Александр Николаевич — научный руководитель и почетный президент Национального медицинского исследовательского центра нейрохирургии имени академика Н.Н. Бурденко. Ему 85 лет, на его счету более 15 тысяч сложных операций и более 400 научных работ, и он продолжает оперировать. В 1989 году он первым в мире провел операцию по разделению сиамских близнецов — девочек Вилии и Виталии.
К наградам врач относится очень спокойно. "Общество Денди каждый год кого-то выделяет и награждает. Дают такую здоровую медаль, которой в пристеночку хорошо играть, — говорит он. — Сейчас-то в это никто не играет, а в детстве, когда я мальчишкой был, имея такую здоровую монету!.." Пристенок — это старинная игра с монетками, которые бросают об стену, вы могли читать про нее в рассказе Валентина Распутина "Уроки французского". "На деньги играли?" — спрашиваю я. "Да нет, какие деньги? Тогда ни у кого денег не было. Это было очень давно, до войны и вскоре после", — отвечает Александр Николаевич. Ему есть что вспомнить и о чем рассказать — о родителях-врачах, войне, Сталине, удачах и катастрофах.
О родителях, книгах и древнегреческой поэзии
То, что я стал врачом, сложилось как-то само собой. Мой отец (советский невропатолог, профессор Николай Коновалов, в 1948–1966 годах возглавлял Институт неврологии Академии медицинских наук СССР — прим. ТАСС) был ярким человеком, к нему приходило множество людей, в основном коллеги. И все беседы о сложных болезнях велись в моем присутствии. Время ведь было совсем другое, не было телефонов, нельзя было играть в эти дурацкие игры. Телевидения тоже не было, радио — почти. Было много свободного времени. Мы играли во все что можно, но на первом месте оставались книги.
Отец был настоящий ученый. Школьные годы он провел в гимназии, где все уроки шли на немецком языке. Немецкий был для него как родной. Всего он знал восемь языков, очень любил древнегреческий. У него был друг, который тоже увлекался греческой поэзией, и иногда они по памяти цитировали всякие замечательные книги древних греков. Отец всю жизнь собирал книги. У него была картотека с выписками — какие-то интересные мысли, необычные суждения.
Когда ко мне приходили приятели, они тоже рылись в этих книгах. А у отца зрительная память была такая, что он сразу видел, если что-то неправильно поставили, и говорил: "Кто взял эту книжку?"
Мамин отец был знаменитый московский хирург, она с молодости ему помогала и тоже была хирургом. Но когда появились мы с братом, она стала инфекционистом — потому что хирургом надо работать каждый день.
Знаете, все мы родом из детства. Все, что во мне есть, — от моих родителей, от той обстановки, в которой я вырос. С годами я все больше понимаю это.
О войне, дифтерите и поездке в метро босиком
Я очень хорошо помню начало войны. Жаркий летний день, мы с отцом и младшим братом пошли на речку. Идем по полю, и в это время где-то далеко бежит человек, размахивает руками, что-то кричит. Сначала мы не разобрались, а потом стало понятно — он кричал: "Война началась!"
Первые дни все думали: какая война, мы этих немцев разнесем в клочья. Но пошло одно поражение за другим, возникло ощущение паники. Отец остался в Москве, он должен был работать в госпитале. А нас эвакуировали в маленький городок Красноуральск. Там были медеплавильные заводы, и если ветер дул в сторону города, то из глаз текло, дышать было невозможно, горло раздирало. Вокруг этого городка километров на 15–20 вообще зелени не было. Там мы жили до 43-го года.
В городе была эпидемия дифтерита и практически не было врачей. Маленькие дети заболевали и просто задыхались, никто им помочь не мог. И моя мама-инфекционист почти каждую ночь исчезала: ее вызывали то к одному малышу, то к другому, нужно было их спасать.
Конец войны помню еще ярче. Опять солнечный день. И мама сказала, что мне надо ботинки купить в школу. Я поехал на метро босиком, потому что старые ботинки уже никуда не годились. Попробуйте как-нибудь босиком проехаться в метро, особенно во время давки — запомните это на всю жизнь. На мои ноги никто не смотрел, на них постоянно наступали. Когда мы приехали в магазин, мне не хотели дать померить обувь — такие грязные были ноги.
О Сталине и "деле врачей"
Мы жили в доме, построенном специально для членов академии, для верхушки медицинской. Там было много известных людей, и многие пострадали во время "дела врачей". Дом был полон слухов о том, кого забрали, кто стал “врачом-убийцей”. Все жили в постоянной тревоге.
А мой отец серьезно увлекался философией, у него было много книжек, в основном немецких — Шопенгауэр, Ницше и прочие, они тогда далеко не приветствовались. И если б их обнаружили во время "дела врачей", неизвестно, чем это могло кончиться. Отец тогда собрал самые интересные и яркие книги и отнес своей матери.
Это продолжалось с начала 1953 года, а в первых числах марта у нас раздался звонок в дверь. Входят люди в сером, как положено. Говорят: берите ложку, мыло, полотенце. И, не объяснив ничего, забрали отца. Оказалось — в Кремлевку, потому что Сталину было плохо (Иосиф Сталин умер 5 марта 1953 года — прим. ТАСС). Отца включили в группу врачей, лечивших вождя. Несколько дней он пропадал.
Мы, дети, к Сталину относились с восторгом, для нас он тогда был всем. Отец же все понимал прекрасно и, конечно, сдержанно к нему относился, во всяком случае, когда говорил с нами.
О "распутывании детективных историй" и нейрохирургии
Я очень хотел быть неврологом, как отец. Студентом (Александр Николаевич окончил 1-й Московский медицинский институт имени И.М. Сеченова — прим. ТАСС) я ходил на его клинические разборы. Каждый раз это было похоже на распутывание детективной истории.
Это сейчас нет никакой проблемы поставить диагноз. А тогда не было ни компьютерной, ни магнитно-резонансной томографии. Надо было собрать отдельные симптомы, вспомнить случаи, которые описывали другие врачи. И из небольших штрихов, случайных симптомов выстраивалась концепция. Эти разборы продолжались часами.
Но в то время работать вместе с отцом я не мог. Были такие запреты. И тогда отец привел меня в институт нейрохирургии. В этом институте была очень хорошая неврологическая школа. Я стал заниматься неврологией, но здесь она не на первом месте. И постепенно переключился на нейрохирургию.
О теннисе и нереальной мечте
Профессор Борис Григорьевич Егоров, который тогда был директором института, увлекался теннисом. Насколько я знаю, он даже был чемпионом Москвы в парном разряде. Когда я с ним встретился впервые, он сказал мне: "Здесь будет теннисный корт" — и даже показал место. А я тогда тоже очень этим увлекался.
Прошло время, я как-то пришел к нему и спросил насчет корта. Он посмотрел на меня и с удивлением сказал: "Какой теннис? Ты представляешь, если профессор Рапопорт в одних трусах выйдет сюда и больные его увидят, что получится?" Это был главный невролог в то время, лет 70, внешне очень неказистый. Я живо представил себе эту ситуацию и понял, что, действительно, это мечта. Нереальная мечта.
Играю ли я до сих пор в теннис? Играю — громко сказано, я из-за боли в ноге год пропустил. Но теперь пролечился, потихонечку начинаю снова.
О катастрофах и удачах
Память — странная вещь: запоминаешь обычно что-то катастрофическое, какие-то неудачи. А большинство операций, которые кончались, как и положено, благополучно, уходят из памяти.
Первую неудачу я помню очень хорошо. На первый взгляд, это была безобидная болезнь, вроде бы ничего сложного, а больной после операции умер. Тогда мы просто не представляли всех сложностей заболевания и не могли их выявить, и, казалось бы, простая операция закончилась трагически. Помню женщину с очень сложной опухолью. В то время практически неоперабельная, ее привезли к нам, потому что в других местах отказались. Операция была очень сложной, изнурительной, она продолжалась 17 часов. Все было вроде бы благополучно, но через пару дней она погибла от кровотечения. Оказалось, что у больной помимо опухоли был врожденный порок развития сосудов. Разрыв этих сосудов стал причиной смертельного кровотечения. Вот такое трагическое стечение обстоятельств. Я это запомнил, потому что вроде бы никакой ошибки не было. Но объяснить это родственникам, которые такого не ожидали, — я сам не ожидал — было очень сложно.
А вот другая ситуация. Несложная операция, доброкачественная опухоль, небольшая и у молодого крепкого человека. Я перед операцией прихожу к нему, объясняю. Он слушает — безразличие полное. А потом спрашивает: "Доктор, вы про меня все знаете?" Я говорю: "Конечно, все!" И снова начинаю ему излагать: чем он болеет, какая операция, что мы будем делать. Он говорит: "Ну, хорошо". Мы без осложнений удалили опухоль, никакой катастрофы. Через несколько дней он умирает. У него развился спазм сосудов (абсолютно непредсказуемое осложнение). Вот эти вещи на всю жизнь остаются, никуда от этих воспоминаний не денешься.
Если человек погибает, долгое время мучает мысль: это результат твоих неумелых действий, твоя ошибка или следствие трагического стечения обстоятельств, неизбежный исход неизлечимого заболевания? От этих переживаний спасает сложившийся годами ритм жизни. Сегодня произошло несчастье, а завтра все равно нужно идти оперировать. Иногда я думал: может быть, к черту все это, к чему эти неизбежные переживания? Но этот ритм, в который ты вошел и который сохраняется на протяжении многих десятилетий, уже нельзя разрушить. Он заставляет продолжать работать. И от одной неприятности к другой неприятности приходится идти через большое количество удач.
О сиамских близнецах Вилии и Виталии
Я помню эту операцию, потому что о ней очень много говорили и писали.
Операция была длительная, технически сложная, но не самая рискованная. Но все почему-то ее вспоминают. Люди любят сенсации.
О правилах хирурга и привычках
Операция — всегда риск, всегда ответственность. Хирург должен быть в форме, выспавшийся, с ясной головой. Застолье, затянувшиеся встречи с друзьями накануне — недопустимы. Самое главное — в критические моменты, которые неизбежны в хирургии, сохранять контроль над ситуацией. Это особенно сложно в начале пути — в молодые годы. Разрыв большого сосуда, лужа крови, падает давление — нужно в потоке крови найти кровоточащий сосуд и его перекрыть. Трудно не поддаться панике и с ясной головой, точными движениями заставить себя это выполнить. К этому надо привыкать годами.
О том, как изменилась нейрохирургия
За мою жизнь в нейрохирургии произошли удивительные, я бы сказал, фантастические перемены. Когда я был молодым хирургом, трепанация черепа была проблемой, потому что инструменты немногим отличались от тех, что использовали в древности, например, древние инки. Прошли годы, и появились инструменты, с помощью которых сделать трепанацию черепа почти также просто, как вскрыть консервную банку.
Помню операции, которые я наблюдал еще в студенческие годы. В операционной полумрак. Чтобы увидеть действия хирурга, я стою на небольшом возвышении, похожем на лесенку. На голове хирурга — шахтерская лампочка. Луч света вырывает из темноты часть обнаженного мозга. Хирург с помощью специального прибора прижигает ткань, чтобы остановить кровотечение. От этого в операционной удушливый, непереносимый запах горелой плоти. Я почти теряю сознание. Эти переживания могли бы отпугнуть меня от хирургии, но, к счастью, этого не произошло.
Одна из главных произошедших с годами перемен — совершенно другие диагностические возможности. Поначалу диагностика поражения мозга была невероятно сложна и опасна для больных. В некоторых случаях в полость мозга, так называемые желудочки, вводился воздух. Это помогало поставить диагноз, но тяжело переносилось больными — возникала головная боль, рвота и даже утрата сознания и нарушение жизненно важных функций. Сейчас есть компьютерная и магнитно-резонансная томография, и диагностика стала исключительно точной и безболезненной. Изменилась и техника: практически все операции на мозге проводятся под микроскопом (или с помощью эндоскопа), это позволяет свести к минимуму риски. Это великие достижения.
О смерти
Однажды привезли больного из Якутии оперировать. Перед операцией я пришел, объясняю, что к чему, смотрю — его это совершенно не волнует, как будто речь идет о каком-то другом человеке. Я говорю: "Понимаете, это сложная операция, вы даже можете умереть от нее". Он смотрит на меня совершенно спокойно: "Ну и что?" Для некоторых это просто какой-то жизненный этап, переселение из одного состояния в другое. Кончилась эта жизнь — переходят в другую. И никакой трагедии. Никаких переживаний.
О своей смерти я не задумывался, хотя давно пора задуматься — в моем-то возрасте… Смерть — это неизбежно.
О ценностях
Я давно понимаю цену наградам и достижениям, поэтому они не всегда меня радуют так, как могли бы. Что имеет ценность? Самоощущение. Когда человек понимает, что он добился определенных успехов. Что это далось ему непросто. И очень важны не какие-то официальные признания, а признание людей, которые с тобой работают. Этого труднее всего добиться.
Я думаю, что все люди, которые работают здесь, в каком-то смысле мои ученики — потому что я старше их. Сейчас у меня больше свободного времени, я хожу по операционным и любуюсь — как далеко они продвинулись вперед. Они самостоятельные, прекрасные хирурги. Вот это, мне кажется, самое главное, если говорить об итогах жизни.
Сын Александра Коновалова Николай продолжил династию: он нейрохирург, профессор, член-корреспондент РАН, с 2014 года заведует 10-м нейрохирургическим отделением (спинальная нейрохирургия) НМИЦ имени Н.Н. Бурденко.
Бэлла Волкова, Габриэла Чалабова