До российского проката добралась "Форма воды". Милая, но немного кровавая сказка мексиканского режиссера Гильермо дель Торо выиграла главный приз Венецианского кинофестиваля, принесла режиссеру первый в жизни "Золотой глобус" (раньше он даже не номинировался) и окопалась в иностранных списках лучших фильмов прошлого года. Алексей Филиппов — об одной из лучших или же, наоборот, одной из самых переоцененных картин 2017–2018 годов.
Оглушительный резонанс вокруг этого фильма может немного сбить с толку. "Форма воды" не относится к удивительным режиссерским перевоплощениям, когда постановщик аж переобулся, чтобы попасть в наградной пул и обаять критиков. Мексиканский визионер верен себе и продолжает последовательно признаваться в любви к культурным феноменам, которые сделали из дель Торо — дель Торо.
Режиссер снимал не столько ностальгическую стилизацию в духе "Артиста", сколько кино про агрессивность "социальной нормы" по отношению любым Другим — будь то немая уборщица, сердобольный коммунист, шпионящий для СССР, или неведомая зверушка из лесов Амазонии
60-е годы, сочная и вместе с тем опасная Америка времен холодной войны и повсеместной веры в то, что теперь-то уж наука найдет ответы на все вопросы и вытащит из отдаленных уголков Земли все неизведанное. Наука действительно достает: в исследовательский центр "Оккам" доставляют человека-амфибию (Даг Джонс, игравший похожую роль в дилогии "Хеллбой").
Его в лесах Амазонии нашел и изловил старорежимный садист Ричард Стриклэнд (Майкл Шеннон). Про характер Стриклэнда все понятно по недружелюбному лицу, особой привязанности к увесистой дубинке и отсутствию привычки мыть руки.
Обитай в "Оккаме" только дураки и садисты, амфибии пришлось бы тяжко, но на его счастье полы в исследовательском центре моет немая и одинокая Элайза (Салли Хокинс), поклонница кино и яиц вкрутую на завтрак. Ей-то и предстоит влюбиться в чудовище и попытаться его спасти из лап жестокой человеческой цивилизации.
Изначально дель Торо собирался снять эту сказку черно-белой, но отговорили продюсеры, пообещав увеличить бюджет, если фильм станет цветным. Ситуация эта очень ироничная. Этот фильм вдохновлен кинематографом 1950–1960-х вообще и монстрами студии Universal в частности: местная амфибия во многом позаимствована из классической "Твари из Черной лагуны".
Режиссер снимал не столько ностальгическую стилизацию в духе "Артиста", сколько кино про агрессивность "социальной нормы" по отношению любым Другим — будь то немая уборщица, сердобольный коммунист, шпионящий для СССР, или неведомая зверушка из лесов Амазонии
И популяризация цветного кино в какой-то степени ознаменовала закат классической серии фильмов ужасов. С его появлением в хоррорах и фантастике многие сюжеты стали выглядеть аляповато: не случайно Джордж Ромеро предпочел снимать "Ночь живых мертвецов" без цвета. Понимает это и дель Торо, демонстрируя в кинотеатре, расположенном под квартирой Элайзы, нелепый приключенческий фильм, в котором явно вот-вот появится кукольный монстр.
Впрочем, это чистой воды софистика, придирка из категории "если очень хочется". Мексиканский режиссер снимал не столько ностальгическую стилизацию в духе "Артиста", сколько кино про агрессивность "социальной нормы" по отношению к любым Другим — будь то немая уборщица, ее сосед (пожилой художник-гомосексуал), сердобольный коммунист, шпионящий для СССР, или неведомая зверушка из лесов Амазонии. Мотив этот не нов и эксплуатируется авторами фильмов о чудищах регулярно. Если чем-то и можно объяснить фестивальный успех "Формы воды", то попаданием в тренд картин о самоопределении и социальном подавлении.
Тут дель Торо, экранизировавший комиксы ("Хеллбой"), снимавший кайдзю-фильмы за $190 млн ("Тихоокеанский рубеж") и пересказывавший готические романы ("Багровый пик"), выступает от лица фриков, гиков и поклонников смутного обаяния необычных форм жизни.
Если бы он еще это делал не с такой же топорностью, с какой в 50–60-е героические мужчины вроде Стриклэнда подавляли любое инакомыслие в пределах киноэкрана, этому обаянию, вероятно, удалось бы поддаться. Тогда бы фильм даже не распадался на череду виртуозно придуманных визионером дель Торо сцен, между которыми все залито мелодрамой, благими намерениями, цитатами, говорящими именами и кровью. Но дель Торо так любит то, о чем рассказывает, что эту любовь, безусловно, хочется разделить.