Один из самых экстравагантных композиторов нашего времени, пианист-виртуоз, чья биография окутана множеством мифов, 88-летний Олег Каравайчук представил в Москве документальный фильм о себе – "Олег и редкое искусство" испанского режиссера Андреса Дуке. В течение полутора часов с экрана маэстро делится со зрителями своими мыслями о музыке, импровизирует на рояле в "Эрмитаже", а также рассказывает о родном Комарове, где живет уже много лет.
После премьеры картины автор музыки к фильмам "Два капитана", "Короткие встречи" и "Долгие проводы" рассказал в интервью ТАСС о том, как учился у Рихтера, почему обучение в консерватории сокращает жизнь и откуда берется гениальная музыка.
- Олег Николаевич, сейчас вы над чем-нибудь работаете?
- Я пишу непрерывно. Сегодня вот тоже сочинил, пока играл. Может, вы заметили, была абсолютно новая музыка. Я был где-то возле Вагнера, но в итоге выскочил. Музыка из меня идет непрерывно, и все время новая.
- А нет мыслей вернуться к кино?
- Слава Богу, кино я сейчас не пишу. "Ленфильм" ничего не ставит. Там Бортко, а Бортко – это несерьезно. Вот скоро я поеду в Испанию и буду там писать. И еще буду во Франции, в центре Помпиду, там мне собираются дать заказы. Меня необычайно полюбила Франция. Думаю, итальянское тоже буду писать в ближайшее время. А тут – нет. Не с кем.
Ко мне периодически приезжают с предложениями, чтобы я что-то написал. Вот, например, несколько лет назад ко мне приехал агент с предложением огромного гонорара, чтобы я написал "Петра Великого" в Англии. Я дал согласие. А потом он мне принес сценарий, где Петр Великий – гомосексуалист, эпилептик, и пьет постоянно, и наркотики… И я отказался, хотя это были огромные деньги. Режиссер тогда так взвинтился, сказал: "Будь ты проклят!" Но такие в кино этом были позы… Вот такое бывает. А спектакли пишу. Вот в Дюссельдорфе для спектакля "Процесс" по Кафке в постановке Андрея Могучего написал. Нет-нет, но пишу.
- Сегодня вы неоднократно ругали консерваторию…
- Это трудный вопрос. Так просто ругать консерваторию нельзя, это неприлично. Консерватория имеет свои основы. На этих основах она пытается воспитать хороших музыкантов. В эти основы верят очень многие лета и сама консерватория, и ученики этих верующих людей. Консерватория одновременно дает образование, но сокращает ученикам жизнь, лет на 25. Все эти склерозы, инсульты, болезни позвонков… После 45 лет у всех начинаются межпозвонковые грыжи. А вот у меня ни один позвонок не болит. Я в консерватории очень плохо занимался и убежал. А у консерваторцев это "хроника". Я помню, композитор Моисей Вайнберг, когда жил в Ташкенте, каждые полчаса ложился на постель – больно, грыжа.
- То есть лучше в консерваториях не учиться?
- Видите ли, гениальные люди не могут учить. Они просто не умеют. Ну вот как я могу научить? С чего я начну? Я могу только заразить. Вот вам пример. У нашей соседки заказной ребенок. Нашла мужчину в 45 лет, получила ребенка, и она одна с ним сидит. Но возится с ним дедушка, а она сама – в сторону. Вот это – обучение в консерватории. Но она в этом не виновата, а виновата история музыки, о чем я часто говорю.
Это облегченное, непроницательное понимание причин музыкальности в самом сущем. Наш организм болезнен и музыкален. Но он – не музыка. А музыкальность и музыка – это совершенно разные вещи. Музыка антимузыкальна. Она не наслаждается собой. Она только дает. А вот это наслаждение от музыки нам приносит наш организм. Мне всегда скучно, когда я играю. Я сочиняю, а сам сижу в косынке и думаю: "Как же скучно!" Я просто опускаю вовремя руку и беру ту ноту, которая мне в этот момент из самой музыки идет. Не сверху и не снизу. Такая скучная, хорошая блевотина. Но она – священная. Она нас спасает. Мы вырываем, очищаемся и остаемся живы. Вот это и есть музыка.
- А что с историей музыки не так?
- Первые композиторы начала первого столетия все правильно понимали. Например, ранее григорианское пение, менестрели. И фольклор. Все эти девки и бабки – у них надо учиться. Потому что они, не понимаю как, но заражают. Одна поет, а другая подпевает. Туземцы, якуты, шаманы – они не учат. Они запевают. Вот и я запеваю.
Я выхожу перед оркестром, но я его не настраиваю, я сразу даю жест. Все, что делают дирижеры, – это активный процесс подстройки под себя, которому можно научить, вызвав подражание. А музыку нельзя подражать. Она должна возникнуть в конкретный данный момент абсолютно голенькой.
С таким способом обучения консерваторию не создашь. Но можно иметь маленькую мастерскую. И если бы у меня были бы ученики, то это их бы Бог позвал, потому что я уже ухожу, умираю все-таки. Умру уже в конце концов, а никто меня так и не сможет сыграть. Вот будут записи, и все. Но ведь и записи сейчас другие. Сейчас все пишут цифрой, а раньше – с обертонами. А почему вы любите меня живым слушать? Потому что обертоны. Обертоны все преображают, это святая святых. Иначе говоря, самое великое дается Богом, второе – случаем. Третье – человеком, намного хуже. Так что консерватория – от человека, намного хуже.
- А помните ли, как учились у Рихтера? Он был исключением?
- Рихтер меня понимал. Я при нем сочинял музыку, на его заданные темы. Ну и жуткие темы он мне давал – попробуй! Я сочинил, а он говорит: "Боже, великие композиторы пять лет продумывали, а ты сразу… И тебя хоть с постели сними, хоть с гроба. Хуже не будет". Вот так и говорил, слово в слово.
- Не было ли у вас мыслей вернуться на большую сцену?
- Так меня туда Мравинский играть не пустил. Вычеркнул из списка. И сейчас не пускают. Например, директор зала Капеллы в Петербурге всегда вычеркивает мой концерт, как только его пытаются в расписание поставить. Был концерт в БДТ на 300 мест. А до этого начальник Ленконцерта меня не пускал, потому что публика ведь до трех ночи не уходит. Выходит, я его не пускаю, потому что он гениально играет…
- Говорят, вы дружили с Шостаковичем…
- Он меня хотел взять к себе в класс. Но он мне посоветовал такую вещь, которая была совсем против меня, и я к нему не пошел, хотя он несколько раз меня спрашивал. И я сбежал в Ташкент, к Вайнбергу. Он говорил, что мои мелодии гениальные. Шостакович – гениальный, это я вам говорю. Но Шостакович входит в общую музыку, которую я отрицаю. Это трансформация использования с последующим эволюционированием. Он сознательно производил из предыдущей музыки последующую. Потом – еще последующую, и еще. И он все время сознательно производил музыку за столом. Так что всегда можно понять, как она получается. А у меня никогда не поймешь. Ну никак. Музыка и не должна пониматься.
Беседовала Виктория Иванова