Михаил Куснирович: я — не про моду. Я — про стиль

— В чем еврейское счастье, Михаил Эрнестович?

— Да чтобы мама была здорова! Эдит Иосифовна руководит всем нашим "Черешневым лесом", и если она здорова — это счастье. И не только еврейское.

Папа давно ушел. У нас с ним всегда были близкие отношения, но, к сожалению, отцы часто уходят рано. И это несчастье…

Долгие годы папа, Эрнест Маркович Куснирович, работал неподалеку отсюда, в Рыбном переулке. Там располагалось Министерство сельского строительства — в СССР было и такое. Папа гордился, что его рабочее место находится буквально в 300 метрах от Кремля. 6 мая 1995 года, в папин день рождения, открывался наш первый магазин на Красной площади на месте двухсотой секции ГУМа. Я привел туда папу, и он начал гордиться уже не за себя, а за меня.

По-настоящему еврейское счастье, конечно, в гордости за детей.

Но это понимание приходит с возрастом. А в детстве я больше думал не про еврейское, а про интернациональное счастье. Я ведь рос в семье советской технической интеллигенции. Папин прадедушка, Илья, был николаевским солдатом. Отслужил 25 лет кантонистом на Черноморском флоте. Его крестили, записали русским, разрешили, невзирая на черту оседлости, жить в Севастополе. Потому и Куснировичи, а не Кушнировичи. Шепелявил предок!

А сын его, Михаил, был шляпных дел мастером. Видимо, оттуда мои коммерсантовские наклонности.

У меня оба деда воевали. Мамин папа, Иосиф Абрамович Лившиц, прошел от Киева до Вены, закончил войну в Манчьжурии. А папиного отца, Марка Михайловича Куснировича, отвоевавшего на Волховском и Мурманском фронтах, в конце 1943 года отозвали как военспеца в Челябинск. Бабушка с дедушкой с папиной стороны вступили в Коммунистическую партию по военному призыву…

Дедушка по маминой линии с 31 декабря 1948 года по лето 1956-го оказался "врагом народа", бабушка и мама, соответственно, стали женой и дочерью "врага народа". Такое вот происхождение.

Словом, о своей национальности я особо не задумывался, пока не пришло время получать паспорт. Папа был записан как русский, а мама — еврейкой, и я должен был определиться.

Тогда паспорт давали в 16 лет. Помню, бабушка Евгения Владимировна, папина мама, насоветовала: "Тебе же в институт скоро поступать!" И я записался русским. Наверное, так было легче. Не допускал, что бьют по морде, а не по паспорту.

— Как ваш выбор восприняла мама?

— Обиделась, конечно. До сих пор вспоминает… Ну и я не забыл.

— Получается, к 2010 году вы пришли к корням?

— Нет, я от них никогда не уходил. С паспортом только попытался, и то — недалеко. И в школьном журнале, кстати, было указано, что я — еврей. Нормально себя чувствовал.

— Дрались?

— Хотите спросить: били ли? Не били. Сам мог вдарить, поэтому никто особо не совался. Я был весьма самоуверенный.

Правда, однажды меня все же обозвали "жидовской мордой", но случилось это во взрослом возрасте. В "Седьмом континенте" на Смоленке. В каком-нибудь 1996 году.

Пьяный балбес сначала долго задирался, а потом, когда я выбирал сыр (а может, колбасу), оттолкнул от прилавка с криком: "Отвали, жидовская морда". Это было невежливо. За что хам и получил в хрюндель.

— Прямо в торговом зале?

— Да. При этом падал он очень картинно, на него сыпались банки и консервы... Но все — и продавцы, и покупатели — видели, как он нарывался. Даже охранники оказались на "жидовской" стороне. Я ударил не сразу.

— Гордитесь собой?

— Да нет. Но такое нельзя спускать. За подобное оскорбление надо наказывать. За кавказскую, мордовскую, татарскую, русскую морду.

— А израильский паспорт вы сделали?

— Нет. Очень щепетильно к этому отношусь.

— В смысле?

— Ну я не хочу делать паспорт на всякий случай.

— Модная тема.

— Да. Но я — не про моду. Я — про стиль.

— Готовый заголовок для интервью.

— Ну так и берите…

Повторяю, предельно аккуратно отношусь к теме смены или получения гражданства. Чтобы стать израильтянином, важно и впрямь там жить, отслужить в армии, прочувствовать все, испытывать гордость. Это энергетически очень сильная земля, но моя родина здесь, в России.

— И мысли не возникало?

— Моя абсолютно русская жена Катя много раз спрашивала меня: "И когда?"

В общем, я закрыл для себя тему. И получилось, для нее тоже.

— А для детей?

— Вторых паспортов у них нет. Понимаете, они выросли в русской культуре, а я — еще и в советской.

Если говорить о загранице, мы скорее… италообразные. В первую очередь — благодаря работе. Я, жена, дети свободно говорим и живем по-итальянски, у нас крепкие культурно-эстетические связи с этой замечательной страной.

И именно там мы оформили вид на жительство.

— Язык учили с репетиторами?

— Ни единого урока!

Когда впервые попал в Италию, не понимал ни слова. Это было более 30 лет назад, в апреле 1990 года. Поездка по линии общества дружбы "Италия — СССР".

Сначала итальянцы гостили у нас в Москве, потом мы нанесли ответный визит. Так сказать, культурный обмен.

— И чем вы собирались меняться?

— Культурой. И любовью. И надеждами.

— А кроме этого?

— У меня с собой были командирские часы и фотоаппарат ФЭД-5.

— Взаимовыгодный обмен состоялся?

— ФЭД вернулся на родину. А командирские часы ушли итальянским коммунистам. Мне кажется, им не столько был нужен этот хронограф, сколько хотелось нас поддержать, дать немного денег. Вот и покупали. Мы ведь приехали без единой лиры…

— Где вы побывали?

— Ой, жили мы в городе Ровиго, это между Болоньей и Венецией. По-итальянски такие места называют culo del mondo.

— Что в переводе на русский означает…

— Наверное, такое нельзя печатать. Если только не для протокола…

— ТАСС — демократичное СМИ.

— Ну тогда поддержу демократию: сulo del mondo — это жопа мира.

— Да, по-итальянски выражение больше ласкает слух, согласен.

— Я предупреждал…

Поездом Москва — Рим мы ехали трое суток. А вышли в Ровиго — столице комаров и таких, знаете, твердолобых итальянцев. В пункт назначения прибыли в час ночи, стоянка две минуты…

— До Вечного города так и не добрались?

— Конечно, добрались. Я вывез всю нашу группу. Ночевали на вокзале, кормили консервами "Лосось в собственном соку" местных бомжей. Как классово близких товарищей.

— Они и дали вам уроки разговорного итальянского?

— Да, зацепил азы в той двухнедельной поездке, а потом как-то все само пошло. Без специального образования ухом воспринял и идиоматические выражения, и произношение, в итоге сейчас так говорю, что не верят, будто я не итальянец. Принимают за жителя Эмилии-Романьи.

Это север страны, там в городе Реджо-Эмилия уже четверть века находится наш головной офис. Между Миланом и Болоньей, около Пармы. Город работящих и хорошо питающихся. Там вкусно. Реально вкусно.

— Никогда не думали остаться?

— Так счастливо сложилось, что у меня не возникало желания уехать и бросить могилы папы, бабушек, дедушек и вообще все, что здесь "нажито непосильным трудом".

Конечно же, как взрослевший в 90-е годы человек я мечтал быть человеком мира. Это приятно, в чем-то амбициозно, но несбыточно, поскольку центр моих жизненных интересов остается в России. И всегда был здесь.

— А правда, что в бизнес вы пришли, открыв карусель в парке Горького?

— Было и такое.

— Рановато решили оставить след в искусстве. Или наоборот — замести чужие следы.

— Для этого мне понадобилось влюбиться на третьем курсе института и искать эффективный способ, как и чем удивить девушку.

— Удалось?

— Помимо зарплаты дворникам в Большом театре полагались контрамарки, что, конечно, являлось конкурентным преимуществом, но не гарантировало успеха.

— А получали вы сколько?

— 70 рублей. Неплохо для студента конца 80-х годов. Тогда у младшего научного сотрудника какого-нибудь НИИ было 120.

Кроме того, в каждую зарплату десять рублей выдавали юбилейными монетами. Не только мне — всем сотрудникам театра. Не знаю природу выплат, может, дело в том, что бухгалтерия Большого имела отдельную строку в госбюджете Советского Союза, или в географической близости к располагавшемуся на Неглинной Центробанку СССР, но монетами рассчитывались ежемесячно. Я их не тратил, они до сих пор у меня лежат.

— Коллекция?

— Авуары.

— В Большой брали по блату?

— Точно не на позицию дворника. Как-то я ехал на троллейбусе №3 из нашего Менделеевского института, вышел на Театральной площади, случайно увидел объявление и решил зайти. Вернее, зашли мы вдвоем с товарищем, но он сразу соскочил, а я остался.

— Какой режим работы у вас был?

— Бодрящий. Территорию полагалось убирать дважды в день — с семи до девяти утра и потом с 16:30 до 18:30.

— И что вы мели?

— Считайте, всю Петровку от колонн до места, где сейчас ресторан "Большой".

Самый трындец — это 1 января. Дневные спектакли начинались в 14 часов. К этому времени полагалось навести полный марафет. И это после новогодней ночи!

Помню, как-то в восемь утра звонит администратор, я даже трубку не беру, понимаю, что меня ищут. Мама подняла… "Где Миша? Почему не вышел на работу? Все завалило снегом! Как не стыдно?"

А прежде были морозы — не то что теперь. Хотя в этом году зима настоящая. Из юности…

Но реагентами тогда не посыпали. Из орудий труда — лом да лопата. На улице — холодрыга, руки коченеют…. Не дай бог, если случайно отколешь кусок льда вместе с асфальтом!

Почему это вспомнил? У нас теперь есть "Мануфактуры Bosco" в Калуге, и как-то недавно я приехал туда, а накануне прошел ледяной дождь. У нас там все идеально организовано, каждое утро мы, высокие руководители, торжественно встречаем швей. И вот работницы идут по дороге в светлое будущее, а под ногами сплошной каток, все обледенело. А наши дворники не понимают, что с этим делать. Ну и я решил тряхнуть стариной...

— Дали мастер-класс?

— Мастер не мастер, но класс!

— А в Большом сколько вы продержались?

— Почти три года. С осени 1986-го по весну 1989-го...

— Этого времени хватило, чтобы обаять единственную и неповторимую?

— Нет, понадобилось еще два дополнительных сезона.

— Вам редко давали контрамарки?

— Регулярно. Я баловал избранницу, но соглашалась она далеко не всегда.

Первый спектакль, на который мы сходили с Катей, была опера Римского-Корсакова "Царская невеста".

И места, кстати, доставались неплохие. Если даже на галерке, то не на самой верхотуре, максимум — второй ярус. Все-таки не четвертый.

— Уважуха дворникам!

Эпизод словно специально для кино. Представьте: весна 1988 года, у меня в кармане контрамарки на вечерний спектакль, мы договорились с Катей, что встречу ее у фонтана на площади. Выхожу на улицу, а там сильный майский дождь. И к фонтану никого не пускают, стоит оцепление, поскольку в Большой театр должен приехать генеральный секретарь ЦК КПСС Горбачев с зарубежным гостем. Это сейчас важных персон заводят через отдельный подъезд, а тогда все шли прямо через колоннаду.

Пока я размышлял, как предупредить Катю (ведь мобильных телефонов еще не изобрели), меня выхватил главный администратор театра Романенко. Мол, Куснирович, быстро дуй сюда! Надо разогнать лужу перед входом.

Как был я в костюмчике и галстучке, так и стал метлой махать. Едва успел закончить, подъехал лимузин с Михаилом Горбачевым и Войцехом Ярузельским, лидером коммунистов Польской Народной Республики…

Надо отдать должное товарищу Романенко, за успешно решенную задачу он обменял мне контрамарку со второго яруса на ложу бельэтажа, рядом с Царской, где, собственно, и сидел генсек с гостями…

Но это не конец истории. Сейчас эта 13-я ложа левой стороны абонирована нами. Как привилегированный партнер Большого театра, ГУМ вправе бронировать ложу. И уже много лет на каждый спектакль нам гарантированы места.

Видите, как все зациклилось? Согласитесь, в этом чувствуется кинематографичность.

— Ходите?

— Регулярно. И друзей приглашаю, и клиентов. Все довольны.

Так счастливо сложилось, что со многими великими я познакомился, а с некоторыми даже подружился.

— Вы об артистах оперы и балета?

— Не только. А из оперо-балетных мы реально дружили с Франко Дзеффирелли и Еленой Образцовой, сегодня по-семейному близки с Пласидо Доминго, Карлой Фраччи, нашими замечательными соотечественниками Ильдаром Абдразаковым, Катей Шипулиной и Денисом Мацуевым, Андрисом Лиепой, Николаем Цискаридзе, Анной Тихомировой и Артемом Овчаренко, Марией Александровой и Владиславом Лантратовым. В конце концов, с Владимиром Уриным. В последние годы добавились петербуржцы Борис Эйфман, Валерий Гергиев и даже Володя Кехман.

— А с Майей Плисецкой?                                   

— Перед Майей Михайловной я робел. Неоднократно пропускал ее вперед в очереди в служебный буфет, если оказывались там одновременно. Она позволяла себе кремлевские сосиски с горошком...

Обожал Екатерину Максимову и Владимира Васильева, Мариса Лиепу. Из театра я уволился вскоре после его смерти. Это случилось в конце марта 1989-го. Мое обучение в институте оканчивалось, нужно было готовиться к защите диплома…

Вот такой был период моей работы в Большом театре.

— Но вы, Михаил Эрнестович, не ответили, откуда взялась карусель для парка Горького?

— Оттуда же, из города Реджо-Эмилия. В той самой первой поездке весной 1990 года я каким-то образом познакомился с крупнейшим производителем этих каруселей Джанкарло Казули. Его представитель Элио Скиятти, сыгравший огромную роль в моей итальянской судьбе, привез карусели в Москву на выставку, которую мы должны были организовывать. Вот все и закрутилось.

— В институте вас учили другому.

— Слушайте, моя химическая специальность — "дегазация, дезинфекция, дезактивация" — к тому времени стала совершенно неактуальна.

— А зачем выбирали?

— Нравилось. Я даже выигрывал олимпиады по химии. И мама у меня химик. Когда поступал, это была абсолютно естественная история. Хорошая профессия, и евреев в химики брали. Кто мог знать, как все переменится через несколько лет?

— Вы ведь вроде бы хотели стать кинорежиссером?

— Эпос и наветы. Мог помечтать, но абстрактно, поскольку понимал: идти после школы на режиссуру — безумие. Этому не учат во ВГИКе, надо опыта набраться, пережить.

В годы моей молодости не было понятия "продюсирование". А вот этот род деятельности предполагает ответственность. Я не готов позволить себе заниматься чистым искусством. Да, созидать мне нравится, но — ответственно.

Есть большая плеяда инфантов, способных эффектно профукать любую сумму. Хотя большинство даже это делают неэстетично.

Вот чужое я ни за что в жизни не готов потерять. Это нещепетильно. Свое — да.

— Бывало?

— Еще как.

— Сожалеете?

— Папа говорил, что никогда не надо жалеть о содеянном. Если случилось, то случилось. Наоборот, нужно сделать классный, может, даже прикольный вывод, как учили у нас в химических лабораториях органического синтеза: отрицательный опыт — тоже опыт…

— Вывод из неудач?

— Из удач тоже.

— Со вторым проще.

— Ничего подобного.

— Почему?

— "Головокружение от успехов".

— А это с вами случалось? На каких этапах?

— На разных. Как только прет, следующий шаг может оказаться болезненным.

Или вот ГУМ-каток. Два года бились, чтобы открыть его на Красной площади. 15 декабря 2005-го получили разрешение у президента России. Нам сказали: "Делайте". Но к Новому году было не успеть.

Поэтому открылись в декабре 2006-го. Президент Путин пришел. Приветствовал детей, приехавших на кремлевскую елку. Полный успех, восторг, прорыв. Пал наш кусок берлинской стены.

Вскоре после этого мне позвонила Валентина Матвиенко, говорит: "Миш, а как же у нас, в Петербурге?" Звонок раздался примерно 26 декабря. Я пророптал: "Валентина Ивановна, в этом году не успею. В следующем обещаю".

И в 2007-м на волне позитива и ажиотажа мы открываем на Дворцовой площади каток в два раза больше, чем на Красной. При полной поддержке губернатора Матвиенко и полпреда президента в СЗФО Клебанова. Владимир Владимирович тоже приезжает. Но… нас съедают с потрохами.

— Директор Эрмитажа Пиотровский. Персонально.

— С его подачи. Видимо, потому что с ним "не посоветовались".

— А площадь эта — его.

— Как он думал. И как оказалось. Хотя де-юре нет, конечно. Но де-факто это был наш просчет…

Я ведь очень клиентоориентированный и не люблю негативные реакции. Нет, в личном плане, как тогда в "Седьмом континенте", могу дать в лоб, если кто-то нарывается. Но когда речь о репутации компании и о том, что мы делаем, я предельно бесконфликтный. И не лезу на рожон, не люблю этого. Для меня, наверное, как для врача, главное — не навредить. Называйте это компромиссом или конформизмом. Не могу сказать клиенту: "Что вы напялили на себя? Сидит как на корове седло". Это снобизм. Запрещено! Я готов посоветовать, как изменить стиль, но зачем обижать людей?

— Понятно, но при чем тут Пиотровский?

— Да ни при чем. Михаил Борисович поднял бучу, что мы позорим Дворцовую площадь, устраиваем веселые катания на коньках вместо привычной леденящей душу пустоты с рядами биотуалетов у стен Эрмитажа и вообще — сейчас умыкнем Александрийскую колонну.

— Справедливости ради, орлы с ограды действительно пропали. Штуки четыре.

— При чем здесь справедливость? С 1994 года там стояли птицы, сделанные из пластмассы. Пропали они с нами или до нас, неизвестно. Но вернули мы аж 14. Бронзовых. Лишь бы не было беспокойства.

— А предварительно зайти к Михаилу Борисовичу, выказать респект, выразить уважение…

— Да не догадался я, не догадался!

— Ну а потом?

— Звонил, приглашал его. Не пришел.

Дело в том, что я ведь московский, хотя папа у меня ленинградский и прошел первую зиму блокады. Ему было семь лет. Потом его вместе с бабушкой дедушка вывез по Дороге жизни в эвакуацию — сначала в Сталинград, а оттуда в Челябинск. И только в конце войны — в Москву.

Когда Bosco пришел в Питер, мы открывали магазины в лучших местах, в том числе на Невском. Хотели, чтобы нас приняли. Все-таки Северная столица. Но к нам относились как к представителям московских нуворишей. Опять же, я был членом попечительского совета Пушкинского музея, а не Эрмитажа, Большого театра, а не Мариинки… Не говоря уже о том, что в Питере исторически дружу с Владимиром Гусевым, директором Русского музея на площади Искусств, а не на Дворцовой.

— И сколько вы держали оборону у Александрийского столпа? Две зимы?

— Одну. Я не стал бороться. Это из серии "насильно мил не будешь".

— А народ ходил?

— У людей каток пользовался неимоверным успехом. Елизавета Туктамышева, будущая чемпионка мира, в день открытия приехала в семь часов утра, чтобы очередь занять. Сколько ей тогда было? Кажется, десять лет. И она стояла, мечтала покататься на Дворцовой. Хотя какое-то городское противостояние продолжалось, члены партии "Справедливая Россия" ходили в ластах перед нашими магазинами…

— И какой вывод вы сделали?

— Не надо лезть туда, где не ждут. Особенно без подготовки. Тем более что у нас не было веских оснований соваться на Дворцовую.

Все-таки ГУМ-каток — важная составляющая для Bosco. В том числе маркетинговая. Здесь наш главный магазин. А на Дворцовой площади никакого ГУМа нет, там Эрмитаж и арка Генерального штаба. Вот и не стоило насаждать свое представление о живом и прекрасном.

— А чья идея была с Красной площадью?

— Моя. Как только мы стали основным акционером ГУМа, я мечтал сделать каток. Но очень многие мои друзья помогли эту затею воплотить.

— Любите аттракционы?

— Люблю гармонию формы и содержания. Не только придуманную, но и реализованную.

Хотя в данном случае это частные деньги, вложенные в экономически бесприбыльный проект.

— Почему?

— Неужели думаете, что затраты на организацию катка отбиваются? Конечно, нет. Билеты в будни после трех часов стоят по 200 рублей, в выходные — по 700. С утра по рабочим дням все бесплатно, и полно народу. Дети и пенсионеры по вечерам катаются по льготной стоимости. Для тех, кому не исполнилось семь или стукнуло 75, вход всегда свободный.

— А для открытия катка в Москве требовалось разрешение непосредственно президента?

— Оно и сейчас необходимо. Каждый год получаем заново.

Есть указ главы государства, где перечислены мероприятия, которые позволительно проводить на Красной площади. В нем семь пунктов. Начиная с парада 9 Мая и заканчивая катком.

— До вас что-нибудь массово-развлекательное тут устраивали?

— Да, был концерт Пола Маккартни в 2003 году.

— Значит, все-таки он первым пробил нецелевое использование главной площади страны?

— Как раз целевое! Жизнеутверждающее! С XV века на Красной площади было торжище, сакральность появилась только в XX столетии.

И строго говоря, раньше все же были мы, когда открывали двери ГУМа на Красную площадь.

После дефолта и жуткого кризиса 1998 года отсюда ушли все крупные западные арендаторы, включая Galeries Lafayette и Karstadt, а мы — наоборот — расправили плечи и заняли первую линию ГУМа, решив открыть "Артиколи", наш главный парфюмерный проект.

По такому случаю и устроили представление на Красной площади. Наверняка знаете, что раньше это место называлось Верхними торговыми рядами архитектора Померанцева, а аббревиатуру ГУМ придумал лично товарищ Ленин, поскольку это был символ нэпа.

И вот мы сделали ремейк — с красноармейцами, парадом физкультурников… Только в постановочной части задействовали более 350 человек. Собралось огромное количество уважаемых гостей, получилось грандиозно. До сих пор горжусь, что все задуманное удалось реализовать.

— Кто вам пробивал добро на шоу?

— Владимир Шевченко, глава службы протокола президента Ельцина. И сейчас дружим с Владимиром Николаевичем. И комендант Кремля Сергей Стрыгин помог.

— Похоже, у вас особый талант, Михаил Эрнестович. Как говорится, не имей 100 рублей…

— Дружба — это нормально, даже хорошо. Но не надо думать, будто дружу со всеми подряд. Это далеко не так. Бывает, счастливо сходишься с кем-то. Так получилось с Олегом Янковским, реально великим и чудесным. Мы с ним были вместе с 1996 года.

— Чем вы владели на тот момент?

— В бизнесе? Первые магазины здесь, в ГУМе, и в "Петровском пассаже".

— Не так чтобы сильно круто.

— А нам казалось, круто…

Помню, мы с Олегом Ивановичем летели из Парижа в одном самолете. До того знакомы не были, а тут места оказались рядом. Вот так мне повезло. Любимый актер, кумир…

— Янковский наверняка уставал от случайных попутчиков, которые начинали рассказывать, как они его обожают, помнят роли и все прочее. Из приличия, наверное, слушал, кивал.

— Он был очень вежливым человеком. Не знаю, как вышло, но мы очень близко сошлись.

При этом я никогда не навязываюсь. Не прошу телефончик. Оставляю свой. И Янковский позвонил.

Стали общаться. В том числе семьями. С женой, актрисой Людмилой Александровной Зориной, с сыном Филиппом, моим ровесником, с невесткой Оксаной Фандерой. Янковский-старший умудрялся дружить с моим сыном и моими родителями, а я — с его внуками… Дружба через поколения получилась.

— Можно сказать, что Олег Иванович стал вашим "проводником в мир артистической богемы"?

— Откуда эти штампы?! Безусловно, он ввел меня в театральный и кинематографический круг, повез нас на "Кинотавр", где я со всеми познакомился. Вот только с Галиной Волчек, Ингеборгой Дапкунайте и Олегом Меньшиковым мы сдружились без его помощи, самостоятельно.

— Не знаю, вы так и планировали либо само получилось, но это гениальный маркетинговый ход — дружить с известными персонами.

— У меня есть настоящие друзья и товарищи — менее знаменитые и публичные персоны. Но вы про них не спрашиваете.... Не выбираю по принципу известности и маркетинговой целесообразности. Это факт. Вот магии таланта я подвержен, очаровываюсь с радостью.

— И не разочаровываетесь?

— Всякое случается, но точно не под воздействием внешних обстоятельств или мнения света.

Хотя, конечно, у нас другие отношения, чем с Янковским.

— Почему?

— Ну, они разные. Олег Иванович — великий артист и замечательный человек. Никита Сергеевич хорош во всех ипостасях, харизматичен не только на экране. Он неуспокоенный на 360 градусов.

Не знаю, понятно ли объяснил.

— Вот вы упоминали "Кинотавр", где долгое время правил Марк Рудинштейн. В друзьях у него ходили многие кинознаменитости, а президентом фестиваля был все тот же Олег Янковский. Потом у Марка Григорьевича "Кинотавр" отобрали, и друзья куда-то испарились.

— Для меня этот человек низко пал. К сожалению. Или без сожаления. Он нерукопожатный. Когда не стало Олега Ивановича, Рудинштейн начал рассказывать небылицы, порочащие прежде всего его самого. Хотя Янковский очень трогательно к нему относился. Даже мне говорил: "Миш, ты вот элегантно одеваешься, хотя толстенький, а мой Рудинштейн — как мешок с брюквой. Давай справим ему костюм".

Он реально за него переживал.

— Справляли?

— Конечно...

Но я понял, куда клоните. Знаете, я не комплексую от мысли, что дружить со мной отчасти комфортно.

— Еще бы! С владельцем ГУМа.

— Что прикажете теперь делать? Без конца заламывать руки? Или думаете, будто в мой кабинет идут ради скидок на то, чем торгует Bosco? Это было бы слишком скучно и пошло. Не люблю таких плоских схем.

— Но люди падки до халявы.

— Не все. С падкими не дружу. Поймите, я знаком с очень многими, но среди них гораздо меньше тех, кого могу назвать другом. И кто назовет меня так в ответ.

Конечно, я был и остаюсь предпринимателем, термин guest management услышал не вчера, но не все нужно переводить в деловую сферу. Никогда в жизни не пользовался человеческими отношениями ради плоской коммерческой выгоды, не мог допустить, чтобы люди чувствовали себя обязанными прийти в ГУМ и купить пальто или пиджак.

Вот зовет меня Женя Миронов на премьеру спектакля "Горбачев". Я иду. Мне интересно туда пойти. И после спектакля делюсь с ним, Чулпан Хаматовой, Марией Ревякиной исключительно положительными впечатлениями.

Радуюсь, когда ответная реакция такая же искренняя. Женя звонит мне просто так и хвалит, что в ГУМе все замечательно предновогодне украшено и у него поднялось настроение. И мне от этого становится еще приятнее.

Басня про петуха и кукушку тут точно ни при чем!

Мы ведь совсем не зря придумали и создали Bosco Family. Понятие "семья" очень многое значит для меня. Большая семья близких людей.

Поэтому так тяжело прощаться с теми, кто уходит. Ужас какой-то… Во мне и сейчас живет детский страх нежеланного взросления. Сначала ходил на дни рождения, свадьбы, юбилеи, а теперь все чаще на панихиды.

Сколько потерь за последние годы! У меня сложились очень близкие отношения с Олегом Табаковым, Марком Захаровым, Алексеем Баталовым, Ольгой Аросевой, Юрием Любимовым, Игорем Квашой, Франко Дзеффирелли, Ириной Антоновой, Валентином Гафтом… Но, пожалуй, ближе всех с Олегом Янковским и Галиной Волчек.

Олега Ивановича нет с нами 11 лет, а я до сих пор не могу успокоиться. Невозможно. Это трагедия. Боль. И пустота.

Галина Борисовна ушла в конце 2019-го. Пронзительный вечер ее памяти устроил в "Современнике" мой близкий друг Владимир Теодорович Спиваков с оркестром "Виртуозы Москвы"...

Ирины Антоновой не стало в ноябре 2020-го. Григорий Ревзин говорил, что я "влюблен" в Ирину Александровну, и это правда, я терпеливо "ухаживал" за ней, хотя Антоновой было глубоко за 80.

Всячески хотел ей сделать хорошо. Перестарался.

— То есть?

— Ну это что-то из серии… питерского катка. Мы очень давно общались с Антоновой, с 2000 года, и все так вежливо, мило. Она с первого "Черешневого леса" входила в попечительский совет. И вот как-то году в 2005-м Ирина Александровна взяла меня за ручку и сказала: "Миш, ну почему так происходит? Страна расцветает, Пушкинский музей тоже должен развиваться, а ничего не получается. Посетители не видят нашу коллекцию, мы можем экспонировать четыре процента фондов".

И я включился. С 2005-го по 2012-й в кабинете Антоновой на Волхонке проводил не меньше времени, чем здесь, в ГУМе. Создали фонд развития музея. По решению правительства выбили миллиард долларов на его развитие. Дмитрий Медведев уже в ранге президента страны возглавлял попечительский совет. Активно готовились к 100-летию музея в 2012 году. И я переусердствовал, сделал дилетантские поступки, показавшиеся Антоновой неприемлемыми. Она, конечно, была камертоном, жестким, несентиментальным, когда дело касалось работы. Хотя по-человечески могла быть мягкой, с моей мамой дружила…

Словом, я пробил выставку ее мечты, объединявшую коллекции Щукина и Морозова из разгромленного Сталиным Музея нового западного искусства. Пиотровский на полгода отдавал в Пушкинский музей свою часть собрания с обязательством показать потом все в Эрмитаже.

— Прекрасно!

— И я так считал! Но это оказалось красной линией для Антоновой.

Хотя мои предыдущие инициативы, добрые и дорогостоящие, были ей очень даже по душе.

— Например?

— С Рубеном Варданяном мы приглашали Нормана Фостера, чтобы тот сделал проект Музейного городка...

— Так это вы оплатили?

— Да, из наших личных средств.

— Сколько?

— Два миллиона фунтов. На двоих… Проект был очень содержательный.

— Ирина Александровна не приняла вашу помощь?

— С объединяющей выставкой — нет. Она максималист. Была.

— Полугода ей показалось мало?

— Именно так.

— Дескать, как посмели?

— Ну да. "Я ведь не учу вас, как пальто продавать".

— И что?

— И все. Я ушел…

В общем, получилось, что со своим рылом я полез в ее калашный ряд.

— Перестали общаться?

— Почему? С праздниками, днями рождения поздравлял. На наши деньги проводились торжества и выставки к 100-летию музея. Но ту, совместную из коллекций Щукина и Морозова, Антонова отменила.

Позже она состоялась в Париже. Фонд Louis Vuitton организовал.

— Обидно?

— Видимо, я переоценил свою вовлеченность в эту историю. Для меня она была выстроенной, а для Антоновой выстраданной. Согласитесь, градус разный.

Поэтому нету у меня какой-то обиды. Огорчился — да. С точки зрения управленца мне казалось, что я предложил хороший шаг. Я же не мог сказать: Ирина Александровна, ну, подождите, выставка простоит шесть месяцев, мы еще раз зайдем куда надо и скажем, что ее следует в Москве оставить…

Антонова была бескомпромиссной. Много раз я, словно псевдодипломатический работник, демпфировал ее резкие заявления перед разными важными людьми. Иногда это позволяло разрядить ситуацию. Но не всегда.

— Мол, мы берем ваши денежки, но вы знайте свое место?

— Если бы! У нас вообще нет места. Поэтому мы должны быть счастливы, что позволяют нам отдавать свои непонятно как заработанные денежки… Мол, вы еще мало искупаете вину.

В основном так. Что, конечно, не совсем справедливо.

При этом Иван Цветаев, основатель Пушкинского музея, при всем снобизме помнил и ценил роль мецената Юрия Нечаева-Мальцова в становлении музея. И братья Третьяковы на свои частные деньги создали Третьяковскую галерею. Прежде чем передать ее в дар Москве.

А вот Эрмитаж — императорский музей. Те, кто может позволить себе качественно тратить казну, не должны суетиться с купчишками. Лишенные такой возможности вынуждены...

— Вы-то зачем терпели, Михаил Эрнестович?

— Ну это скорее по молодости. Теперь вот стараюсь ни в какие попечительские советы не входить. Поддерживаю материально конкретные проекты в рамках нашего фестиваля.

Также помогал великому Дзеффирелли осуществить задумки по созданию его фонда и музея во Флоренции. Мэтру было 93 года, и он делился со мной планами. Ну как не ценить такое?

Мы с семьей гостили у маэстро в Риме, обсуждали… Человек в столь преклонном возрасте заглядывал на семь лет вперед! Круто, что я видел это.

Конечно, мог бы, как некоторые более продвинутые, начать собирать Коровина или Серова, но никогда не был настолько свободен в средствах, чтобы вкладывать их в личную коллекцию. Это все же аристократические забавы сродни охоте на лис. Не моя история.

— Выбрали другое?

— Понимаете, жизнь — это каждый день, а не распланированный ежедневник.

Хотя его тоже заполняю. Вон, лежит на столе.

— От руки ведете?

— Только так. Всегда. У меня и телефон-то кнопочный.

— Неудобно.

— Как кому. Вы знаете, сколько времени проводите в своих гаджетах?

— Ужас!

— Вот и весь ответ, почему избегаю смартфонов. Плата за них — минус жизнь. У меня другой нет. Лучше в этой немного больше внимания уделю человеческому общению.

Телефон мне, кстати, подарил Филипп Янковский на 50 лет. Четыре года служит, справляется.

— А как же консюмеризм, Михаил Эрнестович? Вот вы к вещам как относитесь?

— Спокойно. Но отнюдь не пренебрежительно. Хорошо отношусь.

Сейчас расскажу необычное… Прощание с Гафтом. Он лежит в гробу красивый, лицо чисто выбритое, давно такого не было. И в подаренном мною пиджаке. Валентин Иосифович очень радовался ему… Даже эпиграмму мне посвятил.

Понимаете, трагизм момента, панихида, говорит Лия Ахеджакова, а я вдруг вспоминаю, как его обрадовал пиджак…

— Не знаю, что и сказать… Но вас вещи радуют, не разучились этому?

— Ну не знаю. Наверное, нет. Когда одевал олимпийскую сборную, она нравилась мне, я гордился.

— Проект с ОКР как возник?

— Это 2001 год. Идея, честно говоря, пришла в голову не мне. Инициатива исходила от члена МОК Виталия Смирнова и тогдашнего президента Олимпийского комитета России Леонида Тягачева. Познакомила нас Оля Слуцкер, которая знала всех троих.

— Вам тема была интересна?

— С детства! В 1980 году 13-летним мальчиком специально не уехал из Москвы, чтобы посмотреть Игры. Папа имел отношение к строительству Олимпийской деревни и спорткомплекса "Олимпийский".

Сначала я ездил туда на экскурсии, потом ходил на соревнования. Иногда по пять раз в день. Начинал в семь утра на Гребном канале в Крылатском, заканчивал часов в 11 вечера на баскетболе или боксе. Это была феерия!

Еще помню, как мы с папой встречали на Кутузовском проспекте эстафету олимпийского огня. Ради этого специально мчались на электричке с дачи в садоводческом товариществе "Химик-2", недалеко от аэропорта Домодедово…

Словом, предложение ОКР, что называется, зашло. Тогда я уже всерьез занялся брендостроительством и маркетингом, понимал: это шанс для Bosco преодолеть пропасть между реальностью и видимостью, которую нам удалось создать.

— Расшифруйте.

— Реальность в том, что мы были относительно маленькими по планетарным масштабам, а видимость — словно большие. И в мире, и в России нас представляли сильно крупнее, чем на самом деле, поскольку мы сразу забрались на верхушечку и задали тренд.

Это началось еще в 2002-м в Солт-Лейк-Сити.

Понимаете, в постсоветские годы российские спортсмены вынуждены были одеваться по бедности. Шестой вариант формы от Reebok и Adidas. Остатки, которые даже не сладки. Они не шили для нас, а давали уже готовое из того, что не жалко.

Было ясно, что от таких гигантов персонификации не дождаться. А мы начали с того, что сделали, может, совсем кряжисто и неверно по бизнесу, зато узнаваемо. Задали тренд, который потом все начали проводить.

— После Солт-Лейк-Сити были Афины, где вы впервые открыли Русский дом.

— Он был уникальным, мифическим. Все стремились там праздновать победу. Исинбаева, не успевшая отмыть руки от мастики, счастливые золотые фехтовальщицы, заплаканные серебряные волейболистки, вымотанная донельзя Хоркина, сдержанный триумфатор Немов… Очень круто было в Афинах! Наш дом находился в 100 метрах от Акрополя, в районе под названием Плака. В 2018 году мы с женой и сыном Марком были там, и — не поверите — нас узнали. Спустя 14 лет!

Сначала долго всматривались, а потом началось братание. В общем, сейчас на месте нашего Русского дома открыт частный музей Олимпиады 2004 года.

— Черная икра там рекой потекла?

— Никогда этого не было!

Расскажу одну историю. Когда еще учился в школе, мы ездили в трудовой лагерь, собирали черешню в Краснодарском крае.

— Неплохо.

— А откуда, вы думаете, взялся наш "Черешневый лес"? Из станицы Красное. Работа, кстати, была вполне реальная. Подъем в шесть утра, в семь часов — уже на плантациях. Собирали ягоды в сапетки — это такое ведро, которое вешалось на шею на широкой лямке…

Но я о другом хотел сказать. Поезд отъезжает от Казанского вокзала, набирает ход, мы высовываемся в открытые окна, чтобы помахать оставшимся на перроне родителям, и тут понимаю, что в меня что-то попало. Мокрое. Трогаю рукой: чья-то слюна. Все лицо облепила. Какой-то добрый подросток смачно плюнул вслед уходящему составу и угодил в цель. Конечно, он не мог метить именно в мою физиономию, но так получилось. И я успел заметить, кто это сделал, мы даже встретились взглядами. Глаза в глаза…

В общем, я молча утерся, поскольку априори ответить было невозможно. Поезд умчал. В буквальном и переносном смыслах. Но этот образ во мне застрял.

— Почему вы сейчас вспомнили?

— С черной икрой такая же фигня. Плевок в уходящий поезд.

— Кто это сделал?

— Завистники, наверное.

Только это не Афины, а Турин, 2006 год. Италия для меня почти родная страна, и у нас было все очень круто, здорово, хлебосольно. Но вы видели когда-нибудь текущую икру?

— Под водочку что угодно потечет, Михаил Эрнестович.

Точно вам говорю: и эмоционально, и физиологически я не за выпивон, не за обжирон. Хотя — да, я из семьи технической интеллигенции: когда в холодильнике вроде бы ничего нет, но, если приходят гости на Новый год, баночка икры появлялась.

Конечно, мы пытались в Турине радушно принимать. Наш дом, как и в Афинах, находился в знаковом месте, в многоэтажном здании трикотажной фабрики в стиле послевоенного неореализма. Мой друг-партнер Марко Больоне, владелец итальянской марки Kappa, дал нам огромное пространство, на крыше мы даже устроили каток, где в хоккей играли Вячеслав Фетисов с Ириной Родниной. Мы привезли много гостей. Все сделали хорошо, хотя у меня был непростой период в жизни, я как мог уходил от глубокого личного стресса, и кажется, это удалось.

— А что у вас стряслось?

— Ушел папа. В январе 2006-го. А в феврале начиналась Олимпиада, к которой мы готовились семь лет… И я не мог не работать, не быть в центре всего происходящего.

У нас получилось! Первый реальный прорыв. Туринский Русский дом был самым желанным местом, где правили бал неугомонные и талантливые Игорь Бутман и Валерий Сюткин, Сергей Мазаев и Петр Налич. Солт-Лейк-Сити и Афины можно назвать локальными успехами, а в Турине к нам в очереди по 200 человек стояли. Включая президента МОК Жака Рогге и почетного президента Хуана Антонио Самаранча. Они хотели попасть в Русский дом и Bosco-магазин. Мы побили рекорды 2002 года знаменитых канадцев из Roots. Я знал их выручку в Солт-Лейк-Сити, словно завороженный мальчишка, через стекло смотрел, как они там работали, открывая свой shop. Мы перебили их в Турине. И по сумме продаж, и по ажиотажу, и по шлейфу. У нас была передовица в The New York Times. В заголовок вынесли слова: "Самое крутое сейчас — быть русским в Турине". В нашем узкопрофильном деле, конечно, это грандиозный успех.

За Чебурашку, олимпийский талисман сборной России, могли дать четырех австралийских кенгуру, что, в принципе, всегда top. А за какой-нибудь nice jacket от Bosco готовы были родину продать. Свою, иностранную.

— С Успенским о правах на Чебурашку вы договаривались?

— Конечно. И с ним, и со Шварцманом. Они столько денег получили! Но Успенский был более алчным.

Честно говоря, узнаваемость Чебурашке на Западе принесли мы, по сути, создали культ. Чемпионские огромные борцы греко-римской борьбы именно этот талисман просили коробками в Афинах, а победоносная конькобежка Светлана Журова — в Турине...

— И когда плевок вам прилетел?

— Прямо во время Игр-2006.

— Снова попали в цель?

— Я не отвечал. Не стал. Мой-то поезд мчал.

— Но причины наезда знаете?

— Классовая ненависть. Шучу. Большинству трудно пережить чужой успех.

— Вам и потом доставалось по разным поводам.

— В склоки мы не ввязывались, но свои права отстаивали твердо. Скажем, требовали, чтобы российские спортсмены после финиша давали интервью в микст-зоне именно в экипировке Bosco.

Начали работать профессионально. Как и было прописано во всех контрактах. Конкурентам это не очень нравилось.

— Вы имели право выставить штраф за невыполнение обязательств?

— Да, но не делали этого. Просили не нарушать договоренности, иначе пришлось бы штрафовать ОКР, а не конкретных нарушителей.

Мы учились, взрослели.

— Потом стали одевать сборные Украины, Армении…

— Сербии, Испании... Уже после Турина получили международное признание, к нам действительно начали хорошо относиться, мы стали генеральными спонсорами заявки Сочи.

2014-й, конечно, абсолютный пик.

— В какой-то момент даже ощущение возникло, что ОКР — приложение к Bosco.

— Ну нет, это вы зря. Мы были заметными, бросались в глаза, что правда. Но одеяло на себя не перетягивали (если только лоскутное). К примеру, я никогда не входил ни в какие управляющие органы Олимпийского комитета России. Принципиально. Хотя Леонид Тягачев в свое время предлагал. Ответил ему, что будет конфликт интересов.

При этом мы по-прежнему оставались широкими и даже великодушными. Так принято. Например, в Сочи у нас были полные права на все, что касается одежды. Мы за них очень много заплатили. В принципе, это жесткая монополия. И каждая столица Олимпиады ее охраняет. Но в Лондоне, за два года до Игр в Сочи, к нам обратились уважаемые люди из спортивного движения: "Пойдите навстречу. Нашу федерацию испокон веков одевает Nike. Дайте им возможность продавать свои свитера рядом с вашими".

— На словах?

— Да. И я поверил, повелся.

— А взять бумажку? Документ с подписью.

— Не было времени на "медленные танцы". Говорю же, что у нас широкая натура, поэтому даже в своем родном сочинском морпорту я дал возможность сделать огромный Nike-лаунж.

— Пожалели потом?

— Нет. Хотя ничего из того, что нам обещали, не выполнено.

Начиная с полной коллаборации по обуви. Прямо скажем, у Bosco это не высший конек. А Nike — признанный лидер. Вот мы и рассчитывали поправить качество. Это большой бизнес. В принципе, на базе Nike можно было создать что-то серьезное, интересное: наш дизайн, их технологии. Нас и в их штаб-квартиру приглашали, но по факту потом ничего не произошло.

Однако это не плевок, а использование положения. А плевок — когда очень хорошо организованную Олимпиаду в Сочи стали банить. И не потом, а прямо во время соревнований показывали по телеканалам на Западе всякую чушь. Катя, жена, была на открытии Игр, а потом улетела в командировку в Европу. Включила в отеле телевизор и не поверила ни ушам, ни глазам. Какая-то голимая пропаганда, полная неправда.

Помню, в свое время газета "Известия" писала, что в 1984 году на Олимпиаде в Лос-Анджелесе, которую Советский Союз бойкотировал, империалистический американский орел помахал-помахал крыльями, не взлетел, да так и сел. Но тогда не было интернета, а сейчас, в век высоких технологий, когда все можно легко проверить, гнать в эфир чушь и даже не стесняться...

— В 2016-м к Олимпиаде в Рио вы шили костюмы для членов МОК.

— Да, нам предложили. До этого контракт был у Ralph Lauren. Это признание, согласен. У меня до сих пор очень хорошие отношения со многими членами Международного олимпийского комитета во главе с президентом Томасом Бахом. Он видел, как я работаю, что у меня хорошая, увлеченная команда. Поэтому и сказал: "Слушай, твой BoscoFresh нам нравится. Давай!" Мы подписались на два олимпийских цикла, Игры 2016 и 2018 годов.

— Но когда нашей сборной запретили выступать в национальных цветах, вы заявили, что снимаете свое имя с вещей МОК.

— Гонения на российский спорт совпали с тем, что в 2017 году ОКР не продлил с вами контракт. После восьми совместных Олимпиад…

— Нет, это была моя инициатива. Мы перестали понимать друг друга.

— В какой момент?

— В Рио. Ясно, что наш договор с ОКР на домашние Игры-2014 по финансам был сильно больше, чем на обычную Олимпиаду. Что логично и оправданно.

— О какой сумме речь?

— Она известна. Bosco как генеральный спонсор и эксклюзивный экипировщик вложил более 100 миллионов долларов. Тогда лишь из утюга мы не вылезали. У нас было много возможностей активации.

А в ОКР в 2016-м нам предложили условия контракта Сочи. Требовали огромных денег, никак не желая их отрабатывать. Но это непрофессионально. И сколько мы ни говорили, нас не хотели слушать. Nike платит Национальному олимпийскому комитету США три миллиона долларов в год, 12 за весь цикл. С меня нельзя просить 100 миллионов. Ну никак! Я категорически не пошел на эти условия.

— И в итоге выиграли, вовремя отскочили. Нам еще не один год выступать без триколора. Если, конечно, выступать.

— Слушайте, как я могу выиграть, если весь российский спорт перестал быть позитивным маркером?

Значит, я в глубоком проигрыше вместе со всеми. И как бизнесмен, и как гражданин.

Да, мы не шьем форму для олимпийской команды, но продолжаем работать с большим количеством федераций. Причем перешли не только на наградную, но и на боевую форму. Все наши лыжники уже третий сезон в ней призы завоевывают, за Кубок мира бьются, включая Александра Большунова, во главе с Еленой Вяльбе.

Еще экипируем команды по настольному и большому теннису, санному спорту, борьбе, регби, стрельбе из лука, фигурному катанию... Мы продолжаем заявлять, что Bosco — одежда активного образа жизни!

— Но вы сказали, что спорт перестал быть позитивным маркером…

— Перестала быть желанной надпись "Россия" на груди. В этом проблема. Мы задали тренд. Круто было носить толстовку, на которой название твоей страны.

Кстати, этот прием нам не удался на Украине, несмотря на искреннюю поддержку великого Сергея Бубки. Еще в 2008 году хотели повторить опыт, предложив украинцам гордиться родиной. Не сработало. Вектор поменялся в 2014-м, но уже без нашего участия. Да и гордиться соседям, похоже, пока особенно нечем.

В России тренд тоже сменился. В другую сторону.

— Чем это объясняете?

— У нас любят пенять на зеркало. А оно уже не говорит: "Ты на свете всех милее". Мир больше не считает, что слово Russia на свитере — круто. У наших клиентов, к сожалению, идет определенное мимикрирование. Tommy Hilfiger или Paul&Shark почему-то теперь более уместны, чем Bosco.

И передовицы в The New York Times, о которой я говорил, сейчас тоже нет.

— И не будет?

— Я не гадаю, а констатирую: сегодня нет. Пока так. 

— В бизнесе тоже отношение изменилось, Михаил Эрнестович?

— У нас все-таки штучный бизнес. У Bosco есть ГУМ, самый знаковый в России магазин на Красной площади, а Louis Vuitton или Hermes хотят быть представленными на нашем рынке… И каким бы великим королем люкса ни был Бернар Арно, он соблюдает рамки приличия, общается, усаживается за стол.

— Как чувствуете себя в компании больших брендов?

— Мы и сами уже не настолько маленькие, как были в 2001 году. Если откровенно.

Нормальное конкурентное поле, в котором с кем-то у меня сложились отличные отношения, с другими — ровные, спокойные, с третьими решаем вопросы на уровне менеджмента.

— В этом мире встречают по одежке?

— По комплексу ощущений — уместности одежды, аксессуаров, поведения. Форма имеет значение.

— Вы легко можете отличить подделку от брендовой вещи?

— В большинстве случаев — да. Научился. Для этого нужен опыт.

— Часто сталкиваетесь с "леваком" на практике?

— Бывает.

— И что думаете о человеке, который это носит?

— Ничего страшного. Не предполагаю, будто он привез вещь из Китая, скорее, купил где-нибудь в Форте-дей-Марми. И тут нет криминала. Стремление к нормальному консюмеризму. Если, не дай бог, у кого-то в гостях увижу золотой унитаз, вот это будет за гранью моего понимания. Когда же человек сэкономил и купил не настоящую сумку Birkin за 14 тысяч евро, а фальшивую за 400, как я могу его осуждать?

— Бренды стоят тех денег, которые за них просят?

Поэтому обладание настоящей Birkin — это переход в новую ипостась. Психология!

— А вам на что жалко тратить деньги?

— На безответственное использование. Когда они профукиваются в никуда.

Вот пример. Мы поменяли старый логотип магазина "Весна" на Новом Арбате на современный, молодой. Началась рекламная кампания. Даже несмотря на пандемию. Был принят план размещения рекламы на уличных носителях с освещением в темное время суток. Подсветка не сделана, но деньги с нас пытались снять в полном объеме. Это нонсенс. Мне жалко, и я говорю, что не подтверждаю расходы. Зачем нужна эта реклама в темноте? Мне начинают доказывать: ну мы же разместили, надо заплатить. Я говорю: "Нет".

По-хорошему, это с них следовало бы требовать неустойку.

— Бывает ощущение с вещами, что переплатили?

— Если готов эмоционально и мне по карману, куплю. И не буду жалеть.

Но я точно не шопоголик.

— Одежду берете готовую или шьете?

— Костюмы и рубашки шью. Есть очень хорошая неаполитанская компания Isaia, она уловила мой размер, вкус. А свитер Etro или Bosco, конечно, куплю готовый.

— С Олегом Тиньковым вы знакомы?

— Да. Харизматичный, отчаянный парень. Разный, странный, импульсивный.

— Он недавно заявил, мол, первую половину жизни стараешься вылезти из грязи и нищеты, не спишь, пашешь по 16 часов, тебя никто не понимает, осуждают, считают спекулянтом. Зато после крупного успеха набегают многочисленные друзья детства, однокашники, родня всех мастей, требующая свою долю пирога. Знакомая картина?

— Наверное, у каждого из нас существует определенный предпринимательский комплекс. У Тинькова он больше, чем у меня.

— Расшифруйте.

— Ну то, что написал Олег, — это серьезный комплекс. Не надо подходить к себе столь экзальтированно и серьезно. Зачем так переживать? Если ты успешный, поделись. Нечем — не наезжай на людей.

Я продолжаю работать по 16 часов в сутки и сейчас. Никогда не был в грязи и не пытался никому ничего доказать. И лучшим быть не хотел, стремился стать хорошим. И до сих пор хочу.

— А то, что вы понадобились большому количеству людей?

— И слава богу. Без востребованности все бессмысленно. Конечно, мне многие звонят, пытаются во что-то вовлечь. И это классно, это мотивирует.

Понимаете, я не за то, чтобы "дай", а за то, чтобы "на".

— Доходчиво объяснили.

— Тут огромная разница! Меня не надо просить, сам с удовольствием приду и предложу. А если счастливо складывается, что кому-то нужен лишний билетик в Большой театр, а у меня он есть, так это прямо праздник!

— В ту самую ложу номер 13.

— Да. А если билета нет, постараюсь достать. Ведь замечательно, если я почему-то нужен человеку.

Уже говорил вам, насколько важно для меня понятие семьи. В него вкладываю не только маму, жену, детей. Бывают такие друзья, что они даже ближе родни по крови. Скажем, в Сочи гендиректором работает Евгений Балакин, мой верный друг с 1990 года. Или Тимур Гугуберидзе — настоящий генеральный директор ГУМа и Bosco, который родился в Сухуми, где и моя жена Катя. Мы вместе с ним в Bosco живем, растем, развиваемся с 1992 года. Я офигеваю (сам впечатлен!), сколько же человек работают у нас в компании четверть века и больше.

— Пальцев рук хватит?

— Нет! Уже сотни сотрудников.

— Чем держите-то?

— Разное. С одной стороны, человеческое отношение к тем, кто наиболее хорош. Хотя для кого-то это зона комфорта, когда можно ничего не делать и продолжать получать блага.

Результат отчасти саморазврата и моего долготерпения.

— Позволяете такое?

— К сожалению. Мой дефект.

— А исправить?

— Не получается. Подчас это требует бóльших усилий, чем оставить все как есть.

Хотя с некоторыми наиболее одиозными расстаюсь. В одночасье. Даже если вместе прожито 25+.

— Предательство вам знакомо?

— Разочарование. Не сужу людей.

— Вычеркиваете из жизни?

— Из общения. Избегаю встреч.

— Устаете от мелькания лиц перед глазами?

— Бывает. Сужаю круг, насколько возможно.

Но и в одиночестве не могу. Никогда сам не сяду за стол, если дома еще кто-то есть. И не выйду раньше, чем остальные. Только все вместе. Так с походно-байдарочных времен.

— Илья, старший сын, с вами работает?

— Уже нет, ушел год назад. Создал свое агентство Esthetic Joys. Такой продвинутый пользователь и брендкейтер. Трудно со мной. Тяжелый я. Говорят, довлею.

— Как руководитель или отец?

— И то и другое. С одной стороны, балую, с другой — требую.

Дети ничего особенного не просят, даже излишне скромны, принципиальные антимажоры. Сознательный дауншифтинг. Например, у младшего сына Марка такой же телефон, как у меня, — кнопочный. И он кокетливо, но категорически против, чтобы я дарил ему iPhone. Хотя Марк прекрасно сечет в нем… В мамином.

— Расстроились, что Илья ушел из компании?

— Ну конечно. От предыдущих поколений нам досталось хрестоматийное восприятие, что сын — продолжатель дела отца. Илья и есть продолжатель, но не в буквальном смысле, а в метафизическом.

Ему кажется, что он занимается чем-то совершенно новым, хотя, строго говоря, по-своему проходит мой путь.

Но остается вопрос, что с этим-то делать. С Bosco.

Наверное, я недостаточно постарался, чтобы влюбить Илью именно в этот бизнес. Он все знает, щепетильно реагирует на происходящее с Bosco, но не хочет или еще не готов вступать со мной в конкуренцию. Илья претендует на то, чтобы за ним оставалось последнее слово. И он не дурак, понимает, что со мной такое скорее невозможно. Пока.

Конечно, возникает разница между моим и его ожиданием, но я спокойно радуюсь успехам сына. Больше, чем своим.

— Открытие фабрики в Калуге было правильным ходом?

— Абсолютно. Более чем. Еще один повод для гордости.

В свое время меня будоражило от открытия новых магазинов и проектов. ГУМ-каток когда запускали, "Черешневый лес" высаживали. На каком-то этапе это стихло.

— Снимали квартиру?

— Губернаторы (и предшествующий Анатолий Артамонов, и будущий Владислав Шапша) радушно выделили нам гостевой домик, там мы и обосновались.

В 07:30 я шел на работу и оставался до ночи. Решал вопросы, налаживал процессы, поднимал, так сказать, фабрику.

— Начинали с пошива пуховиков Bosco и Карра, а в пандемию оперативно переключились на санитарные маски.

— Это был вынужденный шаг, чтобы помочь нашему здравоохранению. Но мы не только маски шили, а различные средства индивидуальной защиты — многоразовые комбинезоны и халаты. Они выдерживают до 150 стирок каждый и, получается, стоят гораздо дешевле, чем одноразовые.

— Путин не в вашем по Коммунарке ходил?

— Нет, у него был китайский Tyvek. Наш — российский Boscar. И на нем написано: "No pasaran". Вирус не пройдет. Сотни тысяч врачей получили то, что требовалось.

— Последствия от пандемии, по-вашему, — это надолго?

— Я заинтересован, чтобы все скорее вернулись к нормальной жизни, а клиентов стало больше. Здоровых… Когда люди болеют, им не очень хочется ходить по магазинам, согласитесь.

Это поведенческий вопрос.

— Вы нашли, чем еще заманить публику в ГУМ, открыв здесь пункт вакцинации от COVID-19.

— Если, что называется, хуже пошли юбки и блузки, надо дать новое предложение…

За время пандемии из ГУМа съехал лишь один магазин, и на его месте мы решили открыть центр вакцинации. Разумеется, при строгом соблюдении медицинского протокола. Я обратился к вице-мэру Москвы по социальным вопросам Анастасии Раковой. Оказалось, власти города думали в том же направлении. В рамках объявленной в стране массовой вакцинации.

У нас в ГУМе ежедневно бывают десятки тысяч посетителей, работают пять тысяч человек... Площадка масштабная. А ментально поход в поликлинику куда более сложен, чем в красивый магазин.

Центр открылся 18 января. Каждый день он принимает около 300 пациентов. После вакцинации все привитые получают для поднятия настроения порцию нашего фирменного мороженого.

— За счет заведения?

— Конечно.

— Теперь мобильные пункты вакцинирования открываются и в других торговых центрах Москвы. Для вас было важно подсуетиться, чтобы оказаться первым, обойти конкурентов?

— Сколько часов разговариваем, а вы продолжаете считать, что я суечусь... Никак не можете понять: для меня важно быть уместным и востребованным.

— Тем не менее заокеанская звезда Оливер Стоун именно в ГУМе снимал сюжет о том, как в Москве делают прививки "Спутником V".

— Ну что сказать? "Не виноватая я, он сам пришел…"

ГУМ — знаковое место само по себе, что бы тут ни открывалось. Не вижу ничего удивительного, что известный американский режиссер захотел провести съемки у нас. А мы не стали отказывать Стоуну в его желании.

— А вы прививались, Михаил Эрнестович?

— Я переболел. В сентябре теперь уже прошлого года лежал в 52-й больнице. Там очень хорошие врачи. Передаю большое спасибо лично Зинаиде Юрьевне, Екатерине Валерьевне и, конечно, Марьяне Анатольевне.

— Сильно прихватило?

— Называется КТ2, от 25 до 50 процентов поражения легких. Колбасило неделю, плазму влили, и сразу полегчало. Потом еще неделю восстанавливался.

— Сейчас как?

— Да все хорошо. Анализы сдал, антител много. Готов к труду и обороне.

— В кабинете с видом на Красную площадь и Спасскую башню по-другому, наверное, и нельзя.

— Кстати, исторически кабинет директора ГУМа располагался этажом выше, а в этом месте, когда мы пришли, была посудомойка директорского буфета. Мне показалось, что помещение используется не оптимально. Поэтому эти 72 квадратных метра я взял и перестроил.

— У вас на визитной карточке написано: "Красная площадь, дом 3". Мавзолей — это дом 1?

— Нет, Мавзолей — номер 2. А 1-й — у Государственного исторического музея. У нас — ГУМ, а там — ГИМ. В этом тоже есть символизм.

— Похоже, будете им еще долго-долго. Вам продлили аренду на 49 лет. До какого года, напомните?

— До 2064-го.

— Как говорится, дай вам бог здоровья.

— Для еврейского счастья надо говорить: "До 120", — а в 2064-м мне в лучшем случае будет только 97....

— Путин, кстати, бывал у вас в кабинете?

— Был. Правда, не знаю, можно ли об этом рассказывать, вдруг государственная тайна? Теперь не понять...

— Но панорама из окон у вас явно лучше, чем из Кремля.

— Строго говоря, там окна вообще во внутренний двор.

Но менее всего я озабочен тем, чтобы сравнивать вид из окна своего кабинета с чьим-либо другим.

Мой вид не лучше, чем у кого-то, а просто хороший. Очень хороший. Мне нравится...