и любила вся страна. По городам и весям летали черные "воронки", репрессии выкашивали лучших, а люди продолжали слушать, как "утомленное солнце нежно с морем прощалось"… Что это? Безрассудство, самообман? Нет, вера в будущее. Недавно делал ретроспективу шлягеров прошлых лет и вновь поразился: держава переживала непростое, тревожное время, но песни по-прежнему сочинялись светлые, жизнеутверждающие. Скажем, о людях труда. Самые достойные профессии были воспеты.

Больше скажу: были песни, которые, казалось, совершенно не годились для исполнения. Вот как, ответьте, петь про ЛЭП-500? А песня получилась популярнейшая! Когда мы с Пахмутовой, Гребенниковым и Добронравовым впервые принесли ее на Всесоюзное радио, над нами ужасно потешались. Открытым текстом говорили: "Вы, ребята, совсем обалдели! Кто же станет петь о линиях электропередачи?" Думаете, мы капитулировали? Ничуть не бывало! Знали, что людям песня понравится. Там есть замечательные слова:

"Седина в проводах от инея.

ЛЭП-500 — непростая линия.

И ведем мы ее с ребятами

По таежным дебрям глухим.

По ночам у села покосного

Хороводят березки с соснами,

И с мужскою усмешкой горькою

На них мы глядим…"

Народ песню принял, она стала шлягером. А мы решили не останавливаться на достигнутом, и я исполнил по радио другую песню на ту же тему:

"ЛЭП — это просека в дикой тайге,

Где люди шагают навстречу пурге,

Где делим мы поровну песню и хлеб —

Вот что такое ЛЭП!"

И эта песня пошла в массы. Мы ходили по музыкальной редакции с видом победителей и спрашивали: "Кто говорил, что ее петь не станут?"

…Знаете, порой кажется, что я старше физического возраста. С годами приходит мудрость, зрелость. Когда-то обижался на звание кремлевского соловья, а теперь понимаю: нет в этом ничего обидного или позорного. Чести выступать в правительственных концертах удостаивались лучшие. Балет представляла Майя Плисецкая, драматическое искусство — Михаил Ульянов и Василий Лановой, юмористов — Аркадий Райкин, а я с некоторыми другими исполнителями — эстраду. Разве не почетно выступать рядом с такими мастерами? Да, я пел перед Брежневым, но не о Брежневе ведь! И перед Хрущевым выступал. Если хотите знать, даже перед Сталиным успел! В 48-м году вышел победителем конкурса художественной самодеятельности на Украине и участвовал в концерте, на котором присутствовал Иосиф Виссарионович…

Разные цари были на моем веку, а Бог остался один — Песня.

В Советском Союзе нет города, который не посетил бы с концертами. Проехал страну вдоль и поперек. По количеству налетанных часов ни один пилот со мной сравниться не сможет: только в США летал раз тридцать, не меньше. В Японии был шесть раз, в Австралии — пять… Как-то в самолете увидел бортовой журнал с полным списком стран. От безделья стал считать. Оказалось, на тот момент я побывал в ста шести государствах. Показатель?

Помню, позабавился, когда прочитал, что Шарль Азнавур установил абсолютное мировое достижение, дав за год свыше четырехсот концертов. Да я столько выступлений делал за пару месяцев!

И по длительности шоу вряд ли кто-то сумеет превзойти или хотя бы повторить мой юбилейный вечер, транслировавшийся по телевидению на протяжении двенадцати с половиной часов. Нон-стоп! Зрители выходили из зала, возвращались, а я все пел. При этом не думал ни о каких рекордах. Работал!

Собрал почти полную свою фонотеку. "Почти" — поскольку хватился не сразу, и часть фондов на радио уничтожили в начале 90-х, когда в России началась культурная революция похуже, чем в Китае. Впрочем, первые мои записи, датированные 1960 годом, сохранились. Это песни Аркадия Островского, исполненные в дуэте с Виктором Кохно.

Много раз я сталкивался с чужой болью. Помню, в 68-м году оказался на Даманском сразу после памятного инцидента с Китаем. Во дворе заставы в Нижнемихайловской стояло сорок гробов с телами молодых пограничников. Ребят не хоронили, ждали приезда родственников, поскольку было решение ЦК партии положить бойцов в ту землю, за которую они сражались. Тогда я спел песню "Спите, мальчики, спите спокойно, солдаты", видел слезы матерей и отцов…

— А что вы поете в своей компании, дома?

— Честно? Ни-че-го! Когда покупал первую кооперативную квартиру, соседи боялись, что у них из-за меня житья не будет. А я дома не пел. Никогда!

— В вашей жизни когда-нибудь возникала альтернатива эстрадной песне?

— Во время учебы в Гнесинке с упоением пел камерную музыку — Шумана, Шуберта, романсы Чайковского, Рахманинова, Мусоргского. Из меня мог получиться камерный исполнитель. Как, впрочем, и оперный: в моем послужном списке — шесть партий. Но сердцу ведь не прикажешь, а оно выбрало песню. Когда ректор Гнесинки Юрий Муромцев сказал на пятом курсе: "Или эстрада, студент Кобзон, или институт", — я предпочел первое. И меня отчислили.

— Так вы недоучка, Иосиф Давыдович?

— Я закончил Гнесинку, но… через десять лет. Поступил в 1958 году, а диплом защитил в 73-м. К этому времени я уже был достаточно известным исполнителем — народным артистом Дагестана, заслуженным артистом России... Уже прошел фильм "Семнадцать мгновений весны", где звучали песни в моем исполнении… В общем-то, диплом мне не особенно был нужен, но надоели упреки и намеки на отсутствие высшего образования, и я пошел к ректору Муромцеву. Тот сказал: "Уважаю вас как исполнителя советской песни, но для получения диплома вам придется спеть классическую программу".

Я на полгода прекратил работу на эстраде, уехал в Сочи, дабы никто не мешал, заперся и дважды в день занимался, готовился к экзамену. Перед госкомиссией, которую возглавляла Мария Максакова, я исполнил арии из опер, романсы и народные песни. Словом, все, как положено. На экзамен пришли мои друзья-композиторы, прибежала масса желающих поглазеть, как этот эстрадный пижон провалится с партией Онегина… Не провалился, хотя очень волновался и внутренне дрожал. Когда закончил петь, Мария Петровна Максакова сказала: "Спасибо, Иосиф Давыдович. У нас к вам просьба: спойте что-нибудь из песенного репертуара. Вне экзамена". Собравшиеся засмеялись: надо же, классиков потянуло на эстраду. К роялю стали выходить Пахмутова, Фельцман, Фрадкин, и я с ними пел…

— Если бы не сделали пение профессией, чем бы занимались по жизни?

— Я же окончил горный техникум в Днепропетровске, отработал два лета на шахтах Донбасса и успел получить направление в объединение "Воркутауголь". Наверное, по сей день занимался бы разведкой горных пластов, если бы меня тогда, без малого полвека назад, не призвали на службу в армию и я не попал в ансамбль песни и пляски Закавказского военного округа… Там я понял, что должен петь. Не случись армии, может, беседовали бы вы сейчас не с певцом Кобзоном, а, к примеру, с заслуженным шахтером Кобзоном.

***

— 19 января вы сына женили. Сбылось, о чем мечтали?

— Можно считать, завершил еще один из этапов своего жизненного цикла. Теперь бы дождаться внуков... Девочка моему парню досталась хорошая. Из скромной русской семьи.

Предвижу ваш следующий вопрос о сохранении чистоты еврейской крови.

Глупости это все, надуманное. Любовь выше подобных материй. К примеру, первая жена у меня была русская, вторая — наполовину хохлушка, а третья — еврейка. И что? Я счастлив с Нелей лишь из-за того, что она со мной одной крови? Ерунда! Конечно, национальная ментальность живет в каждом из нас, я не против сохранения родовых корней, но, к счастью, мы не в Израиле живем, где межнациональные браки запрещены законом. Никогда не стал бы препятствовать сыну или дочери по той причине, что их избранники иной с нами национальности.

Мы с детьми еврейский вопрос еще в детстве закрыли. Помню, в четырехлетнем возрасте Наташа пришла из детсада и говорит: "Меня еврейкой обозвали". Я попытался объяснить: "Доченька, не обозвали, а назвали. Ты еврейка, потому что у тебя папа еврей". Наташа спросила: "А мама?" Говорю: "И мама". Дочка думала-думала, а потом попросила: "Папа, ну если я еврейка, можно хотя бы кашу не есть?" Наташа в детстве жутко не любила кашу, которой ее закармливала няня, вот и решила получить моральную компенсацию, раз уж так с родней не повезло.

Пожалуй, с того момента национальный вопрос у нас в семье не возникал.

— Вернемся к свадьбе. Были побоявшиеся принять приглашение, дабы не компрометировать себя соседством с опальным Кобзоном?

— Специально не анализировал, но наверняка такие нашлись. С той поры, когда началась кампания травли Кобзона, некоторые перестали меня узнавать, вдруг забыли мой номер телефона. Иные из тех, кого я считал старыми друзьями, отказались подписывать коллективные письма в мою защиту. Страх! Не знаю, что было в 37-м году, я тогда только родился, но такое ощущение, что по степени затравленности наше общество уже переплюнуло сталинское. Боятся люди. Я не судья другим, поскольку помню слова замечательной русской женщины Надежды Васильевны Рыкиной, няни моих детей, их самого любимого человека на свете. Баба Надя, которой сейчас 95 лет, всегда говорила: ни на кого не обижайся, плохо тому, земля на кому.

Не собираюсь в свои 58 лет искать новых друзей. Увы, со многими смогу теперь встретиться только в небесной канцелярии. Видите, фотографии на стене? Это те, кто мне дорог, но кого уже нет рядом. Список постоянно пополняется: Юра Гагарин, Леонид Утесов, Дин Рид, Андрюша Миронов, Отари Квантришвили... Масса достойных ушла из жизни, но растет и число вроде бы живых, которые умерли для меня...

Почему-то вспомнилось, как я забирал из роддома Андрея. Едва отъехали, останавливает Володя Высоцкий на своем красном "Пежо". Увидел ребенка и говорит: "Дай подержать". Я потом сказал Неле: "Наш сын будет или гением, или бандитом..." Первого не случилось, второго, надеюсь, не случится...

— Перед свадьбой Андрея вы собирались отдохнуть в Израиле, но что-то сразу пошло не так.

— Соплеменники без причины испортили нам с Нелей поездку, задержав в аэропорту Тель-Авива. После улаживания конфликта я ни в какой Эйлат не поехал, а улетел в Москву, решив, что ноги моей не будет в Израиле, пока не последуют официальные извинения. Я не в обиде на народ, но к правительству этой страны претензии имею и до удовлетворения иска о возмещении морального ущерба ни в каких акциях, связанных с еврейской государственностью, принимать участие не стану. Что скрывать: чувствую себя глубоко оскорбленным. За себя и за жену. Мою Нелю посадили в камеру, в которой содержат проституток!

— В наших газетах писали, что супруга добровольно последовала за вами.

— От Нели потребовали, чтобы она покинула мужа. Жена сказала, что не для того прожила со мной четверть века, чтобы расставаться в Израиле. Полицейские предупредили, что посадят нас в разные камеры, и попытались силой развести в стороны. Я порекомендовал не притрагиваться к моей жене... Даже наручники меня бы не остановили, посмей они прикоснуться к Неле. Я так и заявил: мы с женой или уйдем отсюда вместе, или вместе здесь умрем...

Меня посадили в камеру, деликатно называемую комнатой для депортируемых. Судя по надписям на стенах, сделанным на арабском языке и африканских наречиях, я был первым евреем, оказавшимся в этом месте. Я даже хотел оставить автограф на память...

— По израильским законам вы автоматически станете гражданином этой страны, если напишите ходатайство.

— Да, но этого от меня не дождутся. Я могу кроме российского взять еще гражданство Украины, поскольку там родился, ношу звание народного артиста Украины и считаю украинский язык вторым родным, если даже не первым. Там моя родина, а фантазии с Землей обетованной меня мало трогают. Нет, израильтянином я не буду, хотя в свое время очень много сделал для восстановления дипотношений между нашими странами.

Не хочу втягиваться в какие-либо разборки, решил заниматься исключительно творчеством, ибо не намерен нарушать данное слово, и в 60 лет уйду со сцены. Мне осталось меньше двух лет, жалко время зря терять. На днях беседовал с Алексием II, получил его благословение. Правильно говорил Володя Высоцкий: "Не надо подходить к чужим столам и отзываться, если окликают". Не хотят меня — ну и не надо.

— Правда, что некий генерал давал вам читать объективку, в которой написано, что Кобзон Иосиф Давыдович, 1937 года рождения, еврей, глава двух АО, содержит в Москве шесть игорных домов, занимается контрабандой антиквариата, драгоценных камней, оружия и наркотиков?

— Генерал не некий, а вполне конкретный. Дал ему честное мужское слово не называть в печати его имя и фамилию. То, что он остается при исполнении, и доказывает: я слово держу, в противном случае ему не простили бы разглашение конфиденциальной информации.

Все эти якобы объективные сведения — ложь и клевета. За исключением анкетных данных.

Впрочем, сегодня ничему, никакой провокации не удивляюсь. Морально готов к любому. Допускаю, что в моем офисе в "Интуристе" может быть произведен обыск.

Чтобы хоть как-то застраховаться, я установил круглосуточную охрану. Против меня ведь все использовали — и прослушивание телефонов, и установку "жучков" в автомобиле. Помню, когда в этом помещении производился ремонт, мне понадобилось временно переключить телефоны на соседнюю комнату. Вызвали телефониста. Он открыл распределительную коробку и говорит: "Иосиф Давыдович, у вас все три номера прослушиваются. Что делать?" Я посоветовал: "Позвоните на Лубянку и предупредите, что в связи с ремонтом мы на время отключаем их". И смех и грех.

...Знаете, я никогда смерти не боялся и сейчас не боюсь. Даже пули в спину не опасаюсь. Единственное, чего не хотелось бы, так это быть взорванным. Как представлю, что может остаться после взрыва... Хочу, чтобы люди, знавшие меня, имели возможность попрощаться по-человечески. Поэтому в моей машине круглые сутки дежурит водитель, даже в гараже не покидает салон автомобиля. Конечно, я понимаю, что при современных технических средствах это слабая защита, но должен же я хоть что-то предпринять? По этой причине и охрану взял. Одного уничтожить все же легко, а когда рядом со мной постоянно находятся три человека, расправиться уже сложнее. Вдруг кто-нибудь да останется в живых?

Сказать, чем мне особенно нравится этот мой офис на 20-м этаже "Интуриста"? Не только прекрасным видом на Москву, но и конкретно тем, что весь Кремль подо мной. Хоть отсюда могу смотреть на них на всех сверху вниз...

Кобзона могут любить или ненавидеть, но со мной нельзя не считаться. Даже если убьют, буду жить в памяти людей. Меня можно отправить в могилу, но не вычеркнуть из биографии страны.

— Вы не впервой заводите разговор о насильственной смерти. Уж не готовите ли себя к подобному исходу?

— Не исключаю его, хотя не тороплю старуху с косой. Жить мне не надоело, растут внучки, с которыми мы еще даже не успели поговорить — малы они. Много нереализованных планов, но это не значит, что ради их исполнения стану приспосабливаться к жизни. Конечно, я нормальный человек и боюсь стихии, не люблю летать самолетами, но не в моем характере пасовать перед подлецами и негодяями. Понимаю, сегодня можно "заказать" любого. Хотя, с другой стороны, майор Беляев, которому заказывали мое убийство, не выполнил задание. Отказался от денег. Все-таки лишить жизни известного человека не каждый способен.

Я прожил замечательную жизнь, всякое в ней было — и печальное, и радостное. Помню Великую Отечественную, послевоенную голодуху, учебу в институте, службу в армии, сложное становление в Москве, первый успех, признание… Пожалуй, мои убийцы опоздали, раньше надо было разбираться со мной, я уже все создал — и книги, и фильмы, и песни…

Понимаете, журналисты слепили превратный образ Кобзона — супербогача, супермафиози. В действительности я иной. К примеру, если говорить о деньгах, должен прямо сказать: у меня нет безумного состояния, хотя ни в чем не нуждаюсь, имею все необходимое — квартиру, замечательную дачу, машину.

— Знаете, какая сумма сейчас лежит у вас в кармане?

— Тысяча восемьсот рублей и сто пятнадцать долларов.

— Что-то маловато.

— Во-первых, вы спросили о кармане, а не о портфеле. Шучу… Во-вторых, и это уже серьезно, мне не нужно много наличных. К чему? После нашего разговора еду на ужин с друзьями. Расплачусь кредиткой. Куплю сигарет на вечер. Вот и все траты.

У меня были разные периоды в жизни. Я вырос в коммуналках, пределом моих желаний была хоть какая-нибудь собственная комнатка. Приехав в Москву, пошел на вступительные экзамены в солдатской форме, поскольку элементарно не во что было одеться. Из вещей, которые носил до армии, вырос, на покупку новых не заработал… Когда учился в Гнесинке, задыхался от безденежья. Из общежития на Трифоновской в институт ехал с четырьмя пересадками — двумя трамваями и двумя троллейбусами. Деньги на билеты взять негде, вот и катался "зайцем". Иногда ловили… Плохо без гроша в кармане. Пытался подрабатывать на разгрузке вагонов на Рижском вокзале, но там и без меня хватало голодных студентов. В общем, я пошел в цирк в надежде найти себе какое-нибудь дело, и мне разрешили петь в прологе и эпилоге представления…

А сегодня, повторяю, у меня есть все необходимое. К примеру, дачу приобрел еще в 1976 году. Раньше там жил маршал Рыбалко, потом академик Лопухин. Я занял деньги у Роберта Рождественского и полтора года пахал как папа Карло, чтобы рассчитаться с долгами. Зато теперь у нас есть семейное поместье.

Со временем прирезал соседние участки: что-то приобрел за деньги, что-то выменял на жилплощадь в Москве. Недавно еще двадцать соток прикупил — напротив, через дорогу. Вырою тоннель, оборудую там корт, игровую площадку, будет свой спортивный городок...

Шальные деньги у меня отродясь не водились, я все зарабатывал трудом, хотя терять большие суммы приходилось. Деньги были в бизнесе, а потом в августе 98-го все в момент рухнуло… Я потерял много, очень много. Ничего, пережил…

— Картины, фарфор — это для вас вложение капитала?

— Нет, абсолютно. Есть вещи, которые когда-то были взяты за копейки, а сегодня стоят состояния. Но мы ничего не покупали с целью перепродажи или извлечения прибыли. Мне постоянно предлагают какие-то произведения искусства. Иногда называют великие имена. Отказываюсь без разговоров. Тут нужны проверки, экспертизы, это занятие для аукционов, а я даже не могу считаться настоящим коллекционером, хотя на даче и в квартире у нас есть уникальные вещи. На днях встречался с Леной Гагариной, дочкой Юрия Алексеевича, ныне директором кремлевских музеев. Просил дать специалистов, чтобы те оценили профессиональным взглядом: может, стоит сделать временную экспозицию из того, что нами собрано. Пусть люди посмотрят…

Кроме картин и фарфора у меня есть и неплохой арсенал — охотничьи ружья, сабли, мечи. В основном подарки, но кое-что и сам покупал. Например, лет десять назад привез из Армении личную саблю маршала Буденного с орденом Красного Знамени на эфесе. Нашел в антикварной лавке. Теперь у меня висит. Большинство ружей не стреляных. Никогда не ходил на охоту и не пойду. Терпеть не могу этого занятия, больше напоминающего казнь, чем честное состязание.

Еще имеется коллекция пивных кружек, они тоже не используются по назначению, поскольку я со спиртным давно завязал. Если говорить о материальной стороне, наибольшую ценность, пожалуй, представляют эти две вещицы — одна серебряная с позолотой, во второй пятнадцать кило чистого серебра…

Раньше коллекционировал зажигалки. Собирать начал еще в шестидесятые годы, в ту пору это была большая редкость. В повседневной жизни чаще пользовались спичками, хотя по рукам ходили фронтовые зажигалки, сделанные из гильз. Затем стали появляться японские, американские... За годы накопилось много всякого — целый шкаф с плотно заставленными полками. Тут и кресало с фитилем, и зажигалки в форме пистолетов, паровозов, пушек, мотоциклов, автомобилей, фигурок зверей…

— Вижу даже зажигалку в виде эстрадного микрофона!

— Фантазия у людей работала! Друзья, прослышав о моей новой страсти, делали подарки на дни рождения, другие праздники.

Накопилось около восьмисот экземпляров. Есть раритеты. Правда, в последние годы почти не пополняю коллекцию, стимула нет, сегодня в любом табачном киоске можно несколько десятков разных зажигалок купить.

А когда-то соперничал в этом с Высоцким. После смерти Володи его отец, Семен Владимирович, продал коллекцию мне. Мы никогда не были близки с Высоцким, он считался оппозиционером, дружил с Вознесенским, Евтушенко, Ахмадулиной, а я оставался лоялен к власти, мой круг — Рождественский, Ошанин, Гамзатов. Думаю, общепринятые стереотипы и мешали нашему сближению, хотя мы много раз оказывались за общим столом, выступали в одних концертах, мой импресарио Павел Леонидов был двоюродным Володиным братом… Да и после смерти Высоцкого его друзья первым делом позвонили именно мне. Надо было избежать вскрытия, не дав сделать достоянием гласности истинную причину смерти, получить разрешения на публикацию некролога и на захоронение в центре города. Со всеми этими вопросами я пошел к тогдашнему первому секретарю ЦК комсомола Борису Пастухову...

Но возвращаемся к зажигалкам. Периодически мы встречались с Володей в ресторане ВТО на Пушкинской площади, и Высоцкий спрашивал: "Старик, что у тебя нового?"

— Менялись друг с другом? Продавали?

— Я обычно дарил…

Библиотеку не считаю коллекцией. Книги всегда приобретал не для украшения полок, а для чтения, работы. Старался в каждом городе зайти в букинистический магазин, называл имена интересующих писателей, просил подобрать. Часто находилось что-нибудь стоящее.

— Смотрю, и собрание сочинений Высоцкого у вас имеется.

— А как же! Именно я пробивал издание первого Володиного поэтического сборника "Нерв". Понимал: книгу не удастся выпустить, если ее будут редактировать опальные Евтушенко или Вознесенский, и предложил отдать рукопись Роберту Рождественскому. Тот не стал ничего менять в стихах, сборник благополучно увидел свет…

Есть коллекции, которые пришли ко мне со стороны. Скажем, в далекое советское время из страны уезжал замечательный артист Леонид Усач. Он всю жизнь собирал старинные часы, это было главным его увлечением. Ласику — мы так называли его между собой — не разрешили вывезти коллекцию в Германию к дочери. Ничего не оставалось, как продавать. Ласик захотел, чтобы новым хозяином стал не абы кто, а человек, которого он знает и которому симпатизирует. Я сказал: "Давай дам тебе денег, а коллекцию возьму на хранение. Когда-нибудь разбогатеешь, вернешься и заберешь". Усач возразил: продаю часы не из-за того, что жрать нечего, мол, все равно увезти не смогу, а раздавать по частям обидно — возьми ты, Иосиф. Взял…

***

— Свистят они, как пули у виска, Иосиф Давыдович?

— Мгновения? Не хочется произносить банальных слов, мол, с возрастом время ускоряет бег, но, по сути, так и есть. Кажется, вчера праздновал один юбилей…

— …а уже новая круглая дата на подходе. Десять лет, как пообещали согражданам закончить петь, а все поете, товарищ артист, поете.

— Знаете народную мудрость? Зарекалась ворона кое-что не клевать… Могу привести в оправдание много подобных афоризмов, но если говорить по существу, решение уйти со сцены я принимал осознанно и не собирался нарушать обещание. Во-первых, шестьдесят лет — предельный, критический возраст для певца. Заявляю авторитетно, как профессор эстрадного вокала. Во-вторых, хотел подать пример коллегам в преклонных летах, до последнего цепляющимся за микрофон. Увы, не сумел. Оказалось, сцена — наркотик, от которого добровольно трудно отказаться.

— Крепко подсели?

— В молодости со мной работал импресарио, который был законченным наркоманом. Я видел, что такое ломка без очередной дозы. Зрелище — не приведи Господь! Сам ни разу не нюхал и не кололся, у меня аллергия на подобные зелья. Однажды в Штутгарте подсунули сигаретку, не сказав, что это такое. Потом чуть не помер. Что же касается сцены, после шестидесяти попробовал отучиться от нее, но затем опять начал принимать малыми дозами: спел на творческом вечере у одного композитора, у другого — и пошло-поехало. Впрочем, если бы окончательно завязал, сейчас меня не было бы на этом свете. Как минимум дважды за последние годы выживал благодаря песне: сначала после сепсиса, с которым на три недели загремел в реанимацию, и позже, когда победил рак.

— О каком времени речь?

— О начале 2005 года. После операций по удалению опухоли долго и трудно приходил в себя. Все было — и пневмония, и отключение почек, и повторное заражение крови. От физической немощи, постоянной дикой боли, не скрою, посещали мысли о конце пути. Не привык чувствовать себя бренным и слабым, люблю быть лидером, а тут мечтал заснуть и не просыпаться. Но рядом находилась Неля. Жена не давала опускать руки.

Наиболее сложный период длился почти три месяца, я похудел на двадцать с лишним кило, потерял голос, еле-еле хрипел, пластом лежал в постели. Врачи заставляли двигаться, а я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Очень боялся потери интеллекта. Закрывал глаза и повторял тексты песен, проверял, помню ли. В какой-то момент понял: встану сейчас, или это не случится никогда. Меня в клинике навестил друг, и я попросил его: "Увези в Москву, иначе умру в этой Германии". Он удивился: "А врачи?" Говорю: "Полетели!" У товарища свой самолет, его быстро подготовили к полету, и мы пустились в путь. Даже не попрощался с немецкими медиками, так все стремительно случилось. 19 марта вернулся в Москву, а через неделю уже пел в зале "Россия" в концерте по случаю Дня внутренних войск. Еле дошел до микрофона, ноги дрожали и подкашивались, взмок как мышь, с трудом исполнил две песни, но за кулисами почувствовал: жизнь возвращается…

— Прав Валентин Гафт: ни бегущего бизона, ни поющего Кобзона не остановить.

— Между прочим, собираюсь праздновать 120-летие: в свои семьдесят полвека провел на сцене. Неля порой смотрит на меня как на сумасшедшего, когда после четырехчасового концерта сажусь в машину и продолжаю напевать. Дай бог, чтобы это занятие никогда не наскучило! Хотя, конечно, возраст — это не шутки. Когда-то придется обрести вечную прописку…

— Не беспокойтесь, думаю, Родина найдет для вас почетное местечко.

— От Новодевичьего уже отказался. Сам. Уступил Борису Брунову. Когда он умер, я пошел хлопотать о похоронах друга, просил, чтобы его положили рядом с упокоившимся незадолго до того Юрием Никулиным. Чиновники, в чьей власти подобные решения, категорически мне отказывали, я настаивал. В конце концов получил ответ: мол, участок забронирован для вас, Иосиф Давыдович. Искренне поблагодарил за высокую честь и сказал, что давно выкупил место на Востряковском кладбище рядом с могилой мамы, моей богини. Родные знают: лежать хочу только там, и не осмелятся нарушить мою волю. Впрочем, в последний путь не тороплюсь. Мы еще споем…