Виктора Цоя не стало 30 лет назад: трагическая авария на латвийской трассе оборвала жизнь музыканта. Режиссер Алексей Учитель снял роуд-муви о вымышленном последнем путешествии, в котором водителю того самого "Икаруса", столкнувшегося с "Москвичом" рок-звезды, предстоит отвезти гроб с телом Цоя из Латвии в Ленинград в сопровождении родных и близких Виктора. В интервью ТАСС режиссер рассказал об уникальном влиянии лидера группы "Кино" на съемочный процесс, новом пути водителя автобуса и месте, которое занял бы Виктор Цой, если бы он дожил до наших дней.
— Вы заканчиваете фильм фразой "Цой жив", а я, пожалуй, с этого начну нашу беседу. Какое понятие вы в нее вкладываете?
— Изначально я даже думал назвать картину "Цойжив" — вот так, в одно слово, — но это слишком популярное сочетание, поэтому я отказался от него. Для меня эта фраза о том, что Цой больше чем композитор, певец, музыкант. Он символ. И это одна из причин, почему я взялся за фильм. Этот человек и его творчество странным магическим образом действуют на всех нас по сей день. На днях мы проводили показ для блогеров, в зале была практически одна молодежь, нам было интересно послушать их. Оказалось, что их не интересуют буквальные факты, они хотят приблизиться к самой сути, к пониманию феномена Цоя. Меня это приятно удивило. Для картины мы выбрали нестандартный ход — главный герой вообще ничего не знает о Цое, он никогда не слышал ни одной его песни, но к концу фильма все равно попадает под влияние этого музыканта. Я могу искренне признаться, что раньше воспринимал Виктора по-другому. Я понимал, что Цой — фигура колоссальная, его дикое обаяние на концертах захватывало дух, но 30 лет назад мне лично был ближе Борис Гребенщиков. Сейчас все по-другому, сейчас я слушаю и поражаюсь — вроде простые слова, музыка, но они удивительно совпадают и со мной, и, не побоюсь этой цифры, с миллионами людей. Это удивительно.
— Может, это прозвучит немного странно, но ведь люди искусства не чужды таким вещам — тем более и финальная сцена картины проникнута этим ощущением: чувствовали ли вы на съемках, так скажем, дух Цоя за спиной?
— Буквально такого не было, хотя в моей биографии бывали случаи, когда случалось необъяснимое именно на съемочном процессе. Помню, на фильме "Космос как предчувствие" нам нужен был в мае шторм. Мы приехали в Феодосию, наняли огромный корабль и каждый вечер выезжали — съемка была ночная, — но ничего не происходило. В последний день вновь был штиль, но внезапно небо затянуло, начался сумасшедший шторм, а после все стихло вновь, как будто и не было. Я так и не понял, что произошло. Здесь же другое. Актеры все очень разные, все самодостаточные, но все волновались, переживали за каждую сцену. Меня это радовало, но я понимал, что это тоже Цой. Хоть мистики и не было, но он действовал на нас своей энергией — и ощущение его присутствия формировало какую-то невероятную, очень трепетную атмосферу на площадке. Происходили вещи, в которые никто не поверит: например, моя дочь Маша попала на съемки не по блату, никому и в голову прийти не могло, что она будет в картине, и мне тем более. Тоже в чем-то воздействие Цоя.
— Я при просмотре удивилась. Думала, какой хороший мальчик, потом решила проверить, кто это, а оказалось, девочка! Действительно, как Маша попала в проект?
— Это интересная история. Я пробовал на роль много разных мальчиков, в итоге осталось двое, неплохих, но естественности не было — они играли. За две недели до съемок мы собрались под Петербургом со всеми актерами и съемочной группой. У меня такой подход — мы собираемся, читаем сценарий, репетируем, разбиваемся по группам. Приехал автобус, все артисты сели в него, Женя (Цыганов — прим. ТАСС) — за руль. В фильме есть сцена, когда сын Цоя сидит в кабине на коленях у водителя. С нами были Маша и ее сестра Аня, гуляли на улице. Я попросил Машу сесть с Женей, он попросил спеть ее что-нибудь. Знаете, что она запела? "Кукушку". Потом мы посмотрели отснятые кадры, и все начали мне говорить, что это стопроцентное попадание. Я не понимал, куда девать ее копну волос, мама восстала, что волосы трогать нельзя. В результате мы делали Маше сложную прическу, чтобы надеть парик. Ей было больно, особенно, когда его снимали, но она терпела. И на площадке вела себя стойко, всех тормошила, каждый день составляла рейтинг фаворитов.
— Все-таки роуд-муви — это очень камерный жанр, как по мне, в том смысле, что многое зависит от химии, которая происходит между героями. Вы уже упомянули, что команда трепетно относилась ко всему происходящему, но быстро ли на площадке установилось взаимопонимание?
— Без него невозможно. Я не сторонник того, чтобы на площадке объяснять, как и что надо сыграть. Думаю, что во многом наша неделя пребывания под Петербургом сыграла свою роль. Важно, чтобы все почувствовали друг друга: нужно вместе посидеть, выпить бокал вина, нужно, чтобы оператор заранее пообщался с артистами, а не встречал их впервые только на площадке. Для меня очень важна естественность во взаимоотношениях, это кажется простым, но на самом деле это самое сложное. Мы три с половиной месяца с небольшими перерывами провели вместе, стали семьей. Я уж не говорю про съемочную группу — с некоторыми из них мы вместе очень давно, понимаем друг друга без слов. Я убежден, что результат на экране должен быть гениальным. Я всегда думаю, что права на ошибку нет, ни у кого нет.
— Довольны вы результатом?
— Я всегда чем-то недоволен, особенно во время съемок, всегда тяжело переживаю, мне многое не нравится. Но всегда есть момент, когда ты находишь себя в этом, когда на экране случается то, что ты чувствуешь, — и тогда себя немножко отпускаешь. Дальше я уже не думаю. Посмотрев контрольную копию, я стараюсь видеть картину как можно меньше.
— В этом году исполнилось 30 лет с момента гибели Виктора Цоя, и мне фильм показался, с одной стороны, таким светлым прощанием с музыкантом. Как вам удалось избежать лишнего драматизма?
— Вы правы, я очень хотел достичь такого результата — не легкости, а именно света. При всем драматизме, при всей гамме противоречивых чувств в фильме, мне было важно сохранить светлые ощущения — от кино и, прежде всего, от самого Виктора Цоя.
— Драматизм в картине, безусловно, есть, но для меня он заключается в другом. Когда я смотрела фильм, мне все время было очень горько за водителя. Потому что, с одной стороны, — человек-легенда, а с другой — он, которого все тыкают, шпыняют, ненавидят за то, что он невольно стал тем, кто оборвал жизнь всеобщего любимца. Можно ли сказать, что вы попытались восстановить справедливость в его отношении?
— По-моему, мы это сделали. У нас финал с многоточием, мы долго над ним думали со сценаристами, рассматривали в том числе трагическое окончание для водителя. В конце фильма понятно, что он ни в чем не виноват, и это подтверждается буквально. Он стал другим, как мне кажется, он будет иначе ощущать людей, близких, у него происходит переоценка себя и всех вокруг. Это то новое, что он получает в результате трагедии. Это его светлый путь. Как он его проживет — мы не знаем, но заряд он получил.
— Насколько я поняла, вы встречались с водителем дважды — еще в год гибели Цоя и накануне съемок. Как встреча с ним повлияла на образ главного героя?
— Первый раз я его просто видел, но не разговаривал. Он мне запомнился: он был растерян, ошарашен... Но в то время я не думал ни о каком фильме, еще даже не занимался художественным кино. Тем не менее его образ не выходил у меня из головы, и так появилась идея показать всю историю его глазами. Второй раз я действительно попросил наших рижских коллег-сопродюсеров его найти. Он отказывался с кем-либо встречаться, для нас сделал исключение, но вел себя недоверчиво, осторожно. Запретил приезжать с камерой. Сначала была напряженная обстановка — мы не знали, о чем говорить, потому что про аварию особо ему рассказать было нечего, а про то, что было после, он вспоминать не хотел. Мы перевели тему, спросили про семью, он стал рассказывать о своем прошлом. Через какое-то время даже разрешил нам снимать, но это был не материал для фильма. Он по-прежнему работает водителем на "Икарусе". Мы с Цыгановым не старались его копировать, сознательно сделали его латышом лишь наполовину, чтобы он хорошо говорил по-русски. Я еще раз повторю, что это история, основанная на реальном факте аварии, но все остальное — авторская версия того, каким могло бы быть это последнее путешествие. И я не пониманию возмущения родственников, которые говорят, что все было не так. Конечно, не так. Я и не знаю, как было, — думаю, и они не знают.
— Заявления родственников относительно фильма оказались несколько неожиданными. Удалось ли вам с ними договориться в итоге?
— К сожалению, нет. Парадокс в том, что это тот случай, когда нам и не нужно согласие родственников. Право говорить о Цое принадлежит каждому из нас, кто угодно может сказать: "А я себе Цоя представляю вот так", — и никто не может стучать кулаком по столу и утверждать, что надо по-другому. Те три песни, которые звучат в фильме, — цитаты из моих же документальных картин. Юридически никакого криминала нет. Я действовал открыто, сценарий был опубликован, его читали. Да, и сын, и другие люди могут иметь отрицательное мнение, я и не пытаюсь всем угодить. Но что-либо запрещать, мне кажется, невозможно.
— Героиня Паулины Андреевой говорит, что по возвращении в Ленинград Цоя, образно говоря, разорвут на части, его как личности не останется, будет только образ. Его по-прежнему разрывают — то и дело возникают споры по поводу песен, на торги выставляют какие-то реликвии — от паспорта, завалившегося за чей-то холодильник много лет назад, до номерного знака того самого "Москвича". Как вам кажется, кем бы Цой стал сейчас?
— Не знаю, честно. Уже тогда наступал период стадионных концертов, и как бы он прошел этот путь… Идолы того времени — Юра Шевчук, Борис Гребенщиков, Слава Бутусов выступают и сейчас, их популярность уже другая, но они остались самими собой, они себе не изменяют. Это тоже символично. Мне кажется, бессмысленно гадать, что было бы, если бы Виктор Цой остался жив, но думаю, что он, безусловно, был бы на этом же месте. Его песни, причем все, и сейчас звучат так, будто их написали буквально вчера. В его творчестве каждый находит себя.
— В этом непростом году большинство картин, которые должны были выйти, так или иначе появились на экранах, в том числе фильмы, созданные вашей студией, — и "Стрельцов", и "Китобой", и "Цой". Можно ли подвести некие итоги, сделать прогнозы на то, какие финансовые потери ждут российскую киноиндустрию?
— Студия "Рок" в прошлом и в этом году произвела большое количество фильмов, к счастью или к сожалению. Пять недель подряд наш фильм "Стрельцов" занимал первое место в отечественном прокате, он собрал достойные цифры по этому периоду, но в три раза меньше, чем мог бы. Конечно, это потери. У нас были инвесторы, нам нужно было рассчитаться, мы планировали заработать, чтобы снимать следующее кино. Отток зрителей — примерно 70%. Похожая ситуация с "Китобоем". Это дебютный фильм, получивший много призов на фестивалях, хорошее талантливое кино, которое могло собрать намного больше. Но все же я сторонник того, что выжидать не стоит. Если мы не будем ничего показывать, то зрители совсем забудут о кинотеатрах. Как минимум год потребуется, чтобы восстановить их доверие к посещению кинозалов, чтобы они не боялись. Я уж не говорю о семейных походах.
— Какие меры, на ваш взгляд, нужны, чтобы спасти ситуацию?
— Если говорить о Министерстве культуры и Фонде кино, то нужно принять пакет мер поддержки, сделать амнистии относительно возвратных денег, которые выделялись на производство, иначе мы не выживем. Кинотеатры погибают, начнут погибать и студии. Мы занимаемся производством — если мы остановимся, то в следующем году нечего будет смотреть. Сейчас мы обсуждаем среди продюсеров, что для российских фильмов, вышедших в прокат до Нового года, нужно ввести специальный коэффициент, который будет учитываться при определении лидеров в Фонде кино. Мы с коллегами будем бороться за это. Думаю, что следующий год будет очень непростым.
Тем не менее в этих тяжелейших условиях мы сняли две картины. Дебютную картину "Земун" Эдуарда Жолнина снимали в глуши, поэтому обошлось без кризисов. Съемки второго фильма, блокбастера "Пальмира" замечательного режиссера Андрея Кравчука, идут в Крыму. Это огромная группа. В этих условиях любой срыв, даже просто подозрение на болезнь — и все останавливается, больше 150 человек проходит тестирование. Куда списывать эти затраты? Они не были заложены в смете. Мы написали письмо со своими предложениями: надо помогать, надо хотя бы компенсировать те затраты, которые мы не предполагали. Я знаю, что предпринимаются усилия, но это должно привести к конкретным мерам.
Беседовала Валерия Высокосова