Тимур Сайфутдинов, основатель Max Bionic: человеческая рука — крутой механизм

Тимур Сайфутдинов — основатель российского стартапа MaxBionic по производству бионических протезов кистей. Это один из немногих в России производителей многосхватных кистей. Более 100 человек живут с протезами кисти от MaxBionic.

Интервью Тимура Сайфутдинова — в проекте ТАСС "Беседы с Иваном Сурвилло".

— Как начался Max Bionic?

— Max Bionic начался в 2014-м с того, что наш сооснователь Максим Ляшко из Норильска потерял руку и решил запустить open source изготовления протезов. Тогда это было модным: ты делаешь какой-то протез и выкладываешь в открытый доступ исходный код.

Я про Максима узнал случайно. Меня зацепила история e-NABLE — это была первая организация, которая занималась напечатанными протезами, и я искал что-то похожее российское. Так наткнулся на историю Максима.

Мы с ним сделали протез, но он ни в какое сравнение не шел с профессиональными средствами реабилитации, не мог прослужить три-четыре года, как полагается протезам. Дальше мы решили собрать денег на новую модель и попытаться сделать что-то профессиональное или полупрофессиональное. Через краудфандинг собрали 1,5 млн рублей, тогда это был один из крупнейших сборов российского крауда.

Мы выпустили новую модель, ее даже носил человек. Но и у нового протеза была куча минусов. Его было очень трудно собирать. Тогда была тросовая передача, когда палец закрывался, вытягивался тросом, и эти тросы страшно раздражали. Их трудно было провести внутри кисти, завязать в узел, и они часто развязывались. Но самое главное — когда мы собрали протез и протестировали, то поняли, что это не годится. Он никак не идет вровень с профессиональной продукцией. А нам стали писать люди, которые хотели бы получить наш бионический протез. Тогда индустрия только-только зарождалась, был Bebionic, и все. В итоге наша история переросла в стартап.

Я случайно встретил инвестора, и мы подняли раунд.

— Случайно?

— Это действительно было случайно. Мы на одном мероприятии пересеклись, я ему про нас рассказал, а он в нас проинвестировал.

Первый продукт был MeHandB, мы показали его на OTWorld-2018. Прикольная, на самом деле, модель, но она не отвечала требованиям рынка. У MeHandB мизинец и безымянный палец двигались вместе. Мизинец не выполняет стратегически важную роль в хвате, поэтому это было о'кей. Но по техописанию наша модель уже не являлась многосхватной — соответственно, мы ее не могли продавать как многосхватную. Так что мы положили этот продукт на дальнюю полку и начали делать модификацию — MeHandA, ту, что сейчас у нас продается.

В какой-то момент деньги инвестора закончились. Это называется "долина смерти" — когда стартапер потратил средства инвестора, продукта нет, компания не генерирует прибыль и следующий раунд не закроешь. Наша "долина смерти" длилась где-то два года. Можно сказать, что мы из нее вышли в феврале 2021-го.

В этот момент Максим покинул компанию. Продукт не готов, денег нет, вечный стресс, а у него жена и дети, надо кормить семью. Правление перешло ко мне, и это был настоящий подвиг — вытащить компанию, у которой куча долгов по зарплате сотрудникам, перед производством...

Я сказал ребятам: давайте продержимся еще три месяца, и все будет о'кей. Сотрудники согласились, мы за три месяца довели продукт до завершения, продемонстрировали дистрибьюторам. Им все понравилось, и они выкупили все, что мы произвели.

— Как на тебе сказался уход Максима?

— Не особенно сказался. Он же ушел, потому что денег не было, а ему надо семью кормить. Но мы по сей день работаем с Максимом, просто по контракту.

— Что ты ощущал эти два года?

— Два года шла разработка и полировка продукта. Мы же не могли выпустить mvp (минимально жизнеспособный продукт — прим. ТАСС). Сейчас это можно — сделать mvp из чего попало и продавать его. А я вообще не понимаю, как это сделать. Нельзя сделать средство реабилитации из хлама и выпустить его в продажу. Так что мы пилили и пилили.

— Ты так и не ответил, что ты ощущал.

Когда стартап попадает в "долину смерти", единственная его задача — выжить. Там нет идеологии. Это потом фаундеры любят приукрасить и рассказать, что мы думали о большом, о высоком. Но мы просто хотели выжить. На этом этапе многие квартиры и имущество продают.

— Ты продавал?

— Нет, у меня ничего не было. Нечего продавать было. Если было бы что, то продал бы.

— А руки в тот период не опускались?

— Когда ты молодой, единственное, что ты хочешь, — пахать. Мне тогда было где-то 22–23. В этом преимущество молодых стартаперов перед взрослыми. У взрослых больше опыта, но не все могут прыгнуть в авантюру, когда уже есть стабильная зарплата и хорошая должность.

Про переезд в Европу, мотивацию, новые продукты и потолок в России

— Ты сотрудникам, которые остались на те три месяца с тобой, опционы выделил?

— Это предполагалось. Но они не понимали, что им с ними делать. Они попросили просто рассчитаться с ними.

Во-первых, они здесь не ради стартапа. Они здесь ради технологии и того, чем мы занимаемся. Для всех инженеров, которые работают над проектом и над продуктом, зарплата просто способ не думать о базовых потребностях, а думать о том, что бы сделать для продукта, чтобы он стал лучше.

Много ли еще компаний, которые занимаются такими продуктами? Реализоваться в России довольно сложно, особенно в индустрии робототехники. Все крупные компании или крупные истории — на Западе. Соответственно, наша компания для многих сотрудников — место реализации своих возможностей, интересов и познаний. Инженерами становятся не ради сидения в пиджаке, а ради открытий и инноваций. Чтобы они потом сказали: видишь этот продукт? Это я создал.

— У тебя такая же мотивация?

— Да. Мне нравится то, что я делаю, поэтому я и поверил в компанию и в ней остался. Я тоже мог сказать, что все, расходимся. Но мне нравилось, чем я занимался, мне хотелось сохранить все то, что мы разработали. Продукт, который создавался пять лет, — это пять лет нашей жизни. Не хотелось просто брать и все в мусорку выбрасывать.

— А были моменты, когда ты прямо близко подошел к такому?

— Да, когда была "долина смерти" и когда Максим ушел. Тогда прямо хотелось поорать в подушку и сказать — пошло все на фиг. Но все же удалось вырулить.

Сейчас мы готовимся к переезду. Остался один чек на миллион долларов, раунд закрывается, и мы перевозим компанию.

— Сколько вы подняли?

— Пока что не разглашаем. Когда закроем, тогда расскажем.

— Куда переезжаете?

— Тоже не можем говорить, пока не закроем.

— Европа или Америка?

— Европа. Там уже фонд все подтвердил. Ждем, когда комплектующие приедут туда, и уже будем все организовывать, чтобы под европейским брендом распространять продукцию.

— Название такое же останется?

— Да, название, скорее всего, такое же. Ребрендинг пока не входил в дорожную карту.

Зато два новых продукта появится. Первый, под частичное усечение — электропальчики. Сейчас, если у пациента нет половины ладони, то MeHandA не подойдет, потому что остается запястье. Новая технология, над которой мы работаем, закроет эту нишу.

Второй продукт — возрождение MeHandB. Это будет бюджетный сегмент, но с немного переработанными модификациями: будет встроенная флексия (сгибание — прим. ТАСС), и он станет значительно легче. Сейчас главный недостаток MeHandA — вес в 550 г и габариты. Для пациента, который никогда не носил биоэлектрику, это значительный вес.

В остальных показателях MeHandA лучше своих собратьев, кроме премиум-сегмента. Есть, например, протезы, которые стоят в районе 5 млн, и там есть водонепроницаемость. Однако и куча "но" у этой водонепроницаемости тоже есть. Зато MeHandA значительно крепче и дизайн у нас круче, исходя из того, что мы слышали от пациентов.

На рынке почитаются два показателя: сила хвата и как долго протез проработает в плане неубиваемости. Пользователь же рукой работает в любых ситуациях: ходит на рыбалку, поднимает тяжелые предметы... Хотя наши кисти больше для домашнего взаимодействия, не для тяжелых физических тренировок — небольшие предметы переставить, приготовить себе еду на кухне, но они способны на многое. Самый тяжелый предмет, который поднимали пациенты, был весом в 40 кг. Для кисти это невообразимо огромная масса, потому что обычно 15 кг — уже потолок. Больше — уже рассыплется протез.

Такого качества российские продукты обычно никто не выпускает. Мы показали ребятам, что действительно это российское. Но я думаю, что они до сих пор не верят.

— Как думаешь, почему люди не верят?

— В России нет такого продукта, про который бы с гордостью сказали: о, это сделано в России. У нас не делают айфонов, не делают хардвэра (оборудование — прим. ТАСС). Расти некуда, рынок довольно сжатый, маленький. Плюс нет возможности выйти на европейский рынок. Когда ты приходишь к немцам и говоришь, что у тебя российский продукт, то они просят: а можно сделать, чтобы он был немецким?

Сейчас в российском венчуре существует мода брать какие-то хорошие стартапы и увозить туда, потому что там и капитала больше, и компания может оцениваться гораздо дороже. Если ты в России, то трехкратный рост капитализации — это потолок для тебя. А на Западе он от пятикратного начинается.

— За державу не обидно?

— Я из Узбекистана. Мне в любом случае не обидно. Зачем себя мучить, если рынок не располагает к нашему направлению?

Про бюрократию, необходимость нового интерфейса взаимодействия человека и протеза, клиентов и мечты фантастов

— Как вообще устроено протезирование в России?

— Пациент отправляется на протезное предприятие, где ему выдаются средства реабилитации исходя из его ИПР (индивидуальная программа реабилитации — ТАСС). Для того чтобы получить ИПР, надо собрать справки и получить инвалидность. То есть пациент получает справку 086/у о том, что он инвалид. Дальше обходит всех протезистов, выбирает протез и получает на руки МТЗ (медико-техническое заключение), проходит медико-социальную экспертизу (МСЭ), и ему в ИПР вписывают средства реабилитации. Исходя из вписанного в ИПР устройства (протез с микропроцессорным управлением, косметический, рабочий), выдают средства реабилитации в протезно-ортопедической компании.

— Звучит бюрократично.

— Все, что ты хочешь получить за счет государства, всегда требует определенной бюрократии. Ничего просто так не бывает. Хотя это наша мечта, чтобы все можно было сделать онлайн: подать заявку и так далее. Но пока это неисполнимо.

— Сколько времени процесс занимает?

— Все зависит от самого пациента, насколько он упорствует. Бывает, что пациент пришел в клинику, а ему говорят: у врача отпуск, ждите. Или пошел в МСЭ, ему сказали: ближайшая комиссия через два-три месяца соберется.

Минимальный срок получения ИПР, который мы видели, — два месяца, а максимальный — полгода.

— А получение самого протеза?

— Получение самого протеза — второй этап.

Пациент приходит в клинику. Вариант А — ему предлагают то, что проще установить и легче провести. Но в клинике обычно предлагают что-то косметическое, тяговое, простенькую биоэлектрику. Вариант Б — пациент запрашивает конкретную продукцию у предприятия: хочу многосхватную кисть или коленный модуль микропроцессорный.

Дальше есть два способа: госконтракт и компенсация. Госконтракт — когда объявляют конкурс на изготовление протеза по техническому описанию, а компенсация — пациент приобретает протез за свой счет, подает заявление, и ему государство компенсирует стоимость.

Тут начинается самое сложное. Если средство реабилитации дорогостоящее, свыше 700 тыс. рублей, то это обязательно отдельное согласование с Москвой. Если у Москвы есть бюджет и все одобрили, то проводят протезы. Комплект предплечья с нашей кистью стоит от 2 млн рублей. Сами полуфабрикаты (кисть, запястье, батарея) — 1 млн 790 тыс. Цена за протез может варьироваться, многое зависит от сборки и сложности изготовления гильзы.

Еще пациенту надо получить заключение от врача, что у него нет противопоказаний на использование протеза с внешним источником энергии. Тогда в ИПР вписывают протез с микропроцессорным управлением, и есть законные основания для получения дорогостоящего протеза.

У нас в портфеле много случаев компенсации, но все требует детального просчета. Надо смотреть, у кого какие контракты сейчас готовятся, чтобы не получилось так, что мы произвели изделие, а ФСС рассматривал заявление пациента полгода, для него провели дешевый протез с микропроцессорным управлением и эту сумму компенсируют. Часто бывает, что не смотрят на техописание изделия и не разделяют ETD (Electric Terminal Device) и MPC (microprocessor based) — оба класса изделия относят к микропроцессорным.

Дальше происходит процесс компенсации, и если все формальности соблюдены, то никаких проблем не должно быть.

— Было такое, что не компенсировали?

— Компенсацию дают практически всегда, вопрос — сколько времени это займет. Трудовики, то есть те, кто получил трудовую травму, — вообще практически мгновенно, если у них трудовая ампутация и ПРП (программа реабилитации пострадавшего на производстве — прим. ТАСС) есть. А самое долгое — три года.

Было, что компенсировали часть. Там была реально тягомотина, и пациент не стал писать заявление в прокуратуру касаемо необоснованности суммы компенсации. Благотворительный фонд просто заплатил за него. Мы поддерживаем общение с некоторыми благотворительными фондами. Если требуется добросить денег, то они добрасывают, когда мы представляем документы по компенсации.

— Кто клиенты ваши?

— Конечный пользователь — пациенты, у которых отсутствуют конечности. Тот, кто приобретает, — протезное предприятие. Дальше, в зависимости от "протезки", мы проводим обучающие семинары. Важно же не только собрать, важно еще и правильно настроить. Помогаем с обслуживанием. По сути, "протезки" у нас покупают запчасти, а в сборке все продают государству, ставя сборку на пациента.

— А вы сами государству почему не продаете?

— Государство напрямую не закупает кисти. Оно закупает именно протезы целиком. Наша кисть — только часть протеза. Протез — это сборка из таких полуфабрикатов: кисть, запястье, батареи, датчики плюс культеприемная гильза — то, что крепится на культю пациента. Собирая эти все детали на гильзе, получаем протез.

Допустим, пациент увидел нашу кисть и хочет протез именно с ней. Он приходит в "протезку", спрашивает, работают ли они с нашей компанией, могут ли ему поставить такую. Это возможно, но надо пройти весь путь и посмотреть региональные цены по компенсации. Нужно смотреть, выдавали ли такой же дорогостоящий протез в регионе пациента или не выдавали. Если нет, то нужно конкурс объявлять и согласовывать с ФСС (Фонд социального страхования — прим. ТАСС) и т.д.

Мы не хотим заходить в протезирование, потому что там большие ограничения по масштабированию рынка. Есть ключевой игрок, который удерживает позицию. Пытаться воевать с ним нет смысла, можно просто сделать лучшее предложение по техническому обслуживанию и быть уверенным в том, что они не забабахают себе протез самостоятельно. Ни одна из госкомпаний не сможет сейчас сделать такой же продукт, как у нас.

— Почему ты так думаешь?

— Очень сложно технически. Нет никаких абсолютно наработок в этой отрасли. Им потребуется все заново изучать. А учитывая постоянную ротацию кадров в этой индустрии, наверняка они и не наработают этот опыт.

— А клиенты напрямую к вам приходят?

— Бывает. Мы смотрим, какие есть документы. Если нет документов, спрашиваем, откуда вы, и подбираем клинику ближе к вам. Фотографируем ампутацию. Смотрим, какие решения подходят, и связываемся с техником, который в протезной клинике работает, — может ли он сделать данный протез. Если сможет, то мы вам передаем контакты "протезки", она подготавливает все документы, и вы проходите всю процедуру. Когда процедура завершается, "протезка" заказывает у нас комплектующие. Мы поставляем их. Если сложная сборка — приезжаем, консультируем. В случае поломки вы идете к клинике, которая выдала вам протез. Она отправляет его к нам. Мы его ремонтируем, обслуживаем и возвращаем по той же цепочке обратно.

— Срок службы одного протеза — три года.

— Официальный срок — да. Каждые три года пациент может обновить свой протез. Но сейчас новая фишка появилась: надо признать старый неремонтопригодным. Это довольно серьезная проблема с появлением не очень качественных продуктов, которые носить не хочется, но они, сволочи, работают.

— Обновление происходит за счет кого?

— Если новый протез, то также за счет государства, просто опять проходишь ту же самую процедуру. Или надеешься, что тебе дадут бессрочную ИПР. Странно же каждые три года доказывать, что нога не выросла.

— А были какие-то странные клиенты?

— Мы всех принимаем.

Были обращения касаемо "хочу отрезать", в основном связанные с физиологией условного пациента. У него, допустим, были повреждены несколько пальцев, он не мог с ними что-либо делать, и они вызывали боли. Он спрашивал у нас — можно ли их отрезать и поставить вместо них протезы. Хирург старается сохранить как можно большую часть конечности, а протезисту важно, чтобы культя хорошая была. Возникает рудимент, который не играет никакой роли, но при этом мешает изготовить протез. Обычно пациенты у нас спрашивают, резать или не резать. Мы сразу говорим, что это не к нам вопросы, а больше к протезисту, который будет заниматься вами. Это вечное противостояние хирургов и протезистов.

— Может быть, тогда идеальный протез будет на стыке биотехнологий?

— Давай тогда различать органику и неорганику.

Если, допустим, мы напечатали руку из органики, то проблема — как она приживется и какие шрамы после операции оставит. То, что я видел, оставляет не очень приятное впечатление. Даже сам пациент говорил, что зря согласился. Но так как человек уже пожертвовал своими конечностями, то он решил продолжать свою жизнь как есть.

С точки зрения биологии я не понимаю: что по обратной связи? Если там восстанавливают нервы, то ты снова чувствуешь весь спектр человеческих ощущений. Допустим, ты упал и сломал себе два пальца. Для протеза железного это фигня: взял, отправил на ремонт. А для органики? Во-первых, ты почувствуешь боль от сломанных двух пальцев. Можно ли их будет как-то восстановить?

Я думаю, что железо всегда лучше, потому что плоть слаба.

— А если говорить про протезы как средство расширения возможностей человека?

— Самая ходовая мечта у фантастов — столы будем пальцем подбрасывать в воздух. Увы, ближайшие пять лет сверхъестественные возможности точно не появятся. Локтевой модуль с электроподъемом может максимум 3–4 кг поднять. С кистью мы подняли планку до 40 кг, но многое зависит от того, как ты распределишь нагрузку. Если нагрузка придется на один конкретный палец, то он просто оторвется.

Еще говорят, что спортивные стопы дают какое-то преимущество. На самом деле нет, они не дают преимущества перед живой конечностью.

Все-таки человеческие конечности формировались несколько миллиардов лет эволюции, а наша кисть — всего пять-шесть лет. Превзойти то, что наработала эволюция за столь долгий период, будет суперсложной задачей.

Как вообще управляется протез: после ампутации остаются две крупные группы мышц — сгибатели и разгибатели. Из этих двух групп мышц можно считывать электрический потенциал с помощью электродов. Считав, исходя из заданной команды, протез начинает движение: закрыть, раскрыть, поменять хват. Это заготовленные паттерны. То есть ты не управляешь каждым пальцем индивидуально, а все жесты заранее запрограммированы и ограничены.

Точного способа взаимодействия между человеком и протезом сейчас нет. Нет такого, как в башенном кране: рычаг поворачиваешь — и кран поворачивается. У способа управления с помощью электродов куча "но": ты вспотел, напрягся, твои мышцы устали, они плохо разработаны...

Кардинально все поменяет создание человеко-машинного интерфейса, который упростит взаимодействие. Сейчас вся индустрия зависла в небольшом тупике, потому что для создания мелкой моторики, как у человеческой руки, нам нужен другой интерфейс взаимодействия.

— Давай пофантазируем: что будет через пять-десять лет?

— Я думаю, что мы сможем начать выдавать изделия, по качеству не уступающие человеческим органам. Возможно, Илон Маск со своим Neuralink сможет создать прецедент с новым интерфейсом и будет бум, который позволит бионике выйти на другой уровень.

Сейчас то, что у меня в руке, — high-end в сфере протезирования. Ничего лучшего, более передового в нынешнем плане сейчас на рынке нет. Возможно, в будущем новый способ взаимодействия человека и машины позволит скакнуть и выдать тот же уровень, что и человеческие конечности.

Еще мы ощущаем руку, можем даже определить, где она находится в пространстве, без визуального контакта, с помощью выработанной мышечной обратной связи. С протезом такого нет, у нас плохое взаимодействие с ним.

Даже при этом наши клиенты умудряются вытворять просто нереальные вещи. Допустим, разрезать ножницами бумагу с помощью нашей кисти. Протезом сделать это очень тяжело, потому что тебе нужны повторяющиеся действия. А у тебя рука напрягается и дает ложный мышечный сигнал. Но так как у нас технология подавления есть, она слушается. А бывает, что у пациентов на других протезах она не слушается и сигнал скачет.

У нас есть локтевой сустав, который позволяет перемещать кисть куда угодно. У нас плечевой сустав... Человеческая рука — крутой механизм. Протезы, даже самые экспериментальные, которые только в лабораториях есть, по сравнению с человеческой рукой — примитив.

Про самое страшное в потере конечности, возможный экзит и победу на Red Dot 

— В чем ты видишь смысл своей компании?

— Сейчас я не думаю о возвышенном. Я думаю о том, как обеспечить ввод новых продуктов, улучшить логистику, снизить время на производство. Когда компания заработает под несколько миллионов долларов, тогда я скажу, что мы думаем о миссии. Сейчас моя миссия — выжить и вырасти. Думаю горизонтом два-три года максимум.

— Тебе как с этим?

— Мне комфортно.

Мне больше нравится введение нового продукта, чем с взаимодействие с советом директоров, поэтому для совета директоров есть отдельный человек, который им занимается. Мне не нравится сидеть в пиджаке на душных совещаниях.

— Думал — вдруг тебе когда-нибудь придется воспользоваться услугами своей компании?

— Я с радостью. На самом деле у меня есть сотрудник, который пользуется нашими услугами. Если мне бы довелось, я бы запротезировался. Для меня приятно понимать, что есть решение данной проблемы, что меня не ждет безысходность и небытие.

Мне нравится общаться с пациентами, и там такие истории шикарные, что я просто аплодирую их духу — как в сложных ситуациях они выживали. Именно выживали. У них не стоял вопрос, что на стол накрыть, а стоял вопрос — как спасти себе жизнь.

— Поделишься чем-нибудь?

— Пациент потерял обе руки в результате удара током и упал в яму. Он буквально на культях вылез из нее и добрался до взрослых, чтобы ему вызвали скорую. У него вопрос был не в том, что делать, а в том, как выжить.

Сейчас этот пациент уже пользуется нашими кистями и каждый раз подчеркивает, что со временем стал ощущать их как собственные руки.

— Что ты хочешь после себя оставить?

— Историю становления российской робототехники. Но в первую очередь — продукт. Я уже, можно сказать, затесался в историю: как минимум в одном музее стоит мой продукт, который я разрабатывал.

— Ты про Red Dot (награда международного конкурса Red Dot Design Award — прим. ТАСС)?

— Да-да, мы получили Red Dot. Первая русская компания, которая получила Best of the Best. Заткнули за пояс [Артемия] Лебедева. Сейчас один из экземпляров MeHandA хранится в Музее дизайна в Эссене как предмет технического искусства.

Как все было: мне дизайнер позвонил и сказал: давай подадимся — может быть, выиграем просто Red Dot. Зарегистрировались, подали заявку по студенческой классике — в последнюю секунду. Потом мне дизайнер звонит и говорит: ему сейчас позвонили судьи и сказали, что мы выиграли Best of the Best. Я спрашиваю: это круто? Он мне скидывает статью, где пишут, что только полпроцента всех участников получают Best of the Best. Среди них — Apple, Porsche, именитые компании с колоссальными бюджетами, и мы.

— Ты хотел бы продать компанию?

— Год назад я бы точно сказал: продаю, ухожу, до свидания, мир вам. А сейчас я бы задумался. Бизнес прибыльный, он мне очень нравится — почему бы не связать свою жизнь с ним?

Сколько получу после экзита точно — сказать трудно. Все зависит от того, как компания выросла, какая у нее капитализация. Условно, если доведу до 200 млн долларов, то, исходя из процента акций, мой куш может составлять от 30 до 40 млн долларов. То есть если у компании все будет хорошо, то и у меня все будет хорошо с деньгами. Можно сказать, что моя жизнь стала стартапом.

Но деньги мне не очень важны. Больше всего я хочу поехать куда-нибудь в Германию, случайно встретить пациента со своей продукцией и сказать: "Вау, чувак, что это за штука?" Он мне расскажет, что это такое, нравится ему или нет. А потом я скажу: "Ты знаешь, кто это сделал? Это я, я!" — и сфоткаюсь с ним.

— Как бы ты хотел умереть?

— Закопать меня или сжечь? Нужно сжечь, чего занимать место.

На самом деле я даже не задумывался об этом. Не хотелось бы умирать. Мало ли, вдруг я что-то придумаю, что позволит мне пожить чуть дольше. Может быть, перенесу свой разум в матрицу.

— И соберешь себе себя-робота, когда еще ноги будете производить.

— Да! Точно сделаю. На нижние конечности есть планы, но нет бюджета. Закрываем раунд и будем формировать команду, которая станет этим заниматься.

Одна из концепций, которая меня преследует, — то, что полуфабрикаты протезирования можно использовать в антропоморфных роботах. Эта индустрия только начнет жить, и явно потребуются запчасти. Разрабатывать подобный продукт с нуля — довольно трудоемко и дорого. Тот же Boston Dynamic с 90-х начал, и только сейчас какое-то подобие продукта у них появляется.

Я планирую внедрить решения, которые используют в протезировании, в робототехнику. Дать открытый IP, чтобы команды могли из конструктора собирать антропоморфного робота. А я просто буду заниматься обслуживанием и поставкой запчастей — как комплектующих для компьютера, только для робототехнической сферы.

— Ты в Бога веришь?

— Нет, не верю. Я верю в металл.