1. Майя Анджелу "Поэтому птица в неволе поет"
Перевод с английского Александры Глебовской
М.: Popcorn Books
Говорят, что Майя Анджелу написала свои мемуары на спор, чтобы доказать, что даже автобиография может быть фактом высокой литературы. Книга, которая получилась в итоге, воспитала многие поколения афроамериканок: яростная, честная, откровенная настолько, что даже полвека спустя многие слова Анджелу кажутся невероятной смелостью. Но ошибается тот, кто подозревает в ее истории простую агитку. Для Анджелу победой становится сама способность рассказывать свою историю вопреки тому, что все детство ей твердили, будто женщина не создана для поэзии, а чернокожие — ни для чего, кроме тяжкой работы и молитв. В ее истории все происходит вопреки, никакая травма не может поломать ее героиню, будь то расставание с родителями, пережитое в детстве насилие, опыт дискриминации или жизнь под боком у мафии. Книга Майи Анджелу — не о том, как нас определяют наши шрамы, а о том, что жизнь может сколько угодно тебя бить, но никогда не сломать.
2. Денис Джонсон "Иисусов сын"
Перевод с английского Юлии Серебренниковой
М.: No Kidding Рress
Небольшой сборник рассказов 1992 года, из которого, как считается, выросла вся современная американская проза. У рассказов есть единый сюжет — головокружительное путешествие героя в 11 рассказах с самого низа к пробуждению и перерождению, которому никак не отдать должное в пересказе. Вся суть этой книги — в остром, сногсшибающем переживании момента жизни. Путешествуя по ее обочине, герой раз за разом сталкивается с чем-то настолько большим, чем он сам, что способно приподнять над течением жизни и его самого. Впрочем, прозе Джонсона иногда достаточно одной точной фразы, чтобы намертво покорить читателя: "ветер завывал в моей сережке", "я понимал в тот момент, как тонущий может почувствовать внезапно, что утоляет сильную жажду", "это выглядело как фильм о том, что происходит прямо сейчас", "и большую часть времени мир вокруг меня как будто тлел по краям".
3. Антонио Орландо Родригес "Чикита"
Перевод с испанского Дарьи Синицыной
М.: Издательство Ивана Лимбаха
Кубинская лилипутка Эспиридиона Сенда по кличке Чикита (в переводе с испанского — Крошка) — реальная историческая личность, танцовщица и певица, покорившая Нью-Йорк в конце XIX века, когда публика уже притомилась от диковин из цирка Барнума и жаждала настоящего искусства. Сто лет спустя писатель Антонио Орландо Родригес, выходец с Кубы, переехавший и прославившийся в США, написал роман-фантазию, в котором от самой Чикиты осталось разве что имя и искреннее стремление доказать американским зевакам, что "великий дух обитает подчас в едва заметном теле".
Роман, который поначалу кажется собранием ярких, иногда фантастических виньеток, в итоге оказывается сложно устроенной книгой о героине, которая была намного хитроумнее и мудрее своей роли "живой куклы" для американской, и не только, публики. Время было яркое, и Родригес еще вдобавок его и щедро приукрашивает, снабжая реалистический сюжет фантастическими деталями: как, например, крошка Чикита позировала скульптору Моро-Ватье для исполинской статуи богини, жемчужины Парижской выставки 1901 года, или как жизнь ее определял талисман, что подарил еще маленькой Эспиридионе великий князь Алексей Романов. Но главные качества его героини, которая до последнего сохраняет цельность и независимость, не забывая о корнях и оставаясь кубинкой, — это уже наследство той Чикиты, которая была в реальности. Отделять фантазию от вымысла занятие, конечно, увлекательное, но еще увлекательнее, как в этом романе, поверить, что все могло быть одновременно.
4. Андре Асиман "Из Египта"
Перевод с английского Юлии Полещук
М.: Книжники
Андре Асиман русскому читателю больше всего известен как автор "Зови меня своим именем", истории о первой любви, но в 2020 году на русский были переведены сразу две книги, которые сам он у себя заслуженно считает лучшими. Это "Восемь белых ночей", вдохновленная русской классикой история любви и недели свиданий между Рождеством и Новым годом в заснеженном Нью-Йорке. И "Из Египта", мемуар о том, как еврейское семейство Асимана, сефарды родом из Константинополя, собственно, появились в Египте и как были оттуда изгнаны. Двоюродный дедушка Вили, умудрившийся во Вторую мировую шпионить одновременно на итальянцев и англичан, — заслуженный герой этой книги, но хотя здесь никогда не стихает гомон одновременно говорящих еврейских родственников, эта книга, конечно, тоже про любовь. И в одном из первых свиданий отца Асимана и его будущей матери, когда она, страдающая глухотой, приглашает его в кино и ждет у кинотеатра с очками для чтения субтитров, вполне можно разглядеть прообраз героев "Восьми белых ночей". Асимана занимает хрупкость человеческих связей, осторожная поступь нарождающейся любви и неизбежность надвигающейся потери, и мемуар его не столько о еврейской Александрии, которая с тех пор безвозвратно ушла в прошлое, сколько о том, как моментально мы теряем дорогие нам миры и как надо осторожничать, чтобы их сохранить.
5. Сара Перри "Мельмот"
Перевод с английского Анны Гайденко
М.: Phantom Рress
В коллекцию феминитивов — в романе Сары Перри Мельмот Скиталец из классического готического романа Чарльза Метьюрина превращается в ведьму Мельмотку. Эта вечная скиталица, обреченная бродить по миру за то, что не поверила в воскресение Христа, сначала является главной героине, переводчице Хелен Франклин в рукописи, мифом. Хелен уже двадцать лет живет в Праге, работает переводчицей, и в общем, казалось бы, нет человека более далекого от готических ужасов. Но постепенно страшный высокий силуэт жуткой Мельмотки становится реальнее самой реальности. "Мельмот" позволяет пережить готический ужас не как отвлеченную страшную сказку, но как историю об искуплении. Сара Перри, раскрывая свою шкатулку историй, убедительно доказывает, что и наша современность вполне может быть готической, и тут уже дело не только в точном попадании фона — заснеженной магической Праги. Просто у каждого поколения своя вина и своя за нее плата.
6. Леонид Юзефович "Филэллин"
М.: Редакция Елены Шубиной
1820-е годы, Греция начинает национальную борьбу за освобождение из-под османского ига, и где-то на полях этих сражений появляется штабс-капитан Григорий Мосцепанов, филэллин, то есть сочувствующий грекам. На этот раз, в отличие от прошлых романов, Леонид Юзефович поместил в историческую реальность выдуманных, не существовавших персонажей. Менее настоящими они от этого не становятся — в очередной раз Леонид Юзефович сплел полотно настолько искусное, что на нем, словно на щите Ахилла в "Илиаде", изображен весь существующий мир. Эта плотность романного мира — качество, которое никто за Леонидом Юзефовичем не умеет повторить. Сколько он ни вводит новых героев, в письмах, дневниках и прочих "разговорах с отсутствующими собеседниками", история никогда не расползается, автор всегда держит в руках все нити сложно устроенного целого. Именно потому, что героев так много, читателю никогда здесь не дают забыть важную для автора мысль: что в конце концов все мы на этой большой исторической карте оказываемся очень маленькими.
7. Джой Уильямс "Подменыш"
Перевод с английского Дмитрия Шепелева
М.: Лайвбук
Роман Джой Уильямс выходит на русском языке с сорокалетним опозданием, но это не отменяет его ошеломляющего эффекта. В 1978 году Джой Уильямс, номинантка Пулитцеровской премии и одна из самых интересных писательниц своего времени, написала книгу, которая сегодня кажется странно актуальной, с героиней-мистиком в главной роли. Перл, героиня этого романа, говорит о своей жизни: "Она избегает смысла, как птица — ловушки", и переводчик Дмитрий Шепелев, совершивший здесь работу почти титаническую, предлагает так же оценивать и саму книгу. Сколько ни пересказывай сюжет, куда важнее усилие героини выйти из-под действия всех сюжетов, из диктатуры времени. Мир непонятен, он не станет яснее, и книга Джой Уильямс стремится запечатлеть только разнообразие странности, тот отпечаток другого мира, от которого иногда невозможно избавиться: "Перл всегда подозревала, что вселенную создала некая сверхчеловеческая сила для чего-то, по большому счету, недочеловеческого".
8. Мадлен Миллер "Песнь Ахилла"
Перевод с английского Анастасии Завозовой
М.: Corpus
Античность, кажется, становится одной из главных тем литературы нашего времени — если еще недавно читателю хотелось укрыться в чем-то викторианско-уютном, то теперь хочется определенности, возвращения к истокам, сюжетов, бьющих наверняка. Писательница Мадлен Миллер нашла такой сюжет в "Илиаде" Гомера, пересказав ее заново с точки зрения Патрокла — лучшего друга и возлюбленного Ахилла. Впрочем, самое ценное в его взгляде — возможность пережить историю изнутри. В этой версии сюжета Патрокл — не главный герой, но грустный наблюдатель, обреченный быть частью событий, которых всеми силами хотел бы избежать. Бесконечная печаль оттого, что любовь, с таким трудом обретенная, вот-вот будет утеряна навсегда, тем сильнее, что в интерпретации Мадлен Миллер все это происходит в первый раз, мир настолько нов, что и любовь, и боль в нем только возникают, а эту его новизну можно ощутить почти физически.
9. Сюзанна Кларк "Пиранези"
Перевод с английского Екатерины Доброхотовой-Майковой
СПб.: Азбука-классика
Британская писательница Сюзанна Кларк прославилась романом "Джонатан Стрендж и мистер Норрелл" о волшебниках в Англии XIX века, но после его выхода заболела синдромом хронической усталости и замолчала почти на 15 лет. Ее роман 2020 года "Пиранези" — об одиноком человеке в пустых комнатах. Но и комнаты не совсем пустые — они уставлены статуями, простираются в бесконечность, на верхних этажах вьют гнезда птицы, нижние омываются морем. И человек не до конца одинок. Не хочется сразу раскрывать все секреты этой одновременно просто и умно построенной книги, в которой архитектура не менее важна, чем сюжет, а сюжет настолько совершенен, что кажется выстроенным архитектором. Идее чертогов разума, комнаты, которую мы, по заветам Цицерона, наполняли бы символами по своему разумению, примерно столько же лет, сколько самой литературе. Сюзанна Кларк нашла простой и убедительный путь, чтобы вернуть нас к истокам, но ее текст — не просто конструкция, но и напоминание, что ни в одной из этих комнат мы ничего не стоим без морали. Тот, кто чист помыслами, получит в награду безграничную доброту мира.
10. Оушен Вонг "Лишь краткий миг земной мы все прекрасны"
Перевод с английского Полины Кузнецовой
М.: МИФ
Длинное письмо к матери, которое она никогда не сможет прочитать: поэт — гей, сын вьетнамской эмигрантки обращает свой монолог, написанный безупречным поэтическим английским (не потерянным в переводе), к матери, которая так и не выучила язык. Письмо затягивается, потому что требует двойного усилия: понять и простить мать с ее приступами неоправданной жестокости и такой же резкой нежности, которые Вонг объясняет посттравматическим синдромом, и вернуть себя к той точке, где — встреча с матерью и метафорическое объяснение с памятью и судьбой. Можно понять, почему в Америке эта тоненькая книжка была одним из главных хитов прошлого года. Поэтическое письмо позволяет пережить затянувшуюся прогулку по детским травмам, не превратив ее в трагедию, увидеть в истории своего рода не повторяющееся насилие, а красоту, в том числе красоту своего отражения в зеркале, и наконец принять собственную уязвимость и хрупкость и соединиться в ней: "Мы уходили, пустыми руками держась друг за друга".
11. Александр Жолковский "Все свои. 60 виньеток и два рассказа"
М.: НЛО
Александр Жолковский — замечательный современный филолог и исследователь литературы — уже много лет записывает свои "виньетки", самостоятельно изобретенный им жанр филологических наблюдений, анекдот, рассказ которого требует предельного литературного изящества. Сам он говорит, что суть виньетки — в напряжении между правдой рассказа, преувеличивать и придумывать в виньетках нельзя, и литературной свободой. Кажется, что в каждой виньетке мысль течет свободно и вольно, на деле же вольность здесь обманчива, у любого рассказа есть жесткий каркас, не говорить ничего, кроме правды, найти в правде завершенный сюжет. И единственной возможностью мемуара в таких условиях оказывается фрагмент, когда можно вписать отрывочное знание о собственном прошлом в картину общего прошлого. Собственно, это и делает книгу Александра Жолковского одной из важных новинок года — хотя его виньетки издавались и раньше, собранные вместе, они оказываются идеальным примером, как представлять себя частью чего-то большего.
12. Олег Лекманов "Жизнь прошла, а молодость длится…"
М.: Редакция Елены Шубиной
Новая книга филолога Олега Лекманова — первый научно-популярный комментарий к выдающейся книге мемуаров поэтессы Ирины Одоевцевой "На берегах Невы". Возлюбленная Гумилева, а позже, в эмиграции, жена Георгия Иванова, Одоевцева начала писать уже после смерти Иванова в 1958 году, почти полвека спустя после описываемых ею событий. Из-за уничижительной оценки Ахматовой Одоевцеву долго недооценивали, тем более что в своих мемуарах она часто привирает, сознательно и не очень. Отличная задача для исследователя: найти, где и почему ему морочат голову, и сложить реальную историю Серебряного века из свидетельств ненадежного рассказчика. Олег Лекманов кажется единственным, кто способен с нею справиться. Отделять правду от вымысла в тексте на 800 с лишним страниц — сама по себе задача довольно увлекательная. Но книга Лекманова завораживает именно как опыт чтения невероятно увлекательного текста, через который мы приближаемся к другому времени, совершаем погружение в Серебряный век.
13. Сергей Мохов "История смерти. Как мы боремся и принимаем"
М.: Индивидуум
В этом году мы пережили столько потерь, личных и общих, что смерть стало невозможно игнорировать, а скорбь невозможно не осмыслять. Поэтому эта история смерти, впервые рассказывающая читателю о смерти сегодня, была, пожалуй, одной из главных книг года. Сергей Мохов — социальный антрополог, издатель микрожурнала "Археология русской смерти" и один из редких исследователей, посвятивших себя умиранию. В своей книге он доказывает: наступило самое время говорить о смерти, во-первых, потому, что мы c помощью медицины стали слишком медленно умирать, и нам дольше приходится задумываться о неизбежном, а во-вторых, потому, что жизнь нас к смерти не готовила. Современный западный человек, скажем, не приучен говорить о смерти, его больше занимают вопросы свободы воли, или поиска удовольствий, или высшей цели. Мы только учимся принимать смерть, обсуждать биоразлагаемые гробы и коллективно рыдать в соцсетях. Это разговор, умением вести который мы только пока пытаемся овладеть, и сами пока не знаем, куда он нас может привести, — и автор не знает, но готов хотя бы показать направление движения.
14. Алексей Поляринов "Риф"
М.: Эксмо, Inspiria
Это второй роман Алексея Поляринова после дебютного "Центра тяжести" в 2019 году, и подивиться уже можно скорости, с которой молодой автор выдает крепко сбитые, сложносочиненные романы на много страниц, не теряя, а только прибавляя в качестве. В "Рифе" еще чувствуется некая неуверенность слога, но недостатки красот Поляринов компенсирует ясностью — он из тех авторов, которые способны увидеть целое в сплетении множества сюжетных нитей и тем. Так, в "Рифе" сюжетные линии трех героинь, начавшись в разное время и в разных местах, сходятся в одну, как аккуратно сплетенная косичка. Наполненный отсылками, словно фаршированное пасхальное яйцо, "Риф" одновременно рассказывает о многих важных вещах: механизмах коллективного самообмана и коллективной памяти, мифах и легендах, травмах и излечении от них. Но поражает здесь даже не сложность (иногда, пожалуй, слегка излишняя) сплетенного Алексеем Поляриновым мира, а то, что его роман — единственная попытка в современной русской литературе говорить о больном и актуальном, проще говоря, о живом.
15. Эмили Сент-Джон Мандел "Стеклянный отель"
Перевод с английского Яны Барсовой
М.: Эксмо
Дебютный роман Эмили Сент-Джон Мандел "Станция одиннадцать" о мире, уничтоженном вирусом "грузинского гриппа", и о группе шекспировских артистов, приносящих смех и радость тем, кто выжил, как-то очень удачно вышел на русском до марта 2020 года. Он казался одновременно пророчеством и убежищем, потому что Эмили Мандел лучше всего умеет, сконструировав антиутопический мир, вдруг увидеть его в розовом цвете. Ее вторая книга, "Стеклянный отель", при том, что сконструирована она гораздо изящнее, радует той же способностью видеть красоту в трагическом сюжете. Мир здесь сражен уже не вирусом, а экономическим кризисом (чур тебя, говорим мы очередному пророчеству Мандел), но взаимодействие выживших завораживает красотой узора.