О еврейском счастье, итальянской любви, работе в Большом театре и луже с Горбачевым
— В чем еврейское счастье, Михаил Эрнестович?
— Да чтобы мама была здорова! Эдит Иосифовна руководит всем нашим "Черешневым лесом", и если она здорова — это счастье. И не только еврейское.
Папа давно ушел. У нас с ним всегда были близкие отношения, но, к сожалению, отцы часто уходят рано. И это несчастье…
Долгие годы папа, Эрнест Маркович Куснирович, работал неподалеку отсюда, в Рыбном переулке. Там располагалось Министерство сельского строительства — в СССР было и такое. Папа гордился, что его рабочее место находится буквально в 300 метрах от Кремля. 6 мая 1995 года, в папин день рождения, открывался наш первый магазин на Красной площади на месте двухсотой секции ГУМа. Я привел туда папу, и он начал гордиться уже не за себя, а за меня.
По-настоящему еврейское счастье, конечно, в гордости за детей.
Но это понимание приходит с возрастом. А в детстве я больше думал не про еврейское, а про интернациональное счастье. Я ведь рос в семье советской технической интеллигенции. Папин прадедушка, Илья, был николаевским солдатом. Отслужил 25 лет кантонистом на Черноморском флоте. Его крестили, записали русским, разрешили, невзирая на черту оседлости, жить в Севастополе. Потому и Куснировичи, а не Кушнировичи. Шепелявил предок!
А сын его, Михаил, был шляпных дел мастером. Видимо, оттуда мои коммерсантовские наклонности.
У меня оба деда воевали. Мамин папа, Иосиф Абрамович Лившиц, прошел от Киева до Вены, закончил войну в Манчьжурии. А папиного отца, Марка Михайловича Куснировича, отвоевавшего на Волховском и Мурманском фронтах, в конце 1943 года отозвали как военспеца в Челябинск. Бабушка с дедушкой с папиной стороны вступили в Коммунистическую партию по военному призыву…
Дедушка по маминой линии с 31 декабря 1948 года по лето 1956-го оказался "врагом народа", бабушка и мама, соответственно, стали женой и дочерью "врага народа". Такое вот происхождение.
Словом, о своей национальности я особо не задумывался, пока не пришло время получать паспорт. Папа был записан как русский, а мама — еврейкой, и я должен был определиться.
Тогда паспорт давали в 16 лет. Помню, бабушка Евгения Владимировна, папина мама, насоветовала: "Тебе же в институт скоро поступать!" И я записался русским. Наверное, так было легче. Не допускал, что бьют по морде, а не по паспорту.
— Как ваш выбор восприняла мама?
— Обиделась, конечно. До сих пор вспоминает… Ну и я не забыл.
Но со временем со мной эволюция произошла. Она отразилась в свидетельствах о рождении моих сыновей. Старший, Илья, появился на свет в сентябре 1993-го. А младший, Марк, в феврале 2010-го. Так вот: у Ильи в графе "отец" я записан как русский, а у Марка — уже как еврей
— Получается, к 2010 году вы пришли к корням?
— Нет, я от них никогда не уходил. С паспортом только попытался, и то — недалеко. И в школьном журнале, кстати, было указано, что я — еврей. Нормально себя чувствовал.
— Дрались?
— Хотите спросить: били ли? Не били. Сам мог вдарить, поэтому никто особо не совался. Я был весьма самоуверенный.
Правда, однажды меня все же обозвали "жидовской мордой", но случилось это во взрослом возрасте. В "Седьмом континенте" на Смоленке. В каком-нибудь 1996 году.
Пьяный балбес сначала долго задирался, а потом, когда я выбирал сыр (а может, колбасу), оттолкнул от прилавка с криком: "Отвали, жидовская морда". Это было невежливо. За что хам и получил в хрюндель.
— Прямо в торговом зале?
— Да. При этом падал он очень картинно, на него сыпались банки и консервы... Но все — и продавцы, и покупатели — видели, как он нарывался. Даже охранники оказались на "жидовской" стороне. Я ударил не сразу.
— Гордитесь собой?
— Да нет. Но такое нельзя спускать. За подобное оскорбление надо наказывать. За кавказскую, мордовскую, татарскую, русскую морду.
— А израильский паспорт вы сделали?
— Нет. Очень щепетильно к этому отношусь.
— В смысле?
— Ну я не хочу делать паспорт на всякий случай.
— Модная тема.
— Да. Но я — не про моду. Я — про стиль.
— Готовый заголовок для интервью.
— Ну так и берите…
Повторяю, предельно аккуратно отношусь к теме смены или получения гражданства. Чтобы стать израильтянином, важно и впрямь там жить, отслужить в армии, прочувствовать все, испытывать гордость. Это энергетически очень сильная земля, но моя родина здесь, в России.
— И мысли не возникало?
— Моя абсолютно русская жена Катя много раз спрашивала меня: "И когда?"
В общем, я закрыл для себя тему. И получилось, для нее тоже.
— А для детей?
— Вторых паспортов у них нет. Понимаете, они выросли в русской культуре, а я — еще и в советской.
Если говорить о загранице, мы скорее… италообразные. В первую очередь — благодаря работе. Я, жена, дети свободно говорим и живем по-итальянски, у нас крепкие культурно-эстетические связи с этой замечательной страной.
И именно там мы оформили вид на жительство.
— Язык учили с репетиторами?
— Ни единого урока!
Когда впервые попал в Италию, не понимал ни слова. Это было более 30 лет назад, в апреле 1990 года. Поездка по линии общества дружбы "Италия — СССР".
Сначала итальянцы гостили у нас в Москве, потом мы нанесли ответный визит. Так сказать, культурный обмен.
— И чем вы собирались меняться?
— Культурой. И любовью. И надеждами.
— А кроме этого?
— У меня с собой были командирские часы и фотоаппарат ФЭД-5.
— Взаимовыгодный обмен состоялся?
— ФЭД вернулся на родину. А командирские часы ушли итальянским коммунистам. Мне кажется, им не столько был нужен этот хронограф, сколько хотелось нас поддержать, дать немного денег. Вот и покупали. Мы ведь приехали без единой лиры…
— Где вы побывали?
— Ой, жили мы в городе Ровиго, это между Болоньей и Венецией. По-итальянски такие места называют culo del mondo.
— Что в переводе на русский означает…
— Наверное, такое нельзя печатать. Если только не для протокола…
— ТАСС — демократичное СМИ.
— Ну тогда поддержу демократию: сulo del mondo — это жопа мира.
— Да, по-итальянски выражение больше ласкает слух, согласен.
— Я предупреждал…
Поездом Москва — Рим мы ехали трое суток. А вышли в Ровиго — столице комаров и таких, знаете, твердолобых итальянцев. В пункт назначения прибыли в час ночи, стоянка две минуты…
— До Вечного города так и не добрались?
— Конечно, добрались. Я вывез всю нашу группу. Ночевали на вокзале, кормили консервами "Лосось в собственном соку" местных бомжей. Как классово близких товарищей.
— Они и дали вам уроки разговорного итальянского?
— Да, зацепил азы в той двухнедельной поездке, а потом как-то все само пошло. Без специального образования ухом воспринял и идиоматические выражения, и произношение, в итоге сейчас так говорю, что не верят, будто я не итальянец. Принимают за жителя Эмилии-Романьи.
Это север страны, там в городе Реджо-Эмилия уже четверть века находится наш головной офис. Между Миланом и Болоньей, около Пармы. Город работящих и хорошо питающихся. Там вкусно. Реально вкусно.
— Никогда не думали остаться?
— Так счастливо сложилось, что у меня не возникало желания уехать и бросить могилы папы, бабушек, дедушек и вообще все, что здесь "нажито непосильным трудом".
Конечно же, как взрослевший в 90-е годы человек я мечтал быть человеком мира. Это приятно, в чем-то амбициозно, но несбыточно, поскольку центр моих жизненных интересов остается в России. И всегда был здесь.
— А правда, что в бизнес вы пришли, открыв карусель в парке Горького?
— Было и такое.
Но, строго говоря, трудовую биографию я начинал дворником в Большом театре
— Рановато решили оставить след в искусстве. Или наоборот — замести чужие следы.
— Для этого мне понадобилось влюбиться на третьем курсе института и искать эффективный способ, как и чем удивить девушку.
— Удалось?
— Помимо зарплаты дворникам в Большом театре полагались контрамарки, что, конечно, являлось конкурентным преимуществом, но не гарантировало успеха.
— А получали вы сколько?
— 70 рублей. Неплохо для студента конца 80-х годов. Тогда у младшего научного сотрудника какого-нибудь НИИ было 120.
Кроме того, в каждую зарплату десять рублей выдавали юбилейными монетами. Не только мне — всем сотрудникам театра. Не знаю природу выплат, может, дело в том, что бухгалтерия Большого имела отдельную строку в госбюджете Советского Союза, или в географической близости к располагавшемуся на Неглинной Центробанку СССР, но монетами рассчитывались ежемесячно. Я их не тратил, они до сих пор у меня лежат.
— Коллекция?
— Авуары.
— В Большой брали по блату?
— Точно не на позицию дворника. Как-то я ехал на троллейбусе №3 из нашего Менделеевского института, вышел на Театральной площади, случайно увидел объявление и решил зайти. Вернее, зашли мы вдвоем с товарищем, но он сразу соскочил, а я остался.
— Какой режим работы у вас был?
— Бодрящий. Территорию полагалось убирать дважды в день — с семи до девяти утра и потом с 16:30 до 18:30.
— И что вы мели?
— Считайте, всю Петровку от колонн до места, где сейчас ресторан "Большой".
Самый трындец — это 1 января. Дневные спектакли начинались в 14 часов. К этому времени полагалось навести полный марафет. И это после новогодней ночи!
Помню, как-то в восемь утра звонит администратор, я даже трубку не беру, понимаю, что меня ищут. Мама подняла… "Где Миша? Почему не вышел на работу? Все завалило снегом! Как не стыдно?"
А прежде были морозы — не то что теперь. Хотя в этом году зима настоящая. Из юности…
Но реагентами тогда не посыпали. Из орудий труда — лом да лопата. На улице — холодрыга, руки коченеют…. Не дай бог, если случайно отколешь кусок льда вместе с асфальтом!
Почему это вспомнил? У нас теперь есть "Мануфактуры Bosco" в Калуге, и как-то недавно я приехал туда, а накануне прошел ледяной дождь. У нас там все идеально организовано, каждое утро мы, высокие руководители, торжественно встречаем швей. И вот работницы идут по дороге в светлое будущее, а под ногами сплошной каток, все обледенело. А наши дворники не понимают, что с этим делать. Ну и я решил тряхнуть стариной...
— Дали мастер-класс?
— Мастер не мастер, но класс!
— А в Большом сколько вы продержались?
— Почти три года. С осени 1986-го по весну 1989-го...
— Этого времени хватило, чтобы обаять единственную и неповторимую?
— Нет, понадобилось еще два дополнительных сезона.
— Вам редко давали контрамарки?
— Регулярно. Я баловал избранницу, но соглашалась она далеко не всегда.
Первый спектакль, на который мы сходили с Катей, была опера Римского-Корсакова "Царская невеста".
И места, кстати, доставались неплохие. Если даже на галерке, то не на самой верхотуре, максимум — второй ярус. Все-таки не четвертый.
— Уважуха дворникам!
Послушайте, настоящая уважуха случилась, когда я перед Михаилом Сергеевичем Горбачевым лужу мёл
Эпизод словно специально для кино. Представьте: весна 1988 года, у меня в кармане контрамарки на вечерний спектакль, мы договорились с Катей, что встречу ее у фонтана на площади. Выхожу на улицу, а там сильный майский дождь. И к фонтану никого не пускают, стоит оцепление, поскольку в Большой театр должен приехать генеральный секретарь ЦК КПСС Горбачев с зарубежным гостем. Это сейчас важных персон заводят через отдельный подъезд, а тогда все шли прямо через колоннаду.
Пока я размышлял, как предупредить Катю (ведь мобильных телефонов еще не изобрели), меня выхватил главный администратор театра Романенко. Мол, Куснирович, быстро дуй сюда! Надо разогнать лужу перед входом.
Как был я в костюмчике и галстучке, так и стал метлой махать. Едва успел закончить, подъехал лимузин с Михаилом Горбачевым и Войцехом Ярузельским, лидером коммунистов Польской Народной Республики…
Надо отдать должное товарищу Романенко, за успешно решенную задачу он обменял мне контрамарку со второго яруса на ложу бельэтажа, рядом с Царской, где, собственно, и сидел генсек с гостями…
Но это не конец истории. Сейчас эта 13-я ложа левой стороны абонирована нами. Как привилегированный партнер Большого театра, ГУМ вправе бронировать ложу. И уже много лет на каждый спектакль нам гарантированы места.
Видите, как все зациклилось? Согласитесь, в этом чувствуется кинематографичность.
— Ходите?
— Регулярно. И друзей приглашаю, и клиентов. Все довольны.
Так счастливо сложилось, что со многими великими я познакомился, а с некоторыми даже подружился.
— Вы об артистах оперы и балета?
— Не только. А из оперо-балетных мы реально дружили с Франко Дзеффирелли и Еленой Образцовой, сегодня по-семейному близки с Пласидо Доминго, Карлой Фраччи, нашими замечательными соотечественниками Ильдаром Абдразаковым, Катей Шипулиной и Денисом Мацуевым, Андрисом Лиепой, Николаем Цискаридзе, Анной Тихомировой и Артемом Овчаренко, Марией Александровой и Владиславом Лантратовым. В конце концов, с Владимиром Уриным. В последние годы добавились петербуржцы Борис Эйфман, Валерий Гергиев и даже Володя Кехман.
— А с Майей Плисецкой?
— Перед Майей Михайловной я робел. Неоднократно пропускал ее вперед в очереди в служебный буфет, если оказывались там одновременно. Она позволяла себе кремлевские сосиски с горошком...
Обожал Екатерину Максимову и Владимира Васильева, Мариса Лиепу. Из театра я уволился вскоре после его смерти. Это случилось в конце марта 1989-го. Мое обучение в институте оканчивалось, нужно было готовиться к защите диплома…
Вот такой был период моей работы в Большом театре.
О головокружении от успехов, катке на Дворцовой, двери на Красную площадь и таланте дружить
— Но вы, Михаил Эрнестович, не ответили, откуда взялась карусель для парка Горького?
— Оттуда же, из города Реджо-Эмилия. В той самой первой поездке весной 1990 года я каким-то образом познакомился с крупнейшим производителем этих каруселей Джанкарло Казули. Его представитель Элио Скиятти, сыгравший огромную роль в моей итальянской судьбе, привез карусели в Москву на выставку, которую мы должны были организовывать. Вот все и закрутилось.
— В институте вас учили другому.
— Слушайте, моя химическая специальность — "дегазация, дезинфекция, дезактивация" — к тому времени стала совершенно неактуальна.
— А зачем выбирали?
— Нравилось. Я даже выигрывал олимпиады по химии. И мама у меня химик. Когда поступал, это была абсолютно естественная история. Хорошая профессия, и евреев в химики брали. Кто мог знать, как все переменится через несколько лет?
— Вы ведь вроде бы хотели стать кинорежиссером?
— Эпос и наветы. Мог помечтать, но абстрактно, поскольку понимал: идти после школы на режиссуру — безумие. Этому не учат во ВГИКе, надо опыта набраться, пережить.
В годы моей молодости не было понятия "продюсирование". А вот этот род деятельности предполагает ответственность. Я не готов позволить себе заниматься чистым искусством. Да, созидать мне нравится, но — ответственно.
Зарабатывать хочется красиво. По-другому не слишком интересно. И если не зарабатывать, тоже не очень заманчиво
Есть большая плеяда инфантов, способных эффектно профукать любую сумму. Хотя большинство даже это делают неэстетично.
Вот чужое я ни за что в жизни не готов потерять. Это нещепетильно. Свое — да.
— Бывало?
— Еще как.
— Сожалеете?
— Папа говорил, что никогда не надо жалеть о содеянном. Если случилось, то случилось. Наоборот, нужно сделать классный, может, даже прикольный вывод, как учили у нас в химических лабораториях органического синтеза: отрицательный опыт — тоже опыт…
— Вывод из неудач?
— Из удач тоже.
— Со вторым проще.
— Ничего подобного.
— Почему?
— "Головокружение от успехов".
— А это с вами случалось? На каких этапах?
— На разных. Как только прет, следующий шаг может оказаться болезненным.
К примеру, в какой-то момент мне показалось, что сейчас вся страна готова стать нашим садом. В смысле "Черешневым лесом". Bosco di Ciliegi. И мы пошли по разным регионам. Чтобы одеть Россию в Bosco. А этого не произошло. По многим причинам
Или вот ГУМ-каток. Два года бились, чтобы открыть его на Красной площади. 15 декабря 2005-го получили разрешение у президента России. Нам сказали: "Делайте". Но к Новому году было не успеть.
Поэтому открылись в декабре 2006-го. Президент Путин пришел. Приветствовал детей, приехавших на кремлевскую елку. Полный успех, восторг, прорыв. Пал наш кусок берлинской стены.
Вскоре после этого мне позвонила Валентина Матвиенко, говорит: "Миш, а как же у нас, в Петербурге?" Звонок раздался примерно 26 декабря. Я пророптал: "Валентина Ивановна, в этом году не успею. В следующем обещаю".
И в 2007-м на волне позитива и ажиотажа мы открываем на Дворцовой площади каток в два раза больше, чем на Красной. При полной поддержке губернатора Матвиенко и полпреда президента в СЗФО Клебанова. Владимир Владимирович тоже приезжает. Но… нас съедают с потрохами.
— Директор Эрмитажа Пиотровский. Персонально.
— С его подачи. Видимо, потому что с ним "не посоветовались".
— А площадь эта — его.
— Как он думал. И как оказалось. Хотя де-юре нет, конечно. Но де-факто это был наш просчет…
Я ведь очень клиентоориентированный и не люблю негативные реакции. Нет, в личном плане, как тогда в "Седьмом континенте", могу дать в лоб, если кто-то нарывается. Но когда речь о репутации компании и о том, что мы делаем, я предельно бесконфликтный. И не лезу на рожон, не люблю этого. Для меня, наверное, как для врача, главное — не навредить. Называйте это компромиссом или конформизмом. Не могу сказать клиенту: "Что вы напялили на себя? Сидит как на корове седло". Это снобизм. Запрещено! Я готов посоветовать, как изменить стиль, но зачем обижать людей?
— Понятно, но при чем тут Пиотровский?
— Да ни при чем. Михаил Борисович поднял бучу, что мы позорим Дворцовую площадь, устраиваем веселые катания на коньках вместо привычной леденящей душу пустоты с рядами биотуалетов у стен Эрмитажа и вообще — сейчас умыкнем Александрийскую колонну.
— Справедливости ради, орлы с ограды действительно пропали. Штуки четыре.
— При чем здесь справедливость? С 1994 года там стояли птицы, сделанные из пластмассы. Пропали они с нами или до нас, неизвестно. Но вернули мы аж 14. Бронзовых. Лишь бы не было беспокойства.
— А предварительно зайти к Михаилу Борисовичу, выказать респект, выразить уважение…
— Да не догадался я, не догадался!
— Ну а потом?
— Звонил, приглашал его. Не пришел.
Дело в том, что я ведь московский, хотя папа у меня ленинградский и прошел первую зиму блокады. Ему было семь лет. Потом его вместе с бабушкой дедушка вывез по Дороге жизни в эвакуацию — сначала в Сталинград, а оттуда в Челябинск. И только в конце войны — в Москву.
Когда Bosco пришел в Питер, мы открывали магазины в лучших местах, в том числе на Невском. Хотели, чтобы нас приняли. Все-таки Северная столица. Но к нам относились как к представителям московских нуворишей. Опять же, я был членом попечительского совета Пушкинского музея, а не Эрмитажа, Большого театра, а не Мариинки… Не говоря уже о том, что в Питере исторически дружу с Владимиром Гусевым, директором Русского музея на площади Искусств, а не на Дворцовой.
— И сколько вы держали оборону у Александрийского столпа? Две зимы?
— Одну. Я не стал бороться. Это из серии "насильно мил не будешь".
— А народ ходил?
— У людей каток пользовался неимоверным успехом. Елизавета Туктамышева, будущая чемпионка мира, в день открытия приехала в семь часов утра, чтобы очередь занять. Сколько ей тогда было? Кажется, десять лет. И она стояла, мечтала покататься на Дворцовой. Хотя какое-то городское противостояние продолжалось, члены партии "Справедливая Россия" ходили в ластах перед нашими магазинами…
Конечно, я облажался. Планировался успех, а получилась сплошная фигня. Что лишь подтверждает мои слова: после большого прорыва запросто может быть вот такой звонкий провал
— И какой вывод вы сделали?
— Не надо лезть туда, где не ждут. Особенно без подготовки. Тем более что у нас не было веских оснований соваться на Дворцовую.
Все-таки ГУМ-каток — важная составляющая для Bosco. В том числе маркетинговая. Здесь наш главный магазин. А на Дворцовой площади никакого ГУМа нет, там Эрмитаж и арка Генерального штаба. Вот и не стоило насаждать свое представление о живом и прекрасном.
— А чья идея была с Красной площадью?
— Моя. Как только мы стали основным акционером ГУМа, я мечтал сделать каток. Но очень многие мои друзья помогли эту затею воплотить.
— Любите аттракционы?
— Люблю гармонию формы и содержания. Не только придуманную, но и реализованную.
Хотя в данном случае это частные деньги, вложенные в экономически бесприбыльный проект.
— Почему?
— Неужели думаете, что затраты на организацию катка отбиваются? Конечно, нет. Билеты в будни после трех часов стоят по 200 рублей, в выходные — по 700. С утра по рабочим дням все бесплатно, и полно народу. Дети и пенсионеры по вечерам катаются по льготной стоимости. Для тех, кому не исполнилось семь или стукнуло 75, вход всегда свободный.
Абсолютно имиджевая и крайне важная для нас история. И если ГУМ-каток работает, значит, будет еще небо голубое. Серьезно говорю! В чем-то это визионерство, в чем-то — миссионерство. Но с практическим применением и приложением. А в Петербурге, во-первых, были понты с нашей стороны, во-вторых, излишне страстная реакция на запрос властей. Ну зачем отказывать уважаемой Валентине Ивановне? Вот я и не отказал. Как выяснилось, непросчитанно
— А для открытия катка в Москве требовалось разрешение непосредственно президента?
— Оно и сейчас необходимо. Каждый год получаем заново.
Есть указ главы государства, где перечислены мероприятия, которые позволительно проводить на Красной площади. В нем семь пунктов. Начиная с парада 9 Мая и заканчивая катком.
— До вас что-нибудь массово-развлекательное тут устраивали?
— Да, был концерт Пола Маккартни в 2003 году.
— Значит, все-таки он первым пробил нецелевое использование главной площади страны?
— Как раз целевое! Жизнеутверждающее! С XV века на Красной площади было торжище, сакральность появилась только в XX столетии.
И строго говоря, раньше все же были мы, когда открывали двери ГУМа на Красную площадь.
После дефолта и жуткого кризиса 1998 года отсюда ушли все крупные западные арендаторы, включая Galeries Lafayette и Karstadt, а мы — наоборот — расправили плечи и заняли первую линию ГУМа, решив открыть "Артиколи", наш главный парфюмерный проект.
По такому случаю и устроили представление на Красной площади. Наверняка знаете, что раньше это место называлось Верхними торговыми рядами архитектора Померанцева, а аббревиатуру ГУМ придумал лично товарищ Ленин, поскольку это был символ нэпа.
И вот мы сделали ремейк — с красноармейцами, парадом физкультурников… Только в постановочной части задействовали более 350 человек. Собралось огромное количество уважаемых гостей, получилось грандиозно. До сих пор горжусь, что все задуманное удалось реализовать.
— Кто вам пробивал добро на шоу?
— Владимир Шевченко, глава службы протокола президента Ельцина. И сейчас дружим с Владимиром Николаевичем. И комендант Кремля Сергей Стрыгин помог.
— Похоже, у вас особый талант, Михаил Эрнестович. Как говорится, не имей 100 рублей…
— Дружба — это нормально, даже хорошо. Но не надо думать, будто дружу со всеми подряд. Это далеко не так. Бывает, счастливо сходишься с кем-то. Так получилось с Олегом Янковским, реально великим и чудесным. Мы с ним были вместе с 1996 года.
— Чем вы владели на тот момент?
— В бизнесе? Первые магазины здесь, в ГУМе, и в "Петровском пассаже".
— Не так чтобы сильно круто.
— А нам казалось, круто…
Помню, мы с Олегом Ивановичем летели из Парижа в одном самолете. До того знакомы не были, а тут места оказались рядом. Вот так мне повезло. Любимый актер, кумир…
— Янковский наверняка уставал от случайных попутчиков, которые начинали рассказывать, как они его обожают, помнят роли и все прочее. Из приличия, наверное, слушал, кивал.
— Он был очень вежливым человеком. Не знаю, как вышло, но мы очень близко сошлись.
При этом я никогда не навязываюсь. Не прошу телефончик. Оставляю свой. И Янковский позвонил.
Стали общаться. В том числе семьями. С женой, актрисой Людмилой Александровной Зориной, с сыном Филиппом, моим ровесником, с невесткой Оксаной Фандерой. Янковский-старший умудрялся дружить с моим сыном и моими родителями, а я — с его внуками… Дружба через поколения получилась.
— Можно сказать, что Олег Иванович стал вашим "проводником в мир артистической богемы"?
— Откуда эти штампы?! Безусловно, он ввел меня в театральный и кинематографический круг, повез нас на "Кинотавр", где я со всеми познакомился. Вот только с Галиной Волчек, Ингеборгой Дапкунайте и Олегом Меньшиковым мы сдружились без его помощи, самостоятельно.
— Не знаю, вы так и планировали либо само получилось, но это гениальный маркетинговый ход — дружить с известными персонами.
— У меня есть настоящие друзья и товарищи — менее знаменитые и публичные персоны. Но вы про них не спрашиваете.... Не выбираю по принципу известности и маркетинговой целесообразности. Это факт. Вот магии таланта я подвержен, очаровываюсь с радостью.
— И не разочаровываетесь?
— Всякое случается, но точно не под воздействием внешних обстоятельств или мнения света.
Вот Никита Сергеевич Михалков, по-моему, чудо какой обаятельный. Хотя о нем говорят разное. И даже о нашей дружбе. Дескать, у каждого русофила должен быть свой еврей. На это отвечаю: "Нет, еврей у Михалкова уже есть — Юрий Башмет. А я — так, по дружбе"
Хотя, конечно, у нас другие отношения, чем с Янковским.
— Почему?
— Ну, они разные. Олег Иванович — великий артист и замечательный человек. Никита Сергеевич хорош во всех ипостасях, харизматичен не только на экране. Он неуспокоенный на 360 градусов.
Не знаю, понятно ли объяснил.
О Bosco Family, потерях, Антоновой, Гафте, Дзеффирелли, консюмеризме и Олимпиадах
— Вот вы упоминали "Кинотавр", где долгое время правил Марк Рудинштейн. В друзьях у него ходили многие кинознаменитости, а президентом фестиваля был все тот же Олег Янковский. Потом у Марка Григорьевича "Кинотавр" отобрали, и друзья куда-то испарились.
— Для меня этот человек низко пал. К сожалению. Или без сожаления. Он нерукопожатный. Когда не стало Олега Ивановича, Рудинштейн начал рассказывать небылицы, порочащие прежде всего его самого. Хотя Янковский очень трогательно к нему относился. Даже мне говорил: "Миш, ты вот элегантно одеваешься, хотя толстенький, а мой Рудинштейн — как мешок с брюквой. Давай справим ему костюм".
Он реально за него переживал.
— Справляли?
— Конечно...
Но я понял, куда клоните. Знаете, я не комплексую от мысли, что дружить со мной отчасти комфортно.
— Еще бы! С владельцем ГУМа.
— Что прикажете теперь делать? Без конца заламывать руки? Или думаете, будто в мой кабинет идут ради скидок на то, чем торгует Bosco? Это было бы слишком скучно и пошло. Не люблю таких плоских схем.
— Но люди падки до халявы.
— Не все. С падкими не дружу. Поймите, я знаком с очень многими, но среди них гораздо меньше тех, кого могу назвать другом. И кто назовет меня так в ответ.
Конечно, я был и остаюсь предпринимателем, термин guest management услышал не вчера, но не все нужно переводить в деловую сферу. Никогда в жизни не пользовался человеческими отношениями ради плоской коммерческой выгоды, не мог допустить, чтобы люди чувствовали себя обязанными прийти в ГУМ и купить пальто или пиджак.
Вот зовет меня Женя Миронов на премьеру спектакля "Горбачев". Я иду. Мне интересно туда пойти. И после спектакля делюсь с ним, Чулпан Хаматовой, Марией Ревякиной исключительно положительными впечатлениями.
Радуюсь, когда ответная реакция такая же искренняя. Женя звонит мне просто так и хвалит, что в ГУМе все замечательно предновогодне украшено и у него поднялось настроение. И мне от этого становится еще приятнее.
Басня про петуха и кукушку тут точно ни при чем!
Мы ведь совсем не зря придумали и создали Bosco Family. Понятие "семья" очень многое значит для меня. Большая семья близких людей.
Поэтому так тяжело прощаться с теми, кто уходит. Ужас какой-то… Во мне и сейчас живет детский страх нежеланного взросления. Сначала ходил на дни рождения, свадьбы, юбилеи, а теперь все чаще на панихиды.
Сколько потерь за последние годы! У меня сложились очень близкие отношения с Олегом Табаковым, Марком Захаровым, Алексеем Баталовым, Ольгой Аросевой, Юрием Любимовым, Игорем Квашой, Франко Дзеффирелли, Ириной Антоновой, Валентином Гафтом… Но, пожалуй, ближе всех с Олегом Янковским и Галиной Волчек.
Олега Ивановича нет с нами 11 лет, а я до сих пор не могу успокоиться. Невозможно. Это трагедия. Боль. И пустота.
Галина Борисовна ушла в конце 2019-го. Пронзительный вечер ее памяти устроил в "Современнике" мой близкий друг Владимир Теодорович Спиваков с оркестром "Виртуозы Москвы"...
Ирины Антоновой не стало в ноябре 2020-го. Григорий Ревзин говорил, что я "влюблен" в Ирину Александровну, и это правда, я терпеливо "ухаживал" за ней, хотя Антоновой было глубоко за 80.
Всячески хотел ей сделать хорошо. Перестарался.
— То есть?
— Ну это что-то из серии… питерского катка. Мы очень давно общались с Антоновой, с 2000 года, и все так вежливо, мило. Она с первого "Черешневого леса" входила в попечительский совет. И вот как-то году в 2005-м Ирина Александровна взяла меня за ручку и сказала: "Миш, ну почему так происходит? Страна расцветает, Пушкинский музей тоже должен развиваться, а ничего не получается. Посетители не видят нашу коллекцию, мы можем экспонировать четыре процента фондов".
И я включился. С 2005-го по 2012-й в кабинете Антоновой на Волхонке проводил не меньше времени, чем здесь, в ГУМе. Создали фонд развития музея. По решению правительства выбили миллиард долларов на его развитие. Дмитрий Медведев уже в ранге президента страны возглавлял попечительский совет. Активно готовились к 100-летию музея в 2012 году. И я переусердствовал, сделал дилетантские поступки, показавшиеся Антоновой неприемлемыми. Она, конечно, была камертоном, жестким, несентиментальным, когда дело касалось работы. Хотя по-человечески могла быть мягкой, с моей мамой дружила…
Словом, я пробил выставку ее мечты, объединявшую коллекции Щукина и Морозова из разгромленного Сталиным Музея нового западного искусства. Пиотровский на полгода отдавал в Пушкинский музей свою часть собрания с обязательством показать потом все в Эрмитаже.
— Прекрасно!
— И я так считал! Но это оказалось красной линией для Антоновой.
Хотя мои предыдущие инициативы, добрые и дорогостоящие, были ей очень даже по душе.
— Например?
— С Рубеном Варданяном мы приглашали Нормана Фостера, чтобы тот сделал проект Музейного городка...
— Так это вы оплатили?
— Да, из наших личных средств.
— Сколько?
— Два миллиона фунтов. На двоих… Проект был очень содержательный.
— Ирина Александровна не приняла вашу помощь?
— С объединяющей выставкой — нет. Она максималист. Была.
— Полугода ей показалось мало?
— Именно так.
Антонова сказала: "Я положила всю жизнь на то, чтобы вернуть коллекцию навсегда. А вы тут наскоком меня женили"
— Дескать, как посмели?
— Ну да. "Я ведь не учу вас, как пальто продавать".
— И что?
— И все. Я ушел…
В общем, получилось, что со своим рылом я полез в ее калашный ряд.
— Перестали общаться?
— Почему? С праздниками, днями рождения поздравлял. На наши деньги проводились торжества и выставки к 100-летию музея. Но ту, совместную из коллекций Щукина и Морозова, Антонова отменила.
Позже она состоялась в Париже. Фонд Louis Vuitton организовал.
— Обидно?
— Видимо, я переоценил свою вовлеченность в эту историю. Для меня она была выстроенной, а для Антоновой выстраданной. Согласитесь, градус разный.
Поэтому нету у меня какой-то обиды. Огорчился — да. С точки зрения управленца мне казалось, что я предложил хороший шаг. Я же не мог сказать: Ирина Александровна, ну, подождите, выставка простоит шесть месяцев, мы еще раз зайдем куда надо и скажем, что ее следует в Москве оставить…
Антонова была бескомпромиссной. Много раз я, словно псевдодипломатический работник, демпфировал ее резкие заявления перед разными важными людьми. Иногда это позволяло разрядить ситуацию. Но не всегда.
Но, кстати, подобное отношение характерно не только для Ирины Александровны. Музейный олигархат неимоверно снобистски, через губу, общается с донорами
— Мол, мы берем ваши денежки, но вы знайте свое место?
— Если бы! У нас вообще нет места. Поэтому мы должны быть счастливы, что позволяют нам отдавать свои непонятно как заработанные денежки… Мол, вы еще мало искупаете вину.
В основном так. Что, конечно, не совсем справедливо.
При этом Иван Цветаев, основатель Пушкинского музея, при всем снобизме помнил и ценил роль мецената Юрия Нечаева-Мальцова в становлении музея. И братья Третьяковы на свои частные деньги создали Третьяковскую галерею. Прежде чем передать ее в дар Москве.
А вот Эрмитаж — императорский музей. Те, кто может позволить себе качественно тратить казну, не должны суетиться с купчишками. Лишенные такой возможности вынуждены...
— Вы-то зачем терпели, Михаил Эрнестович?
— Ну это скорее по молодости. Теперь вот стараюсь ни в какие попечительские советы не входить. Поддерживаю материально конкретные проекты в рамках нашего фестиваля.
Также помогал великому Дзеффирелли осуществить задумки по созданию его фонда и музея во Флоренции. Мэтру было 93 года, и он делился со мной планами. Ну как не ценить такое?
Мы с семьей гостили у маэстро в Риме, обсуждали… Человек в столь преклонном возрасте заглядывал на семь лет вперед! Круто, что я видел это.
Конечно, мог бы, как некоторые более продвинутые, начать собирать Коровина или Серова, но никогда не был настолько свободен в средствах, чтобы вкладывать их в личную коллекцию. Это все же аристократические забавы сродни охоте на лис. Не моя история.
— Выбрали другое?
— Понимаете, жизнь — это каждый день, а не распланированный ежедневник.
Хотя его тоже заполняю. Вон, лежит на столе.
— От руки ведете?
— Только так. Всегда. У меня и телефон-то кнопочный.
— Неудобно.
— Как кому. Вы знаете, сколько времени проводите в своих гаджетах?
— Ужас!
— Вот и весь ответ, почему избегаю смартфонов. Плата за них — минус жизнь. У меня другой нет. Лучше в этой немного больше внимания уделю человеческому общению.
Телефон мне, кстати, подарил Филипп Янковский на 50 лет. Четыре года служит, справляется.
— А как же консюмеризм, Михаил Эрнестович? Вот вы к вещам как относитесь?
— Спокойно. Но отнюдь не пренебрежительно. Хорошо отношусь.
Сейчас расскажу необычное… Прощание с Гафтом. Он лежит в гробу красивый, лицо чисто выбритое, давно такого не было. И в подаренном мною пиджаке. Валентин Иосифович очень радовался ему… Даже эпиграмму мне посвятил.
Понимаете, трагизм момента, панихида, говорит Лия Ахеджакова, а я вдруг вспоминаю, как его обрадовал пиджак…
— Не знаю, что и сказать… Но вас вещи радуют, не разучились этому?
— Ну не знаю. Наверное, нет. Когда одевал олимпийскую сборную, она нравилась мне, я гордился.
— Проект с ОКР как возник?
— Это 2001 год. Идея, честно говоря, пришла в голову не мне. Инициатива исходила от члена МОК Виталия Смирнова и тогдашнего президента Олимпийского комитета России Леонида Тягачева. Познакомила нас Оля Слуцкер, которая знала всех троих.
— Вам тема была интересна?
— С детства! В 1980 году 13-летним мальчиком специально не уехал из Москвы, чтобы посмотреть Игры. Папа имел отношение к строительству Олимпийской деревни и спорткомплекса "Олимпийский".
Сначала я ездил туда на экскурсии, потом ходил на соревнования. Иногда по пять раз в день. Начинал в семь утра на Гребном канале в Крылатском, заканчивал часов в 11 вечера на баскетболе или боксе. Это была феерия!
Еще помню, как мы с папой встречали на Кутузовском проспекте эстафету олимпийского огня. Ради этого специально мчались на электричке с дачи в садоводческом товариществе "Химик-2", недалеко от аэропорта Домодедово…
Словом, предложение ОКР, что называется, зашло. Тогда я уже всерьез занялся брендостроительством и маркетингом, понимал: это шанс для Bosco преодолеть пропасть между реальностью и видимостью, которую нам удалось создать.
— Расшифруйте.
— Реальность в том, что мы были относительно маленькими по планетарным масштабам, а видимость — словно большие. И в мире, и в России нас представляли сильно крупнее, чем на самом деле, поскольку мы сразу забрались на верхушечку и задали тренд.
Это началось еще в 2002-м в Солт-Лейк-Сити.
Понимаете, в постсоветские годы российские спортсмены вынуждены были одеваться по бедности. Шестой вариант формы от Reebok и Adidas. Остатки, которые даже не сладки. Они не шили для нас, а давали уже готовое из того, что не жалко.
Было ясно, что от таких гигантов персонификации не дождаться. А мы начали с того, что сделали, может, совсем кряжисто и неверно по бизнесу, зато узнаваемо. Задали тренд, который потом все начали проводить.
Наши вензеля и выкрутасы, бобровые воротники на пальто и муфты — overinvestment шло совершенно против тогдашней угловатой спортивной моды. Но благодаря этому нас сразу заметили
— После Солт-Лейк-Сити были Афины, где вы впервые открыли Русский дом.
— Он был уникальным, мифическим. Все стремились там праздновать победу. Исинбаева, не успевшая отмыть руки от мастики, счастливые золотые фехтовальщицы, заплаканные серебряные волейболистки, вымотанная донельзя Хоркина, сдержанный триумфатор Немов… Очень круто было в Афинах! Наш дом находился в 100 метрах от Акрополя, в районе под названием Плака. В 2018 году мы с женой и сыном Марком были там, и — не поверите — нас узнали. Спустя 14 лет!
Сначала долго всматривались, а потом началось братание. В общем, сейчас на месте нашего Русского дома открыт частный музей Олимпиады 2004 года.
О плевке, икре, Олимпиадах, широте души, бойкотах и смене тренда
— Черная икра там рекой потекла?
— Никогда этого не было!
Расскажу одну историю. Когда еще учился в школе, мы ездили в трудовой лагерь, собирали черешню в Краснодарском крае.
— Неплохо.
— А откуда, вы думаете, взялся наш "Черешневый лес"? Из станицы Красное. Работа, кстати, была вполне реальная. Подъем в шесть утра, в семь часов — уже на плантациях. Собирали ягоды в сапетки — это такое ведро, которое вешалось на шею на широкой лямке…
Но я о другом хотел сказать. Поезд отъезжает от Казанского вокзала, набирает ход, мы высовываемся в открытые окна, чтобы помахать оставшимся на перроне родителям, и тут понимаю, что в меня что-то попало. Мокрое. Трогаю рукой: чья-то слюна. Все лицо облепила. Какой-то добрый подросток смачно плюнул вслед уходящему составу и угодил в цель. Конечно, он не мог метить именно в мою физиономию, но так получилось. И я успел заметить, кто это сделал, мы даже встретились взглядами. Глаза в глаза…
В общем, я молча утерся, поскольку априори ответить было невозможно. Поезд умчал. В буквальном и переносном смыслах. Но этот образ во мне застрял.
— Почему вы сейчас вспомнили?
— С черной икрой такая же фигня. Плевок в уходящий поезд.
— Кто это сделал?
— Завистники, наверное.
Только это не Афины, а Турин, 2006 год. Италия для меня почти родная страна, и у нас было все очень круто, здорово, хлебосольно. Но вы видели когда-нибудь текущую икру?
— Под водочку что угодно потечет, Михаил Эрнестович.
Может, меня это не совсем положительно характеризует, но с институтских времен я — председатель общества борьбы за трезвость
Точно вам говорю: и эмоционально, и физиологически я не за выпивон, не за обжирон. Хотя — да, я из семьи технической интеллигенции: когда в холодильнике вроде бы ничего нет, но, если приходят гости на Новый год, баночка икры появлялась.
Конечно, мы пытались в Турине радушно принимать. Наш дом, как и в Афинах, находился в знаковом месте, в многоэтажном здании трикотажной фабрики в стиле послевоенного неореализма. Мой друг-партнер Марко Больоне, владелец итальянской марки Kappa, дал нам огромное пространство, на крыше мы даже устроили каток, где в хоккей играли Вячеслав Фетисов с Ириной Родниной. Мы привезли много гостей. Все сделали хорошо, хотя у меня был непростой период в жизни, я как мог уходил от глубокого личного стресса, и кажется, это удалось.
— А что у вас стряслось?
— Ушел папа. В январе 2006-го. А в феврале начиналась Олимпиада, к которой мы готовились семь лет… И я не мог не работать, не быть в центре всего происходящего.
У нас получилось! Первый реальный прорыв. Туринский Русский дом был самым желанным местом, где правили бал неугомонные и талантливые Игорь Бутман и Валерий Сюткин, Сергей Мазаев и Петр Налич. Солт-Лейк-Сити и Афины можно назвать локальными успехами, а в Турине к нам в очереди по 200 человек стояли. Включая президента МОК Жака Рогге и почетного президента Хуана Антонио Самаранча. Они хотели попасть в Русский дом и Bosco-магазин. Мы побили рекорды 2002 года знаменитых канадцев из Roots. Я знал их выручку в Солт-Лейк-Сити, словно завороженный мальчишка, через стекло смотрел, как они там работали, открывая свой shop. Мы перебили их в Турине. И по сумме продаж, и по ажиотажу, и по шлейфу. У нас была передовица в The New York Times. В заголовок вынесли слова: "Самое крутое сейчас — быть русским в Турине". В нашем узкопрофильном деле, конечно, это грандиозный успех.
За Чебурашку, олимпийский талисман сборной России, могли дать четырех австралийских кенгуру, что, в принципе, всегда top. А за какой-нибудь nice jacket от Bosco готовы были родину продать. Свою, иностранную.
— С Успенским о правах на Чебурашку вы договаривались?
— Конечно. И с ним, и со Шварцманом. Они столько денег получили! Но Успенский был более алчным.
Честно говоря, узнаваемость Чебурашке на Западе принесли мы, по сути, создали культ. Чемпионские огромные борцы греко-римской борьбы именно этот талисман просили коробками в Афинах, а победоносная конькобежка Светлана Журова — в Турине...
— И когда плевок вам прилетел?
— Прямо во время Игр-2006.
— Снова попали в цель?
— Я не отвечал. Не стал. Мой-то поезд мчал.
— Но причины наезда знаете?
— Классовая ненависть. Шучу. Большинству трудно пережить чужой успех.
— Вам и потом доставалось по разным поводам.
— В склоки мы не ввязывались, но свои права отстаивали твердо. Скажем, требовали, чтобы российские спортсмены после финиша давали интервью в микст-зоне именно в экипировке Bosco.
Начали работать профессионально. Как и было прописано во всех контрактах. Конкурентам это не очень нравилось.
Например, Adidas прямо мотивировал наших биатлонистов, чтобы те не переодевались в Bosco, остались в их форме
— Вы имели право выставить штраф за невыполнение обязательств?
— Да, но не делали этого. Просили не нарушать договоренности, иначе пришлось бы штрафовать ОКР, а не конкретных нарушителей.
Мы учились, взрослели.
— Потом стали одевать сборные Украины, Армении…
— Сербии, Испании... Уже после Турина получили международное признание, к нам действительно начали хорошо относиться, мы стали генеральными спонсорами заявки Сочи.
2014-й, конечно, абсолютный пик.
— В какой-то момент даже ощущение возникло, что ОКР — приложение к Bosco.
— Ну нет, это вы зря. Мы были заметными, бросались в глаза, что правда. Но одеяло на себя не перетягивали (если только лоскутное). К примеру, я никогда не входил ни в какие управляющие органы Олимпийского комитета России. Принципиально. Хотя Леонид Тягачев в свое время предлагал. Ответил ему, что будет конфликт интересов.
При этом мы по-прежнему оставались широкими и даже великодушными. Так принято. Например, в Сочи у нас были полные права на все, что касается одежды. Мы за них очень много заплатили. В принципе, это жесткая монополия. И каждая столица Олимпиады ее охраняет. Но в Лондоне, за два года до Игр в Сочи, к нам обратились уважаемые люди из спортивного движения: "Пойдите навстречу. Нашу федерацию испокон веков одевает Nike. Дайте им возможность продавать свои свитера рядом с вашими".
И я начал млеть. Потому что Nike — заоблачная высота, миллиардные обороты, с просьбой пришли первые лица компании, обещали горы золотые
— На словах?
— Да. И я поверил, повелся.
— А взять бумажку? Документ с подписью.
— Не было времени на "медленные танцы". Говорю же, что у нас широкая натура, поэтому даже в своем родном сочинском морпорту я дал возможность сделать огромный Nike-лаунж.
— Пожалели потом?
— Нет. Хотя ничего из того, что нам обещали, не выполнено.
Начиная с полной коллаборации по обуви. Прямо скажем, у Bosco это не высший конек. А Nike — признанный лидер. Вот мы и рассчитывали поправить качество. Это большой бизнес. В принципе, на базе Nike можно было создать что-то серьезное, интересное: наш дизайн, их технологии. Нас и в их штаб-квартиру приглашали, но по факту потом ничего не произошло.
Однако это не плевок, а использование положения. А плевок — когда очень хорошо организованную Олимпиаду в Сочи стали банить. И не потом, а прямо во время соревнований показывали по телеканалам на Западе всякую чушь. Катя, жена, была на открытии Игр, а потом улетела в командировку в Европу. Включила в отеле телевизор и не поверила ни ушам, ни глазам. Какая-то голимая пропаганда, полная неправда.
Помню, в свое время газета "Известия" писала, что в 1984 году на Олимпиаде в Лос-Анджелесе, которую Советский Союз бойкотировал, империалистический американский орел помахал-помахал крыльями, не взлетел, да так и сел. Но тогда не было интернета, а сейчас, в век высоких технологий, когда все можно легко проверить, гнать в эфир чушь и даже не стесняться...
— В 2016-м к Олимпиаде в Рио вы шили костюмы для членов МОК.
— Да, нам предложили. До этого контракт был у Ralph Lauren. Это признание, согласен. У меня до сих пор очень хорошие отношения со многими членами Международного олимпийского комитета во главе с президентом Томасом Бахом. Он видел, как я работаю, что у меня хорошая, увлеченная команда. Поэтому и сказал: "Слушай, твой BoscoFresh нам нравится. Давай!" Мы подписались на два олимпийских цикла, Игры 2016 и 2018 годов.
— Но когда нашей сборной запретили выступать в национальных цветах, вы заявили, что снимаете свое имя с вещей МОК.
Да, мы сами все срезали, я специально посылал в Лозанну отряд портных, чтобы они отовсюду убрали бренд Bosco. Считаю, это было нечестно по отношению к России. Не стоило нас так высвистывать
— Гонения на российский спорт совпали с тем, что в 2017 году ОКР не продлил с вами контракт. После восьми совместных Олимпиад…
— Нет, это была моя инициатива. Мы перестали понимать друг друга.
— В какой момент?
— В Рио. Ясно, что наш договор с ОКР на домашние Игры-2014 по финансам был сильно больше, чем на обычную Олимпиаду. Что логично и оправданно.
— О какой сумме речь?
— Она известна. Bosco как генеральный спонсор и эксклюзивный экипировщик вложил более 100 миллионов долларов. Тогда лишь из утюга мы не вылезали. У нас было много возможностей активации.
В процессе подготовки уработались так, что я буквально заснул на открытии Олимпиады. С одной стороны, сильно устал, с другой — явственно ощущал, что это вершина, точка перегиба, дальше пойдет вниз. Три четверти зрителей на трибунах стадиона "Фишт" были в Bosco. Апогей! Больше ничего нельзя сделать в этом конкретном применении
А в ОКР в 2016-м нам предложили условия контракта Сочи. Требовали огромных денег, никак не желая их отрабатывать. Но это непрофессионально. И сколько мы ни говорили, нас не хотели слушать. Nike платит Национальному олимпийскому комитету США три миллиона долларов в год, 12 за весь цикл. С меня нельзя просить 100 миллионов. Ну никак! Я категорически не пошел на эти условия.
— И в итоге выиграли, вовремя отскочили. Нам еще не один год выступать без триколора. Если, конечно, выступать.
— Слушайте, как я могу выиграть, если весь российский спорт перестал быть позитивным маркером?
Значит, я в глубоком проигрыше вместе со всеми. И как бизнесмен, и как гражданин.
Да, мы не шьем форму для олимпийской команды, но продолжаем работать с большим количеством федераций. Причем перешли не только на наградную, но и на боевую форму. Все наши лыжники уже третий сезон в ней призы завоевывают, за Кубок мира бьются, включая Александра Большунова, во главе с Еленой Вяльбе.
Еще экипируем команды по настольному и большому теннису, санному спорту, борьбе, регби, стрельбе из лука, фигурному катанию... Мы продолжаем заявлять, что Bosco — одежда активного образа жизни!
— Но вы сказали, что спорт перестал быть позитивным маркером…
— Перестала быть желанной надпись "Россия" на груди. В этом проблема. Мы задали тренд. Круто было носить толстовку, на которой название твоей страны.
Кстати, этот прием нам не удался на Украине, несмотря на искреннюю поддержку великого Сергея Бубки. Еще в 2008 году хотели повторить опыт, предложив украинцам гордиться родиной. Не сработало. Вектор поменялся в 2014-м, но уже без нашего участия. Да и гордиться соседям, похоже, пока особенно нечем.
В России тренд тоже сменился. В другую сторону.
— Чем это объясняете?
— У нас любят пенять на зеркало. А оно уже не говорит: "Ты на свете всех милее". Мир больше не считает, что слово Russia на свитере — круто. У наших клиентов, к сожалению, идет определенное мимикрирование. Tommy Hilfiger или Paul&Shark почему-то теперь более уместны, чем Bosco.
И передовицы в The New York Times, о которой я говорил, сейчас тоже нет.
— И не будет?
— Я не гадаю, а констатирую: сегодня нет. Пока так.
О брендах, подделках, востребованности, сыне, Калуге, кабинете и виде из окна
— В бизнесе тоже отношение изменилось, Михаил Эрнестович?
— У нас все-таки штучный бизнес. У Bosco есть ГУМ, самый знаковый в России магазин на Красной площади, а Louis Vuitton или Hermes хотят быть представленными на нашем рынке… И каким бы великим королем люкса ни был Бернар Арно, он соблюдает рамки приличия, общается, усаживается за стол.
— Как чувствуете себя в компании больших брендов?
— Мы и сами уже не настолько маленькие, как были в 2001 году. Если откровенно.
Нормальное конкурентное поле, в котором с кем-то у меня сложились отличные отношения, с другими — ровные, спокойные, с третьими решаем вопросы на уровне менеджмента.
— В этом мире встречают по одежке?
— По комплексу ощущений — уместности одежды, аксессуаров, поведения. Форма имеет значение.
— Вы легко можете отличить подделку от брендовой вещи?
— В большинстве случаев — да. Научился. Для этого нужен опыт.
— Часто сталкиваетесь с "леваком" на практике?
— Бывает.
— И что думаете о человеке, который это носит?
— Ничего страшного. Не предполагаю, будто он привез вещь из Китая, скорее, купил где-нибудь в Форте-дей-Марми. И тут нет криминала. Стремление к нормальному консюмеризму. Если, не дай бог, у кого-то в гостях увижу золотой унитаз, вот это будет за гранью моего понимания. Когда же человек сэкономил и купил не настоящую сумку Birkin за 14 тысяч евро, а фальшивую за 400, как я могу его осуждать?
— Бренды стоят тех денег, которые за них просят?
Конечно, вы платите за совокупность чувств, связанных с именем. Но сюда включено и качество. Хотя это не единственный определяющий фактор. Ведь в чем главное разочарование обладательницы Birkin за 400 евро? Она сама знает, что эта сумка — подделка, понимает, сколько потеряла при ее покупке. Тут все важно: бутик, атмосфера, бокал шампанского, неповторимый запах кожи, капюшон на сумку, фирменный пакет... Если этого нет, зачем платить 400? Можно и за 40 евро купить вещь и с ней ходить
Поэтому обладание настоящей Birkin — это переход в новую ипостась. Психология!
— А вам на что жалко тратить деньги?
— На безответственное использование. Когда они профукиваются в никуда.
Вот пример. Мы поменяли старый логотип магазина "Весна" на Новом Арбате на современный, молодой. Началась рекламная кампания. Даже несмотря на пандемию. Был принят план размещения рекламы на уличных носителях с освещением в темное время суток. Подсветка не сделана, но деньги с нас пытались снять в полном объеме. Это нонсенс. Мне жалко, и я говорю, что не подтверждаю расходы. Зачем нужна эта реклама в темноте? Мне начинают доказывать: ну мы же разместили, надо заплатить. Я говорю: "Нет".
По-хорошему, это с них следовало бы требовать неустойку.
— Бывает ощущение с вещами, что переплатили?
— Если готов эмоционально и мне по карману, куплю. И не буду жалеть.
Но я точно не шопоголик.
— Одежду берете готовую или шьете?
— Костюмы и рубашки шью. Есть очень хорошая неаполитанская компания Isaia, она уловила мой размер, вкус. А свитер Etro или Bosco, конечно, куплю готовый.
— С Олегом Тиньковым вы знакомы?
— Да. Харизматичный, отчаянный парень. Разный, странный, импульсивный.
— Он недавно заявил, мол, первую половину жизни стараешься вылезти из грязи и нищеты, не спишь, пашешь по 16 часов, тебя никто не понимает, осуждают, считают спекулянтом. Зато после крупного успеха набегают многочисленные друзья детства, однокашники, родня всех мастей, требующая свою долю пирога. Знакомая картина?
— Наверное, у каждого из нас существует определенный предпринимательский комплекс. У Тинькова он больше, чем у меня.
— Расшифруйте.
— Ну то, что написал Олег, — это серьезный комплекс. Не надо подходить к себе столь экзальтированно и серьезно. Зачем так переживать? Если ты успешный, поделись. Нечем — не наезжай на людей.
Я продолжаю работать по 16 часов в сутки и сейчас. Никогда не был в грязи и не пытался никому ничего доказать. И лучшим быть не хотел, стремился стать хорошим. И до сих пор хочу.
— А то, что вы понадобились большому количеству людей?
— И слава богу. Без востребованности все бессмысленно. Конечно, мне многие звонят, пытаются во что-то вовлечь. И это классно, это мотивирует.
Понимаете, я не за то, чтобы "дай", а за то, чтобы "на".
— Доходчиво объяснили.
— Тут огромная разница! Меня не надо просить, сам с удовольствием приду и предложу. А если счастливо складывается, что кому-то нужен лишний билетик в Большой театр, а у меня он есть, так это прямо праздник!
— В ту самую ложу номер 13.
— Да. А если билета нет, постараюсь достать. Ведь замечательно, если я почему-то нужен человеку.
Уже говорил вам, насколько важно для меня понятие семьи. В него вкладываю не только маму, жену, детей. Бывают такие друзья, что они даже ближе родни по крови. Скажем, в Сочи гендиректором работает Евгений Балакин, мой верный друг с 1990 года. Или Тимур Гугуберидзе — настоящий генеральный директор ГУМа и Bosco, который родился в Сухуми, где и моя жена Катя. Мы вместе с ним в Bosco живем, растем, развиваемся с 1992 года. Я офигеваю (сам впечатлен!), сколько же человек работают у нас в компании четверть века и больше.
— Пальцев рук хватит?
— Нет! Уже сотни сотрудников.
— Чем держите-то?
— Разное. С одной стороны, человеческое отношение к тем, кто наиболее хорош. Хотя для кого-то это зона комфорта, когда можно ничего не делать и продолжать получать блага.
Результат отчасти саморазврата и моего долготерпения.
— Позволяете такое?
— К сожалению. Мой дефект.
— А исправить?
— Не получается. Подчас это требует бóльших усилий, чем оставить все как есть.
Хотя с некоторыми наиболее одиозными расстаюсь. В одночасье. Даже если вместе прожито 25+.
— Предательство вам знакомо?
— Разочарование. Не сужу людей.
— Вычеркиваете из жизни?
— Из общения. Избегаю встреч.
— Устаете от мелькания лиц перед глазами?
— Бывает. Сужаю круг, насколько возможно.
Но и в одиночестве не могу. Никогда сам не сяду за стол, если дома еще кто-то есть. И не выйду раньше, чем остальные. Только все вместе. Так с походно-байдарочных времен.
— Илья, старший сын, с вами работает?
— Уже нет, ушел год назад. Создал свое агентство Esthetic Joys. Такой продвинутый пользователь и брендкейтер. Трудно со мной. Тяжелый я. Говорят, довлею.
— Как руководитель или отец?
— И то и другое. С одной стороны, балую, с другой — требую.
Дети ничего особенного не просят, даже излишне скромны, принципиальные антимажоры. Сознательный дауншифтинг. Например, у младшего сына Марка такой же телефон, как у меня, — кнопочный. И он кокетливо, но категорически против, чтобы я дарил ему iPhone. Хотя Марк прекрасно сечет в нем… В мамином.
— Расстроились, что Илья ушел из компании?
— Ну конечно. От предыдущих поколений нам досталось хрестоматийное восприятие, что сын — продолжатель дела отца. Илья и есть продолжатель, но не в буквальном смысле, а в метафизическом.
Ему кажется, что он занимается чем-то совершенно новым, хотя, строго говоря, по-своему проходит мой путь.
Но остается вопрос, что с этим-то делать. С Bosco.
Наверное, я недостаточно постарался, чтобы влюбить Илью именно в этот бизнес. Он все знает, щепетильно реагирует на происходящее с Bosco, но не хочет или еще не готов вступать со мной в конкуренцию. Илья претендует на то, чтобы за ним оставалось последнее слово. И он не дурак, понимает, что со мной такое скорее невозможно. Пока.
Конечно, возникает разница между моим и его ожиданием, но я спокойно радуюсь успехам сына. Больше, чем своим.
— Открытие фабрики в Калуге было правильным ходом?
— Абсолютно. Более чем. Еще один повод для гордости.
В свое время меня будоражило от открытия новых магазинов и проектов. ГУМ-каток когда запускали, "Черешневый лес" высаживали. На каком-то этапе это стихло.
Нету больше волнующей дрожи. А она нужна, иначе все затухнет. Поэтому "Мануфактуры Bosco" в Калуге возникли очень вовремя, я почувствовал это физически. А во время локдауна даже жил там с семьей три или четыре месяца
— Снимали квартиру?
— Губернаторы (и предшествующий Анатолий Артамонов, и будущий Владислав Шапша) радушно выделили нам гостевой домик, там мы и обосновались.
В 07:30 я шел на работу и оставался до ночи. Решал вопросы, налаживал процессы, поднимал, так сказать, фабрику.
— Начинали с пошива пуховиков Bosco и Карра, а в пандемию оперативно переключились на санитарные маски.
— Это был вынужденный шаг, чтобы помочь нашему здравоохранению. Но мы не только маски шили, а различные средства индивидуальной защиты — многоразовые комбинезоны и халаты. Они выдерживают до 150 стирок каждый и, получается, стоят гораздо дешевле, чем одноразовые.
— Путин не в вашем по Коммунарке ходил?
— Нет, у него был китайский Tyvek. Наш — российский Boscar. И на нем написано: "No pasaran". Вирус не пройдет. Сотни тысяч врачей получили то, что требовалось.
— Последствия от пандемии, по-вашему, — это надолго?
— Я заинтересован, чтобы все скорее вернулись к нормальной жизни, а клиентов стало больше. Здоровых… Когда люди болеют, им не очень хочется ходить по магазинам, согласитесь.
Это поведенческий вопрос.
— Вы нашли, чем еще заманить публику в ГУМ, открыв здесь пункт вакцинации от COVID-19.
— Если, что называется, хуже пошли юбки и блузки, надо дать новое предложение…
За время пандемии из ГУМа съехал лишь один магазин, и на его месте мы решили открыть центр вакцинации. Разумеется, при строгом соблюдении медицинского протокола. Я обратился к вице-мэру Москвы по социальным вопросам Анастасии Раковой. Оказалось, власти города думали в том же направлении. В рамках объявленной в стране массовой вакцинации.
У нас в ГУМе ежедневно бывают десятки тысяч посетителей, работают пять тысяч человек... Площадка масштабная. А ментально поход в поликлинику куда более сложен, чем в красивый магазин.
Центр открылся 18 января. Каждый день он принимает около 300 пациентов. После вакцинации все привитые получают для поднятия настроения порцию нашего фирменного мороженого.
— За счет заведения?
— Конечно.
— Теперь мобильные пункты вакцинирования открываются и в других торговых центрах Москвы. Для вас было важно подсуетиться, чтобы оказаться первым, обойти конкурентов?
— Сколько часов разговариваем, а вы продолжаете считать, что я суечусь... Никак не можете понять: для меня важно быть уместным и востребованным.
— Тем не менее заокеанская звезда Оливер Стоун именно в ГУМе снимал сюжет о том, как в Москве делают прививки "Спутником V".
— Ну что сказать? "Не виноватая я, он сам пришел…"
ГУМ — знаковое место само по себе, что бы тут ни открывалось. Не вижу ничего удивительного, что известный американский режиссер захотел провести съемки у нас. А мы не стали отказывать Стоуну в его желании.
— А вы прививались, Михаил Эрнестович?
— Я переболел. В сентябре теперь уже прошлого года лежал в 52-й больнице. Там очень хорошие врачи. Передаю большое спасибо лично Зинаиде Юрьевне, Екатерине Валерьевне и, конечно, Марьяне Анатольевне.
— Сильно прихватило?
— Называется КТ2, от 25 до 50 процентов поражения легких. Колбасило неделю, плазму влили, и сразу полегчало. Потом еще неделю восстанавливался.
— Сейчас как?
— Да все хорошо. Анализы сдал, антител много. Готов к труду и обороне.
— В кабинете с видом на Красную площадь и Спасскую башню по-другому, наверное, и нельзя.
— Кстати, исторически кабинет директора ГУМа располагался этажом выше, а в этом месте, когда мы пришли, была посудомойка директорского буфета. Мне показалось, что помещение используется не оптимально. Поэтому эти 72 квадратных метра я взял и перестроил.
— У вас на визитной карточке написано: "Красная площадь, дом 3". Мавзолей — это дом 1?
— Нет, Мавзолей — номер 2. А 1-й — у Государственного исторического музея. У нас — ГУМ, а там — ГИМ. В этом тоже есть символизм.
Понимаете, ГУМ был и будет после меня. Я не готов все перетягивать на себя. Это настоящий национальный символ. В какой-то момент мне посчастливилось стать ответственным квартиросъемщиком
— Похоже, будете им еще долго-долго. Вам продлили аренду на 49 лет. До какого года, напомните?
— До 2064-го.
— Как говорится, дай вам бог здоровья.
— Для еврейского счастья надо говорить: "До 120", — а в 2064-м мне в лучшем случае будет только 97....
— Путин, кстати, бывал у вас в кабинете?
— Был. Правда, не знаю, можно ли об этом рассказывать, вдруг государственная тайна? Теперь не понять...
— Но панорама из окон у вас явно лучше, чем из Кремля.
— Строго говоря, там окна вообще во внутренний двор.
Но менее всего я озабочен тем, чтобы сравнивать вид из окна своего кабинета с чьим-либо другим.
Мой вид не лучше, чем у кого-то, а просто хороший. Очень хороший. Мне нравится...