Художественному руководителю театра "У Никитских ворот" Марку Розовскому 3 апреля исполняется 85 лет. Основанному им театру уже 39 лет, свой день рождения коллектив отметил буквально на днях — в День театра, 27 марта. Режиссер и поэт, драматург и композитор, сценарист и прозаик, автор 25 книг — это все про Розовского. Накануне юбилея он рассказал ТАСС, чем сегодня живет театр "У Никитских ворот", как пережил пандемию и какие премьеры готовит, поговорили о том, нужно ли защищать русскую культуру, как соотносятся традиционные ценности и цензура. Марк Григорьевич поделился мнением о мате на сцене, о том, кто имеет право в искусстве на эксперимент, а также рассказал, как придумал День смеха.
— Марк Григорьевич, поддерживаете ли связь с друзьями детства и вообще важна ли дружба в творчестве?
— Друзей детства почти не осталось. Раньше встречались у меня в театре практически каждый год, вспоминали школьные годы. Теперь встречаемся гораздо реже, потому что нас меньше, разговариваем уже с некоей такой веселой грустью. А вот университетские сокурсники — это движение продолжается. Вышла замечательная книга о нашем курсе, есть чат, который называется "Журфак", он очень активный. Там, конечно, тоже огромные потери — курс-то был 200 человек.
Старость — это прежде всего ощущение потери, надвигающегося одиночества. Но в наших силах делать попытки преодолеть это одиночество, поэтому живи, пока живется, радуйся жизни. Что касается творчества, то не было бы меня самого, если бы не мои друзья. Мои самые близкие друзья ушли из жизни, но они со мной, я с ними общаюсь духовно, довольно часто разговариваю. Их голоса слышны, их тембры слышны, интонации никуда не уходят
— Как проведете юбилей?
— Про юбилей я когда-то сказал, что это катастрофа с оттенком праздника. Я, можно сказать, отменил юбилей в его юбилейной форме, сознательно это сделал. То есть никаких поздравлений, ликований в связи с моим днем рождения не будет. Настрой у меня не столько юбилейный, сколько рабочий. У меня в марте выпущено несколько премьер, а самая большая премьера 27 марта — спектакль "Дядя Ваня".
3 апреля, конечно, придут друзья. Они сделали мне уникальный подарок — спектакль по моей старой пьесе "Концерт Высоцкого в НИИ". Это комедия, которая прошла когда-то более 600 раз, мы играли ее по всей стране. А они самостоятельно ее сделали. Решение связано с тем, что когда-то я делал, но не повторяет в чистом виде. Это новая постановка старой пьесы. Играть будут 1 апреля — в День смеха.
Кстати, я День смеха и придумал в нашей стране. Первый номер 16-страничной "Литературной газеты" содержит мой фельетон, который назывался "День смеха". Там было предложение праздновать 1 апреля день рождения Гоголя, день розыгрышей. И было столетие у Ильфа и Петрова — 100 лет "12 стульям". Все это сошлось на 1 апреля. Предложение сразу вызвало колоссальный отклик. Потом возникло второе название: у меня назывался День смеха, одесситы назвали "Юморина". Но это одесская интерпретация этой же идеи.
— Расскажите про театр сегодня, чем он дышит, как живет, какие ожидаются премьеры?
— Как я уже сказал, ожидается премьера "Концерт Высоцкого в НИИ". Это сатирическая комедия. В советское время было огромное количество НИИ, каждый из которых проводил разные "устные журналы", творческие вечера, был культорг, в пьесе он тоже есть, да еще какой! Должен приехать в некий НИИ Володя Высоцкий, и история о том, что творится в этом институте в этот день. Довольно часто в жизни все это кончалось скандалом, иногда даже увольнением некоторых сотрудников. Я в этой пьесе в меру своих сил показал, что есть страх. Я сомневался, насколько эта пьеса актуальна сегодня, но оказалось, что она не просто актуальна, а я бы даже сказал — злободневна.
"Дядя Ваня" — это премьера на большой сцене. Наш театр начался со спектакля "Доктор Чехов". Когда-то я написал книгу "Чтение "Дяди Вани": прокомментировал каждую реплику, каждую запятую, каждого персонажа. Это работа режиссера, предваряющая работу постановочную, это работа над текстом, понимание смысла, поиск того, что у Чехова за словом. Это моя любимая пьеса Чехова. Когда-то я давал эту книжку читать Олегу Николаевичу Ефремову, он взял, подержал в руках, на следующий день сказал: "Всю ночь читал, не мог заснуть". "Читается как детектив", — сказал Ефремов, который был не очень горазд на всякие комплименты, это была высшая похвала.
Это принципиально важное в нашем репертуаре произведение и, мне кажется, тоже невероятно актуальное. Пьеса о вражде и ненависти. Устами Елены Андреевны Чехов говорит: "Вы умны и образованны, вы должны понимать, что мир погибает не от каких-то разбойников, не от пожаров, а от всех этих мелких дрязг".
Но "мелкие дрязги" в "Дяде Ване" кончаются выстрелом, пусть дядя Ваня и промахнулся. Но это люди, которые могли бы быть родными друг другу на уровне семьи. Семья — основа основ любого общества, если в семье не в порядке что-то, возникает такая опасность
Пьеса не политическая. Чехов вроде бы аполитичный писатель, его не надо политизировать ни в коем разе — надо понять смысл, который он заложил, который он прогнозировал для России. Эти смыслы иногда до нас не доходят.
Есть еще одна тема — тема вырождения, тема порчи, тема дьяволиады, которая завладевает людьми, которые не несут Бога в себе, не думают о фундаментальных ценностях и проявлениях своего "я" в конфликтах времени, а находят упоение в этих конфликтах. И теряется то, что заложило православие, русская культура в нашу духовную сущность, жизнь. Я хочу напомнить о позиции русской культуры с ее высшим идеалом, который определяется словом "гуманизм".
— Будут ли в репертуаре какие-то музыкальные произведения, мюзиклы?
— Я только что поставил "Три мушкетера". До этого была "Капитанская дочка", "Пляшущие человечки". Наш театр разножанровый. Я отстаиваю такое разнообразие, показываю диапазон наших возможностей. Прежде всего для актеров — это колоссальная школа, сегодня они играют в "Дяде Ване", а завтра в мюзикле поют, танцуют, двигаются и даже развлекают в каком-то смысле. Развлекательные функции театра никто не отменяет.
Но мне хочется дать этот диапазон, поэтому в репертуаре я утверждаю прежде всего русский психологический театр, школу переживания, школу сочувствия, школу защиты человечности на сцене, а с другой стороны, некие "шампанские зрелища", которые просто должны где-то и отвлечь. Ничего тоже в этом дурного я не вижу.
У нас твердо сформировавшаяся труппа, не без некоторых, конечно, дыр — еще нужно работать и работать, это бесконечная работа. Но тем не менее хочется, чтобы мы были верны тем направлениям в деятельности, которые были обозначены с самого начала.
— У театра есть свой зритель?
— Свой зритель — это тот зритель, который купил билет. Во времена пандемии, конечно, нас тряхнуло, и зрителя тряхнуло. Бывали моменты для нас дикие и непонятные совершенно. Например, я смотрю, что на спектакль на завтра продано 20% билетов, у меня волосы встают дыбом. А на завтра я прихожу на этот спектакль — и у нас, можно сказать, полный зал, "пандемический аншлаг", вот такая судорога.
Мы остаемся аншлаговым театром, но судорога возникает. Есть спектакли, которые лучше продаются, другие хуже, но в конце концов нам грех жаловаться, потому что все 39 лет наш театр считается успешным. Но могу тоже признаться, что это дается сегодня в 100 раз тяжелее, нежели раньше.
Наш театр никогда не был в моде, в скандальной моде, но в этом смысле у нас всегда был свой зритель, и мы его очень любим, очень уважаем тех, кто приходит. И самое прекрасное — что это зрители всех возрастов. Я не могу сказать, что у нас молодежный зал, на отдельных спектаклях зал молодежный, на других — смешанный, а на третьем спектакле, может быть, даже превалируют люди зрелого возраста
— Сегодняшняя геополитическая ситуация как-то сказывается на театре, отменяются ли гастроли?
— Геополитика, как вы выразились, никак не влияет на культуру, геополитика влияет на бескультурье. Великая русская культура — в книгах, она может быть на сцене. И все мои гражданские позиции не в словах, а там, на сцене. Это мой долг. Я не ухожу ни от каких проблем. Потому что в культуре, в русской литературе прежде всего, — ответы на все вопросы. Какой бы вопрос вы мне ни задали, я найду вам ответ в русской культуре. Не я буду отвечать, а русская культура за меня будет отвечать. Вопрос войны, мира, ценности человеческой жизни, вопрос чести, совести, проблемы греха и ответственности за грех, проблема вырождения или возрождения, тема мечты, тема реальности — все это называется правдой жизни. В русской культуре без этой правды невозможно существовать, невозможно жить.
Другое дело, что в бескультурье этого ничего не требуется.
Есть силы, которые сознательно — они, кстати, действуют не только в России, они действуют по всему миру — нас погружают в пространство бескультурья. Человека культуры можно уничтожить, человека культуры можно замалчивать, не замечать, можно с ним спорить и, может быть, даже оспаривать, даже клеветать на него. Но на самом деле на человека культуры или на человеческую культуру это не имеет никакого влияния
Это мы теряем, если мы вне культуры, — отсюда ответ на вопрос о том, что с нами со всеми происходит. А происходит — говорю об этом с болью и с некоторой горечью — некая порча человека. "Порча" — это термин Сократа. Порча — это когда ориентиры, что есть зло, что есть добро, теряются, когда зло выдает себя за добро, добро теряется перед злом или не может противостоять злу. Я говорю не общие слова, поверьте. Каждый из нас находится в состоянии выбора, называйте это экзистенциальным выбором или как-то иначе. Но в России всегда было понятие совести. Если ты остаешься бессовестным, если не ходишь в театр, не читаешь книг, если ты не мыслишь, если у тебя кровь синего цвета, а в голове пустота, то ты просто становишься похожим на животное. Об этом вопиет русская культура.
Поэтому я с Толстым, Чеховым. Я спрашиваю себя: "А как бы Володя Высоцкий отнесся ко всему, что происходит сегодня вокруг меня?" Я абсолютно точно знаю ответ: что бы он поддерживал, что бы он не поддерживал.
— Сейчас некоторые страны отгораживаются от российской культуры, СМИ пишут, что запрещают исполнять произведения Чайковского, исключают из литературных курсов произведения русских писателей. Может ли театр сегодня противостоять этому?
— Понимаете, мир не отгораживается от Чайковского. Просто они не хотят совмещать свое представление о нас с Чайковским. Чехову, Чайковскому эти запреты до лампочки. Это для нас устраивается. Чехов и Чайковский знают, что сказать и полякам, и русским, и американцам, и китайцам. В этом смысле культура непобедима. Вот на чем я настаиваю. Если бы мы вчитывались в каждое слово Достоевского, то, может быть, у нас бы и Великого Октября не было, и гражданских войн не было.
— Вы подписали письмо в поддержку главы Союза театральных деятелей РФ Александра Калягина, когда обсуждался проект о культурных ценностях. На ваш взгляд, стоит ли сегодня в целом проблема нравственных ценностей в театрах? Насколько она остра?
— Я никогда не выступал против традиционных ценностей. Традиционные ценности и цензура — это враги. Поддерживать традиционные ценности, поддерживая цензуру, нельзя никоим образом. Сколько существует русская культура, всегда она боролась с цензурой. Она была средоточием традиционных ценностей, а цензура не имеет с ними ничего общего. Художник должен быть свободен, другое дело, что он может заблуждаться. Тогда спорьте с ним. Если он отстаивает какие-то бесчеловечные взгляды, для этого есть статья, если культивирует насилие, то его будут судить не по линии цензуры, а по линии преступления перед человечеством.
Искусство должно иметь право на эксперимент, большой вопрос заключается в другом — должно ли государство поддерживать эксперименты? Так ставился вопрос
Тут дело спорное. Я вообще считаю, что экспериментировать имеют право только большие художники, право на эксперимент надо заслужить, надо выстрадать право на эксперимент. А всякие дилетанты, которые ничего не умеют в искусстве, выдают свое неумение за эксперимент. Предлагается поддерживать молодежь. Но мы не поддерживаем, а портим молодежь. Может, сначала молодежь надо научить, как делать искусство, а потом пусть они экспериментируют? Кафку, Ионеско никто не финансировал. Они кропали, выстрадав, более того, жили бедно. Может быть, кого-то из молодых надо на первом этапе поддержать, если мы видим, что это большой художник, что он делает человечное произведение искусства и экспериментирует.
— Что можно понимать под экспериментом?
— Тоже вопрос — что значит экспериментировать? Существует психологический театр. Можно считать, что в психологическом театре эксперимент невозможен? Но ведь Чехов со своими пьесами был абсолютно нов, когда он появился, он и сейчас нов, потому что никто не умеет писать, как Чехов. Я своим актерам говорю: "Давайте делать спектакль "мхатее" МХАТа". Это глубинный психологический театр, он сегодня авангардный. Придите на "Дядю Ваню", и вы увидите, что это авангард. Это Чехов, замешанный на фрейдизме. Во времена Чехова этого не было, еще самого Фрейда не было. Это глубинное прочтение и есть эксперимент.
Каждый решает для себя, я не судья и не хочу ни на кого ворчать.
Хочешь матом ругаться — ругайся, если ты считаешь нужным, это часть русского языка. И иногда, может быть, и стоит материться, такова жизнь. Если тебе надо снять штаны или оголиться, Питер Брук еще в 1954 году раздел на сцене, прием обнажения — это же уже тогда стало старо! Это старо, как мир! Мотивировки нужны в нашей профессии. Если за этим содержание стоит, если поэзия за этим стоит, ради бога! А так это будет грязь и ничего другого
Вообще в театре, я считаю, возможно все, если это не бессмысленно. Другое дело, что каждый теперь начнет объяснять, что в этом есть смысл. Хорошо, тогда пусть критик скажет, бессмысленно это или не бессмысленно, или учитель.
Мой учитель — Товстоногов. Какой бы спектакль ни поставил, я разговариваю с Георгием Александровичем и спрашиваю: "Вот я сделал "Лолиту", вы сидели в зале, вы меня поддерживаете или нет?" Я веду с ним большие разговоры, он относится ко мне доброжелательно и критично.
И мне это нравится. Я готов его слушать, потому что я ему, во-первых, верю, во-вторых, он научил меня верности автору и человечности. Вот две опоры, без которых творчество в театре, по крайней мере "У Никитских ворот", невозможно. Проверьте, каждый мой спектакль на эти две опоры — есть это или нет. Придете на спектакль "С кошелочкой", "Капитанскую дочку" Пушкина, даже на Шерлока Холмса — "Пляшущие человечки", и там будет зло и добро в таком конфликте! Это главный критерий создания театра и строительства театра.
— Есть желание передавать знания, собираетесь ли еще преподавать?
— Я много раз преподавал, три или четыре актерских курса выпустил. Мне хотелось еще режиссерский курс, нужны были новые силы, которые я хотел воспитать. Но не дали. У меня ставят молодые режиссеры. Пожалуйста: если ты приносишь сногсшибательную идею и деньги для сногсшибательной идеи, почему нет? Дверь открыта.
— Помимо театра какие проекты сейчас осуществляете, чем еще занимаетесь?
— Проектов много. Я пытаюсь работать, не торопясь. Новую затею начинаешь, когда знаешь, что хочешь сказать и как хочешь сказать, испытываешь, по выражению Питера Брука, "предчувствие театра". У меня есть стратегические планы, а тактические планы все время меняются. Иногда идея, которую я выполняю сегодня, ждет от трех до пяти лет, десять лет или полжизни — так бывало. Я забываю про какую-то идею, но натолкнувшись в ящике своего стола на пьесу, написанную 100 лет назад, перечитываю и думаю: "Неужели это я написал? Неужели это может быть? Да это же надо немедленно ставить!"
Если есть идея, ты должен ее продвинуть, сделать так, чтобы она приблизилась к твоему театральному мышлению и к возможностям твоим. Сейчас эти возможности ограничиваются отсутствием большого финансирования
Нас финансируют, потому что я руковожу государственным театром. Кстати, не устану повторять, что российский государственный театр — это потрясающее достижение мировой культуры. Во время пандемии все негосударственные театры рухнули, а мы не рухнули. Даже когда не работали, все-таки получали зарплату, театр оставался, и нас никто не закрыл. Это надо ценить, потому что Бродвей был закрыт! Да, было ужасно тяжело: 30% зрителей — и те в масках. Но театр все равно не был мертвым и не был погашен. Мы тогда работали с еще большей самоотдачей.
— Вы не жалеете, что не сузили свою деятельность только до журналистики?
— Я не уходил из журналистики. У меня 25 книг вышло, сейчас вышел трехтомник моей драматургии. Там 42 пьесы. Недавно вышла моя большая статья в "Литературной газете" о Фридрихе Горенштейне, его повести "Попутчики", она не имеет прямого отношения к театру. Я секретарь Союза писателей Москвы. У меня вышла сейчас книга стихов, четвертая по счету, книга драматургии. Каждый день я что-нибудь сочиняю. Поэтому не считаю, что я вне журналистики. Когда был Год театра, делал обзоры и статьи на разные темы о театре, они вызвали дискуссию. Всегда готов, как говорится. Другое дело, что сегодня почти не осталось печатных изданий, а я старомодный идиот, и мне кажется, что если я буду в "железке", то это буду не я.
— Что насчет гастролей?
— Знаете, куда я бы с удовольствием поехал? Вот кончится эта заваруха, и я мечтаю поехать на Украину со всеми лучшими своими спектаклями. Потому что мы раньше ездили на Украину, мы на сцене Театра Франко (Национальный академический драматический театр имени Ивана Франко в Киеве — прим. ТАСС) играли все свои лучшие спектакли с феноменальным успехом. И с Театром Леси Украинки (Киевский национальный академический театр русской драмы имени Леси Украинки — прим. ТАСС) мы в добрых отношениях были. Не может быть, чтобы великая русская культура не победила, не с помощью оружия, не с помощью каких-то увещеваний, переговоров. Тут нужен полный зал. Будет ли он там? Может быть, будут сложности, трудности, тем интереснее, тем важнее такого рода гастроли провести. Только через культуру можно что-то восстановить!
Конечно, всегда хочется поехать в Сибирь, на Урал. Давно не были в Екатеринбурге, Иркутске, с удовольствием сыграли бы еще в Челябинске, нас очень любит челябинский зритель. Это театральная Россия, с одной стороны, самодостаточна, а с другой, со столицами она должна иметь мосты. Но для этого нужны вложения, для этого нужна государственная культурная политика. Есть программы Министерства культуры, в Челябинск мы попали по этой государственной программе, но этого мало. Раньше мы ездили каждый год, а сейчас — раз в пять-семь лет на большие гастроли. Нас иногда приглашают на тот или иной спектакль, на фестивали мы ездим. Но на большие гастроли, так, чтобы театр показать, как это было при советской власти, такой практики сегодня, к сожалению, я не вижу.
Беседовала Оксана Арефьева