О начале войны объявили по радио. Я не помню, что делал на площади базара, но там я услышал об этом и побежал домой. Началась мобилизация: всех мужчин и старшеклассников отправили на фронт. В местечке остались одни старики, женщины и дети. Война приближалась. Стали слышны бомбежки. Немцы почти каждую ночь бомбили железнодорожную станцию, которая находилась недалеко от села. У кого была возможность — эвакуировались. Мне тогда шел десятый год, так что я уже понимал все.
Немцы в село пришли через месяц, 22–23 июля. Перед этим отступление было — наши уходили, отходили танки, солдаты пешком шли. Некоторое время велась артиллерийская перестрелка через село. А потом все стихло.
Сначала появилась разведка немецкая на мотоциклах. На второй день пришли немцы. Ну как пришли — транзитом прошли. Я видел настоящие войска один день. Потом дня три было безвластие, и появилась расстрельная команда — не то румыны, не то венгры, во главе с немецким офицером.
Подвал и расстрелы
Акция уничтожения жителей местечка проводилась организованно, там и наши местные приняли участие в этом деле. Сначала собрали мужчин, будто для выполнения каких-то работ. Потом собрали пожилых, уважаемых людей, для совета. Расстреляли и тех, и других. Дальше стали из домов выгонять всех подряд и повели к подготовленным для расстрела подвалам.
Туда мы шли колонной, и никто не знал, куда нас ведут. Говорили, что будет регистрация работников. Потом вдруг нас остановили возле одного дома и стали запихивать в него. Народа было много, двери закрыли. Дышать было трудно, все переживают, дети плачут, женщины их утешают. Вдруг один старик сказал: "Нас сейчас сжигать будут". Начались крики, истерика.
Через некоторое время двери открылись и нас стали группами выводить к подвалу под наблюдением немецкого офицера и солдат.
Мы с мамой и тетей пошли в этот подвал, и когда я туда спускался, меня толкнули, я полетел по ступенькам вниз и упал на что-то мягкое. Это был старик, белая борода у него была вся кровью залита. Тут возник страх
До этого страха не ощущалось. А тут, когда я увидел убитого, — понял, что будут убивать, и побежал искать, где бы спрятаться. Нашел бочку, там ребенок уже сидел. Тогда пошел против толпы. Толпа спускается, а я ползком между ногами пробираюсь к выходу.
Я сбежал до начала расстрела. Помню, добрался к входу в подвал, смотрю — ботинки солдата, а сам он глядит куда-то в сторону. Я подтянулся и побежал. Конечно, понимал, что могли застрелить. Выбежал на соседнюю улицу, в какой-то сарай забежал, спрятался. Пока бежал — мне казалось, что я слышу смех и свист. Все казалось, что за мной бегут, вот-вот догонят. Но никто не бежал. Я посидел, успокоился. Решил, что нужно идти к отцу. Он, когда забирали людей "на работу", спрятался в другом доме.
Мама и тетя остались в подвале. Я даже не пытался их найти, когда полз к выходу. Я обо всем забыл. Видимо, страх был такой, что уже ничего не понимал. Когда нашел отца и рассказал, что людей убивают, мне не поверили. Вид у меня был перекошенный, отец и другие решили, что я с ума сошел, такого не может быть. Когда я показал кровь — у меня рубашка была в крови старика того, — отец и другие, кто прятались, поверили и решили, что, когда солдаты придут, надо бежать.
В доме также был наш аптекарь с женой и сыном. Когда мы сказали, что собираемся бежать, он сказал: "Немцы… Я у них учился, все будет хорошо, все нормально будет". Он был уверен, что немцы тихо себя ведут. В 1918 году немцы же были на Украине и очень хорошо себя вели. В итоге аптекаря и его семью, конечно, расстреляли
Мы ушли, спрятались в огороде сельчанина.
Всего было убито 435 человек, из них 61 ребенок, лишь только за то, что родились евреями. Расстрел был в трех подвалах. После этого организовали гетто. Тех, кто выжил, согнали в гетто.
Гетто и село
В ночь после расстрела мы с отцом пришли домой, чтобы найти, во что одеться, — я был в коротких штанишках и рубашке. Пришли — дом разграблен, ничего нет. Мы нашли какой-то старый плащ на чердаке и мешок. Решили уйти в соседнее село. Там у отца был знакомый, он когда-то ему помогал во время голода.
Когда стали выходить из нашего села, отец возле колодца говорит: нет, ночью идти опасно, могут быть дозоры, переночуем здесь. В это время бежала девочка из местечка, хотела броситься в этот колодец, но отец ее остановил. Она не местная была. Дело в том, что в местечке осели много беженцев, бежавшие от западных границ.
При подходе солдат к дому девушку спрятали в шкаф. Причем что интересно: когда немцы приходили выгонять из дома, солдат ничего не интересовало. Они не кричали, не шумели, не смотрели другие помещения. Просто кого нашли — тех и выталкивали на улицу.
Девушка дожидалась, когда вернется кто-то. Вдруг увидела бегущую толпу и снова спряталась в шкаф. Пришли грабители. Ее нашли. Один грабитель предлагал ее к немцам отвести, а другой сказал ей бежать отсюда. Вот она побежала.
Мы с отцом и с ней пришли к нашей знакомой. Она нас пустила до утра на сеновал. Утром ушли в другое село. Там нас приняли, накормили, но оставаться у них отказали — боялись. Думали даже линию фронта перейти — думали, что он недалеко ушел. Хотя это, конечно, оказалось идиотской мыслью, фронт далеко продвинулся на восток.
Мы старались идти подальше от домов, чтобы нас никто не видел.
В одном месте нам навстречу вышел здоровый парень лет 30 с ножом за спиной. Приказал показать, что в мешке! Мне было не страшно ни ножа, ни его, но было больно и обидно за измученного отца. В мешке у нас ничего не было, только старые ботинки. Парень добро отпихнул ногой и матом сказал убираться отсюда. А в другом месте мы попросили у одной пожилой женщины кусок хлеба. Она ничего у нас не спрашивала. Пригласила во двор, налила нам в кружки молока и дала по куску хлеба. Так что были люди разные абсолютно
После расстрела прошла где-то неделя, и появился комендант. Всех согнали на нижнюю улицу, хотя там и сгонять-то некого было — осталось человек 50 в живых, раненых, искалеченных. К осени гетто пополнилось депортированными евреями из Молдавии и Буковины.
Улицу отгородили колючей проволокой и назвали гетто, причем проявили такую рьяность к этому делу, что запретили выходить из гетто и запретили вход. Приходилось ночью выбираться как-то, опасаясь, что поймают, чтобы достать где-то кусок хлеба.
Полиция следила за этим делом, и если кого-то видела, то отстреливала. Стреляли по людям без всякого предупреждения, без ничего. Но есть-то хотелось, так что рисковали, старались ночью, когда темно, добираться к своим в селе знакомым и просить кусок хлеба.
Вообще сельчане вели себя лояльно. Хорошо, что не выдавали, если кто-то у них спрятался, и кусок хлеба давали. Но они считали, что так и положено. Ну расстреляли, ну вот так и должно быть. Отношение такое было. Безразличное. Расстреляли — ну и ладно… А выжил — тоже хорошо. Причем это безразличие сохранялось примерно до 43-го года.
Село-то жило хорошо первые годы оккупации. Кто был не ленив — мог заготовить себе хлеба, бахчу всякую. Еще колхозы разобрали. В какой-то момент даже стали вспоминать про праздники, казачьи штаны достали, песни пели. Только в 1943-м, когда власти стали требовать восстановить колхозы и платить налоги и стали доходить слухи, что немцы терпят поражение, вспомнили, что в гетто тоже люди есть, и начали уже как-то относиться более по-человечески. Ну, видимо, так устроен человек.
Надо сказать, был случай, когда беременная женщина спряталась, а хозяйка нашла ее и забрала в дом. Помогла ей с родами. Вообще, люди были неплохие. Но боялись, наверное.
Раненая мать
Мы в итоге вернулись обратно в село и пошли на еврейское кладбище. Там застали людей, старика, старуху. Старик рассказал, что есть раненые, которые выжили, и рассказал, в каком доме. Мы его про мать спросили — он сказал, что не знает. Он свою дочь искал или невестку, не нашел.
Наутро я пошел на разведку в тот дом. Пришел — нашел, действительно, мать тяжелораненую, без чувств. Лечить нечем — ни бинтов, ничего нету. Отец пошел в другой район, где брат матери жил, у него знакомый был главврачом больницы. Этот главврач согласился принять тяжелораненых: маму, двоюродную сестру и еще одну женщину и дал йода, бинты, вату для других. Вот, человек. А его племянник, сопляк такой, лет 20, был у нас комендантом.
Все выжившие и раненые после ухода расстрельной команды выбрались из подвала.
Мама не подавала признаков жизни и осталась в подвале. Когда она пришла в сознание, подняться ей мешали навалившиеся на ноги трупы. Когда она уже потеряла надежду подняться, какой-то человек помог ей подняться и вытащил ее из подвала. Мама утверждала, что это был солдат
Это же не были истинные нацисты. Это были обычные люди, оторванные от поля, от станка. Их руки были уже по локоть в крови. Они от западной границы шли и расстреливали мирных жителей, потому что те родились евреями. Это им уже приелось, опротивело. Когда я бежал из подвала, возможно, они поэтому не стреляли. Дело не в том, немцы это, румыны или венгры. Дело в мозгах. Если есть мозги, то это хорошо.
Если бы я сейчас встретился с кем-то из тех солдат, которые тогда в наше село пришли, я бы спросил, что он думает. Мне-то думать нечего, пусть он думает. Это его болезнь. Он больной. Антисемитизм — это веками привитый народам культурный геном ненависти к евреям. Он, к сожалению, жив и сегодня. Те, кто отрицает Холокост, — больные, им лечиться надо.
Сейчас в мире все зависит от понимания правительствами феномена Холокоста, от борьбы с антисемитизмом. Пока понимание есть — все нормально. Не будет понимания — все может повториться снова. От Холокоста ни один народ не застрахован.
Тиф и полицаи
Самое тяжелое время в гетто было, когда я болел тифом. Я осенью заболел и где-то только в конце марта встал на ноги. Болезнь очень тяжело проходила.
Лечил меня врач, у которого, кроме скальпеля, ничего не было. Мне делали операцию на ногах, когда у меня осложнения получились. Мать держала за руки, отец — за ноги
Вскрыли нарыв на одной ноге — мне стало сразу легче, и через пару дней должны были на второй делать операцию. Оказалось, что доктор сам заразился и умер за эти пару дней. Отец даже собирался сам операцию мне делать, но нарыв внезапно сам прорвался.
Особенно тяжелой была первая зима. Много умерло народу от голода, от холода, от болезней при страшной антисанитарии и отсутствии медицинской помощи. Немцы делали обходы, чтобы не было эпидемии, а больных забирали — говорили, что в госпиталь, но никто не вернулся. Когда я тифом болел и шли облавы, меня таскали на чердак и прятали.
В целом всякие дни были. В какой-то момент сказали, что нужно звезды желтые носить. Мы их сами шили и пришивали к одежде. Еще нас часто выгоняли из дома — искали то ли шпионов, то ли еще кого-то. Переклички были каждый месяц — людей собирали и по головам считали. Никто не знал, куда дальше нас поведут. Каждый день были страшные волнения.
Часто пьяные полицаи заходили в гетто и избивали всех встречных без всяких причин, просто покуражиться. Еще был случай, когда отца забрали в комендатуру. Он потом пришел весь побитый. Оказалось, что перепутали, не того человека взяли.
На работы гоняли каждый день — чистить кюветы на дороге, картошку убирать, свеклу. Особенно свеклу тяжело было убирать, когда уже подмораживает, земля вязкая такая. Вот так жили.
Самое страшное было, что люди не знали, что их ожидает. Жили одним днем, одним часом, одной минутой.
При этом мы учили Тору в гетто. У нас был старик ребе из Молдавии. Учил нас. Вообще, как бы там ни было тяжело в гетто, старались, чтобы у каждого был кусок хлеба. В Бога, правда, никто не верил тогда. Мы же были пионерами.
Освобождение и сны про гетто
В 43-м мы услышали о партизанах. Правда, мы их не видели, но все говорили, что партизаны отбили обоз с зерном, что поезд пустили под откос. Наконец, в марте 44-го года, когда уже было понятно, что скоро будет освобождение, было страшно. Никто не знал, чем же все это закончится. От фашистов всего можно было ожидать.
В итоге жандармерия удрала, местные тоже удрали. Потом видели отступающую немецкую армию. Это были уже не те молодцы, которые шли на восток. Шли назад пешком, бедненькие, закутанные. К нам на ночь поставили двух солдат немецких. Оказалось — они то ли грузины, то ли армяне. Они нам сахар дали и плакали, что их заставили в армию, а теперь они не знают, что делать, куда идти, что они винтовки в руках не держали, только на подсобных работах работали, что у них семьи молодые, дети.
Потом пришли наши, грязные все. Март же месяц. Все грязные. Мы их всех помыли, просушили их белье. К ним относились как к освободителям. Все делали для солдат. Те, кто оставались в местечке, — их мыли, кормили, поили...
Мне до сих пор снятся сны про гетто. То один, то другой. У меня же там и друзья погибли, и родные. Я потратил лет десять, чтобы восстановить памятники в местечке. Там сейчас три памятника. Самый большой — где массовое захоронение. Они обустроены на деньги переживших Холокост, таких как я, кто выжил. Первые-то памятники были сделаны сразу после войны, но за 60 лет все развалилось. Сейчас сделали все капитально.
Недавно мне приснилась соседка, девочка, что мы с ней играли. Она погибла. Чего вдруг она приснилась? Я о ней и думать не думал, но приснилась.
Иван Сурвилло
Благодарим научно-просветительный центр "Холокост" за помощь при подготовке публикации.
