30 октября в России отмечается День памяти жертв политических репрессий. ТАСС рассказывает о судьбах жильцов дома, в котором в годы Большого террора из двух тысяч было арестовано восемьсот человек и около трехсот — расстреляно

Память детства 

Во двор дома на улице Серафимовича, 2, более известного как Дом на набережной, заходит высокий мужчина в черном пальто. Он идет вдоль Театра эстрады, останавливается у подъезда №7 и смотрит наверх, отыскивая нужный балкон.

"Вон наши окна. Там пятикомнатная квартира №141, тогда она была коммуналкой. Наша семья занимала две комнаты, но не так-то это и плохо, скажу я вам, — там выходило больше пятидесяти "квадратов" на родителей и нас с братом".

Один из трех дворов знаменитого дома по адресу: улица Серафимовича, 2

В этой квартире Анатолий Беляев родился и вырос. В знаменитый дом его родители — сотрудники Совмина — въехали после Великой Отечественной войны. Пятьдесят "квадратов" на семью по меркам того времени — это совершенно немыслимая роскошь: норма площади на человека в 30–40-е годы равнялась четырем с половиной метрам. Но тут, в огромном доме напротив Кремля, жили совсем по другим законам.

"Коммуналок тут было немного, в основном жильцы располагались в отдельных квартирах. А квартиры были и по сто, и по двести метров, по десять комнат — особенно в первом и двенадцатом подъездах, где жили самые высокопоставленные люди".

В квартире, где родился Анатолий Беляев, до войны было арестовано трое жильцов. Об этом он узнал, уже став взрослым 

Анатолий Беляев — историк. И Дом на набережной для него не столько место, где прошли детство и юность, сколько объект изучения, символ беспомощности людей перед тоталитарной властью, живой свидетель эпохи Большого террора. Уже став студентом, Беляев изучил историю своей квартиры, и оказалось, что она стала коммунальной только после войны. А в тридцатые там сменилось трое жильцов, и все они были репрессированы.

Потом Анатолий узнал от своего школьного друга из соседнего подъезда, что и в его квартире жил репрессированный — завсектором печати ЦК ВЛКСМ Анатолий Диментман.​

"Его квартира была коммунальной даже в 30-е, — вспоминает Анатолий Беляев. — И вот его мама как-то много лет спустя рассказала, как арестовали соседа по комнате Диментмана. В квартиру позвонил консьерж и сказал, что соседи из квартиры снизу жалуются на протечку. Попросили проверить, не течет ли труба в комнате у Диметмана. Соседка к нему постучала — Диметман ответил, что все в порядке. Передали консьержу. И буквально через четыре минуты в квартиру пришли сотрудники НКВД с ордером на арест. То есть чекисты уже давно были внизу, в подъезде, а звонок насчет протечки был просто способом проверить, дома Диментман или нет. Ему дали 15 лет лагерей".

Когда-то вахтерами в подъездах работали сотрудники НКВД и вся жизнь жильцов была у них на виду. Сегодня тут установлены обычные домофоны. Хотя и "охрана" присутствует

Подобных уловок у чекистов было много, говорит Анатолий Беляев. Например, они иногда врывались в квартиру через грузовой лифт, который выходил прямо в кухню. Такой прием использовался, когда арестовывали военных, чтобы застать семью врасплох, а человек не успел покончить с собой.

Впрочем, были в доме и те, кто сводил счеты с жизнью, почуяв опалу и не дожидаясь, когда за ним придут. Среди них нарком авиации и старший брат Лазаря Кагановича Михаил, партийный руководитель Константин Пшеницын, руководитель агентства ТАСС Яков Долецкий.

Но в детстве, конечно, об этих событиях Анатолий даже не догадывался. И не мог понять излишней, на его взгляд, осторожности родителей.

За восемьдесят с лишним лет облик дома немного изменился — например, в 30-е тут не было мусоропровода. Зато на площадке сохранились старые лестницы и плитка на полу

"Уже не было в живых Сталина, а во взрослых все еще жил постоянный страх, это чувствовалось, — вспоминает Беляев. — Я помню, как однажды летом 53-го, как раз когда арестовали Берию, пришел домой из садика и рассказал маме и папе стишок, который услышал от мальчишек в группе:

"А Берия, а Берия

Потерял доверие,

А товарищ Маленков

Надавал ему пинков".

Мы с мамой и папой были одни в квартире, никто нас не слышал, но родители разом замерли как вкопанные, отец огляделся по сторонам, а мама — надо сказать, очень сильная волевая женщина — очень медленно подошла ко мне, села передо мной на корточки и, тревожно посмотрев на меня, шепотом спросила:

— Сынок, кто тебе это сказал?

— Да в садике все рассказывают! — ответил я. Тогда мама так же шепотом попросила никогда и никому так больше не говорить".

Но, несмотря на дурную славу, этот дом для большинства советских граждан с самого первого дня его существования был символом иной, блестящей и красивой, жизни — с платьями, духами, личным автомобилем и дачей, с приемами в Кремле и особой, вкусной едой — символом жизни избранных, к которой так хотелось прикоснуться.

Из окна одного из подъездов открывается панорама на "Красный Октябрь", Москву-реку, Крымский мост и парк Горького 

На особом положении

"В начале тридцатых, когда дом только заселяли, думаю, никто не осознавал того, что половину жильцов через пять-шесть лет низвергнут и расстреляют", — рассказывает директор музея "Дом на набережной" Ольга Трифонова, вдова писателя Юрия Трифонова. Именно после его романа "Дом на набережной", написанного в 1975 году, это название прочно закрепилось за домом.

Директор музея "Дом на набережной" Ольга Трифонова

Вся эта роскошь — квартиры по пять, а то и десять комнат с высокими потолками, чудесным паркетом, с личной ванной, горячей водой и газовыми плитами — воспринималась как награда за преданность партии, делу революции. Жить тут было не просто престижно, это означало принадлежность к благам, о которых другие не могли и помыслить.  

В романе, прославившем Дом на набережной на весь мир, писатель описал свои личные воспоминания детства: он жил здесь, в седьмом подъезде, до своего тринадцатилетия.

"Юрий Валентинович рассказывал, как детей, особенно девочек, из Дома на набережной караулили мальчишки за углом и отбирали у них завтраки — бутерброды с сыром, ветчиной или бужениной, — рассказывает Ольга Трифонова. — Но чаще бывало так, что голодные ребятишки из соседних кварталов приходили к воротам дома и просили поесть у взрослых…"

Буженина и сыр в середине 30-х даже для москвичей были настоящим деликатесом: отмена карточек в 1935 году привела к резкому скачку цен на продукты, поэтому многие семьи действительно недоедали или могли позволить себе только самые необходимые продукты.

Экспонаты музею подарили жильцы дома — здесь много личных вещей и мебели в стиле конструктивизма. Она не принадлежала жильцам, а выдавалась им в бессрочную грошовую аренду

Но, несмотря на особое положение, многие жильцы держались без заносчивости — большинство из них были выходцами из беднейших семей рабочих и крестьян. 

А вот жены у некоторых "старых" большевиков были из благородных.

"Считалось престижным иметь красивую, хорошо образованную жену, — поясняет Ольга Трифонова. — А женщины эти шли за большевиков, потому что хотели под сильное крыло, за надежную спину".

Судьбы узников. Семья Пятницких

Один из таких большевиков — Осип Пятницкий, видный советский политический деятель, глава Коминтерна. Выходец из бедной еврейской семьи, он женился на красавице Юлии Соколовой, дочери священника и польской дворянки. В браке с Осипом она родила двоих сыновей.

24 июня 1937 года Осип Пятницкий выступил на Пленуме ЦК ВКП (б), который, по сути, стал прологом к Большому террору. На Пленуме нарком НКВД Ежов говорил о повсеместном заговоре врагов, военных заговорщиков, троцкистов, о необходимости ликвидации "вражьих гнезд", о том, что часто враги маскируются под хороших работников, но именно хорошие работники чаще всего оказываются вредителями. Пятницкий не побоялся выступить против предоставления НКВД чрезвычайных полномочий для борьбы с внутренней контрреволюцией. Через два дня на очередном заседании Пленума Ежов обвинил Пятницкого в троцкизме, а 7 июля его арестовали.

Юлию Пятницкую и детей тотчас выселили с дачи в Серебряном Бору и из просторной квартиры, правда оставив в доме и переселив их в квартиру репрессированного большевика Карла Радека.

28 июня 1938 года Верховный суд СССР признал Осипа Пятницкого виновным — после многочасовых допросов и пыток большевик признался в создании троцкистской организации в партиях Коминтерна и в подготовке покушения на Лазаря Кагановича. 9 июля 1938 года Пятницкого расстреляли.

А в начале осени Юлию Иосифовну с младшим сыном Владимиром сначала выслали в Кандалакшу, а потом арестовали и, обвинив в "антисоветской агитации среди рабочих Новогэсстроя", приговорили к пяти годам лагеря.

13-летнего Владимира приютили родители друга, но вскоре ребенка забрали в детский дом. Старший, десятиклассник Игорь, так же как и мать, был заключен в лагерь.

Соколову-Пятницкую направили на строительство Мухтарской плотины в Казахстан, где она работала землекопом. Зимой 1940 года она простудилась и заболела, но в помощи врача лагерное начальство ей отказало. Спустя годы ее старший сын Игорь узнал от одной из заключенных, отбывавших срок вместе с Пятницкой, что ее, больную, положили на мороз в загон для овец.

По воспоминаниям женщины, конвоир не позволил ей подойти и помочь. Спустя два дня Юлия Пятницкая умерла. 

В 30-е годы Дом на набережной был самым большим и роскошным жилым комплексом Европы

Михаил Кольцов. 

Приглашение на казнь

Одним из самых известных жильцов Дома на набережной был Михаил Кольцов. Его называли "неистовым", он никогда не изменял своему принципу — всегда быть в гуще событий. Спецкор газеты "Правда", Кольцов ездил по стране, рассказывал в своих репортажах о достижениях шахтеров, инженеров, конструкторов, спускался в шахты строящегося метро, летал вместе с пилотами на новых самолетах, вместе с инженерами испытывал новую технику.

В 1936 году Кольцова отправили в Испанию, где разразилась гражданская война, но его деятельность выходила за рамки журналистики: по сути, Кольцов был негласным представителем властей СССР при республиканском правительстве. Репортажи с мест тех событий потом вошли в знаменитый "Испанский дневник", в котором он вел повествование от имени Мигеля Мартинеса.

Казалось бы, более успешной карьеры нельзя было и вообразить. В личной жизни у Кольцова после двух развалившихся браков тоже наступила светлая полоса: в 1932 году он встретил большую любовь — немецкую писательницу Марию Остен, которая приехала с ним в СССР и стала его женой.

В апреле 1937 года Кольцова вызвали в Москву для доклада. Позже брат журналиста Борис Ефимов вспоминал в очерке "Судьба журналиста", как Кольцов рассказал ему о том приеме:

"Наконец беседа подошла к концу. И тут, рассказывал мне Миша, Сталин начал чудить.

— У вас есть револьвер, товарищ Кольцов?

— Есть, товарищ Сталин, — удивленно ответил я.

— Но вы не собираетесь из него застрелиться?

— Конечно, нет, товарищ Сталин, — еще более удивляясь, ответил я.

— Ну вот и отлично, — сказал он. — Отлично! Еще раз спасибо, товарищ Кольцов. До свидания, дон Мигель".

На другой день Кольцов поделился с братом:

"— Знаешь, что я совершенно отчетливо прочитал в глазах "хозяина", когда он провожал меня взглядом?

— Что?

— Я прочитал в них: слишком прыток".

Михаил Кольцов (справа) во время командировки в Испанию

Несмотря на боевые награды, избрание в Верховный совет, горячие приемы и фантастическую популярность, Кольцов чувствовал, что что-то идет не так. Позже его брат описал те события и переживания, которыми с ним делился журналист. 

Вскоре с визитом в Москву приехали друзья Кольцова — командующий военно-воздушными силами Испанской Республики Игнасио Сиснерос с женой, журналисткой Констансией де ла Мора. Чету пригласили на прием к Сталину. А Кольцова, который этот приезд организовывал, подготовил для Сталина биографию супругов, чтобы тот в беседе мог блеснуть знаниями заслуг гостей, — нет. Это был еще один тревожный звонок, который еще больше усилил тревогу Кольцова.

"А еще через день брат очень живо, с забавными подробностями, рассказывал мне, как, темпераментно перебивая друг друга, супруги Сиснерос описывали прием у Сталина, как они были потрясены и очарованы его простотой и добродушием…

Я молча слушал брата, и меня сверлил один-единственный вопрос, который я наконец задал, хотя ответ был ясен заранее:

— Скажи, Мышонок. А... А тебя не пригласили?

Он посмотрел на меня своим умным, все понимающим взглядом.

— Да, — сказал он, очень отчетливо выговаривая слова, — меня не при-гла-си-ли".

Заключенный Михаил Кольцов. Фото из следственного дела

Кольцова арестовали 12 декабря 1938 года в редакции "Правды", сразу после его выступления в Доме литераторов. Следствие длилось более года. Не выдержав пыток, Кольцов признал себя виновным в "антисоветской и троцкистской деятельности" и оговорил более семидесяти участников "заговора". 2 февраля 1940 года журналиста расстреляли.

Жена Кольцова, Мария Остен, узнав об аресте мужа, срочно приехала из Парижа, чтобы выступить в защиту журналиста, — для этого она даже приняла советское гражданство. В июне 41-го ее арестовали и расстреляли в саратовской тюрьме.

Спустя десятилетия стало известно, что причиной ареста Кольцова послужил донос французского коммуниста, генерального секретаря интернациональных бригад в Испании Андре Марти, который он направил лично Сталину. Марти подчинялись более 35 тысяч коммунистов, и только Кольцов не был под его властью и осмеливался указывать Марти на его ошибки. Так журналист нажил себе врага.

Семья Трифоновых

Революционер и дипломат Валентин Трифонов с женой Евгенией Лурье-Трифоновой и детьми Юрой и Таней были одними из первых жильцов Дома на набережной: их поселили в просторной квартире №137 в седьмом подъезде в 1931 году. У детей были очень близкие отношения с матерью. Школьный друг Трифонова вспоминал, что тетя Женя "…была в курсе всех наших дел и интересов, ругала нас за проказы и утешала, когда это было необходимо".

21 июня 1937 года отца арестовали. Пока велось следствие, семью Трифоновых не выселяли: они продолжали жить в своей квартире. Позже Юрий рассказывал жене Ольге, как резко менялось отношение соседей, учителей, одноклассников к опальным.

В некоторых школах практиковалось публичное отречение от родителей — врагов народа. Хотя многое зависело от позиции директора. В музее "Дом на набережной" рассказывают о случае, когда во время выпускных экзаменов у девочки, живущей в доме, арестовали родителей. Одноклассники рассказали директору новость, и тот велел бежать за ней и привести во что бы то ни стало. Девочка пришла заплаканная, с распухшим лицом, но учителя буквально "вытянули" ее, заставили что-то пролепетать, и таким образом экзамен был сдан.

"Понимаете, — объясняет Ольга Трифонова, — учителя знали, что если девочка не получит аттестат, то не сможет устроиться на работу и пропадет без родителей, с клеймом "дочь врага народа". Это было рискованным делом, но они не побоялись ей помочь".

Ольга Романовна рассказывает, что ее муж до конца жизни избегал даже приближаться к дому  — слишком болезненны были воспоминания детства

Еще одна история, ставшая уже легендой дома, приключилась со знаменитым биологом и селекционером академиком Николаем Цициным. Однажды он увидел, что квартиру соседей опечатали. И вдруг услышал, что из-за дверей плачет маленький ребенок. Академик не побоялся и вскрыл печать, зашел в квартиру и нашел малыша в шкафу — оказалось, дедушка там спрятал внука. Цицин забрал ребенка и отвез его к своим родственникам.

"Конечно, благородные поступки были, но это, скорее, редкость, — говорит Ольга Трифонова. — Если семью оставляли на время следствия жить в квартире, соседи почти всегда просто переставали здороваться, делали вид, что этих несчастных людей не существует".

15 марта 1938 года Валентина Андреевича Трифонова расстреляли. Его семья ничего об этом не знала — о вынесенном приговоре родственникам не сообщали. А спустя две недели, 3 апреля, пришли за его женой. В своем дневнике Юра написал:

"Сегодня ночью пришли из НКВД и забрали маму. Нас разбудили. Мама держалась бодро и к утру уехала…"

16 мая 1938 года НКВД приговорило Евгению Лурье-Трифонову к восьми годам лагеря как жену изменника родины. Ее отправили в Акмолинский лагерь жен изменников родины — так называемый АЛЖИР.

"Была такая статья — "Недоносительство на члена семьи — врага народа", — рассказывает Ольга Трифонова. — Под нее попадали почти все жены репрессированных, особенно высокопоставленных. Детей забирали в детприемник НКВД и распределяли по детдомам, меняли им фамилии. Если детей было несколько, их разлучали, и потом уже они не могли друг друга найти".

Юрию и Татьяне Трифоновым повезло — их забрали к себе родственники.

Евгения Лурье-Трифонова писала детям из лагеря в декабре 1939 года: 

"Желаю вам быть счастливыми и бодрыми. Постараюсь быть такой сама… Немного не получается с "счастьем", но это, я надеюсь, временное… Получила от вас посылку с валенками. Вторую зиму в парусиновых туфлях при минус 40 градусов я бы просто не вынесла…"

Поначалу Евгения Трифонова работала на кирпичном заводе, но спасла профессия — зоотехника. Такие люди в лагере были наперечет, так что вскоре ее перевели на ферму. 

Женщина тяжело переживала разлуку с детьми: "Так хочу погреться возле вас после всего этого холода и ужаса. Пишу с нового места работы, из Долинки. Буду еще три недели преподавать зоотехникам в Учкомбинате… Ни здесь, ни там душе нет покоя, и не стоит ломать голову, где лучше. Лучше мне будет только с вами" (18 марта 1942).

В лагере Евгения Лурье-Трифонова умудрялась рисовать и писать, готовила материалы для стенгазеты — по ее признанию, просто для того, чтобы не падать духом. Вернуться в Москву к детям Евгении Абрамовне разрешили только в конце 1945 года.

"Нам повезло…"

Среди жильцов дома были и те, кто не попал под колесо репрессий. Те, кого "помиловали", обошли стороной. Во втором подъезде до сих пор живет такая уцелевшая семья — потомки знаменитого летчика Михаил Бабушкина.

"Бабушка с детьми поселилась в доме в 1938 году, — рассказывает внучка летчика Елена Станиславовна, листая альбом со старыми фотографиями. — Но дедушка не прожил здесь ни дня — как раз накануне переезда, в мае, он трагически погиб в авиакатастрофе. Бабушка Маша осталась с двумя сыновьями и дочерью... Вскоре старший сын женился, родилась внучка Марка. Жили мы все вместе — бабушка так хотела".

Елена Станиславовна бережно хранит память о своем знаменитом деде летчике Михаиле Бабушкине

Елена Станиславовна появилась на свет уже после смерти деда и с самого рождения жила здесь, в просторной пятикомнатной квартире с видом на Кремль. Вспоминает, какой дружной была ее семья, как часто собирались у них летчики — друзья дедушки, друзья детей, как накрывались столы на 30 человек. В то время о репрессиях 30-х годов Елена Станиславовна ничего не знала. 

Елена Станиславовна признается, что любит дом, в котором прошла ее жизнь, и не представляет себя в другом месте — ведь с ним у нее связаны самые добрые воспоминания.

"Я не представляю, что буду жить где-то в другом месте. В этом доме жили три поколения нашей семьи и теперь тут живут мои дети," — говорит Елена Бабушкина

Но те, кто пережил здесь страшные тридцатые годы, кого коснулись репрессии, уже никогда не смогли изжить в себе ужас перед этим местом. Вдова Юрия Трифонова Ольга Романовна рассказывает, что после того, как ее муж прославился, ему предложили роскошную квартиру в Доме на набережной. Писатель отказался.