Сегодня об Александре Галиче говорят все, и даже федеральные телеканалы. А было время, когда имя Галича было фактически запрещенным, когда он нигде не выступал, нигде не пел, и только между собой советские люди узнавали, а где можно послушать Галича. В те времена его можно было послушать разве что на наших кухнях. Кухнях, которые в чаду, о чем пел и он сам.
"А кто-то постучится, и кого-то в итоге уведут". Боялись хозяева и устроители квартирников, и тем не менее было довольно много людей, которые открывали ему двери и нам, слушателям.
И тогда мы вслух слышали свои мысли, слышали свои боли, свое недоумение, свой кошмар, свою растерянность и незнание, как жить, что делать дальше
А Галич поднял это восстание. Это было восстание одиночки. Одиночки, который со своей гитарой, своим замечательным голосом, вышел на площадь и не молчал. Он не из тех молчальников, которые потом попадали в палачи. Он не боялся. Он говорил. Он пел.
Все его песни — юмористические, сатирические — грустные. И даже смешная "Прибавочная стоимость", например, грустная. Когда ее слушаешь, то всегда жалеешь этого героя, этого Володьку, который не имел ничего, ни копейки, чтоб даже пропить это свое счастье, что вот он стал таким богатым наследником. И было смешно и грустно.
А потом смешное стало исчезать из песен Галича. И все лучшие его песни несмешные. Это песни навзрыд. Это песни разорванного сердца. Это песни обожженного мозга.
Когда я впервые услышала "Кадиш" в исполнении Галича, не я одна, мы все там рыдали. Уже и не помню, в какой квартире я эту песню впервые услышала. У меня погибли в одесском гетто и бабушка, и братья двоюродные, и тети, а в Бабьем Яру погиб бабушкин брат со всей своей семьей. И все-таки я мало что чувствовала и понимала, мало, мало… Пока я не услышала "Кадиш" в исполнении Галича.
Я хорошо помню, как в Дубне (Галич часто туда приезжал, и я там часто бывала со своей мамой и сыном, мы там жили в одной уютной чудной гостинице) физики-лирики устраивали там ему квартирники, и мы довольно часто там слушали его.
И это были минуты откровения, такого желания — сделать, то, к чему он, собственно, призывал. Не обязывал, нет, ни в коем случае. И не навязывал. Но то, о чем он пел и говорил, — это было обращением к каждому из нас… Потом закрыли этот квартирник, и этот физик, не вспомню точно имени, искренний, светлый человек кончил очень плохо…
В то время мало кто мог что-то делать, а страдание от того, что сделать ничего нельзя, было, конечно, велико…
За время общения с Галичем я заметила, что в его поведении не было такого напыщенного трагизма или фанфаронства. Или чего-то пропагандисткого, мол, чего вы тут сидите, что вы тут молчите, надо выходить на площадь. Сможешь выйти на площадь?! Нет-нет.
Он шутил, говорил, смеясь, и достаточно по серьезным поводам. Я могу вспомнить и рассказать об этом. Потому что это было как-то очень мило. Я была тогда убежденным атеистом, не понимала, зачем нужно креститься. В 1973 году Галич, как известно, крестился. И я его спросила: "Ну хорошо, вы поверили в Бога, уверовали в христианство, ну и хорошо. Но зачем надо было креститься? Зачем надо было получать своего рода партийный билет?"
Он посмотрел на меня, (к сожалению, письмо не передаст интонацию, но я не забуду ее никогда) и сказал: "Аллочка, как вы не понимаете, я актер". Он сказал это весело. Хотя он крестился не потому, что он актер, он хотел, скорее всего, поставить меня на место: "Ну подумайте сами, почему я крестился..."
Он умел шутить, вести красиво застолья, умел видеть женщину и не забыть сказать ей, как она хороша, если она была хороша.
Моей маме он никогда не забывал сказать: "Вы прекрасны, вы — королева". Мама была намного старше его, но всегда краснела и говорила: "Какой он уникальный".
Он был уникален во всем — как ходил, как говорил, как смеялся, как улыбался.
Это был свет в нашей темной жизни. Тогда уже появились и Окуджава, и Высоцкий, и это был целый прорыв авторской песни. Галич вместе с ними — это были наши Данко
И когда мы в 90-е вышли в конце концов на площади, это было, конечно, по завещанию Галича. Он нам это сказал, и с ним, с его словами мы вышли на площадь.
Я думаю, что это вообще его завещание, что век все время пробует нас, как он говорил, испытывает нас, предлагает нам думать, решать, что нам делать.
Это не значит, что мы должны всегда выходить на площади, но думать, проходить через испытания, нужно
Одну из первых песен — "Облака" — я услышала несколько позже, и я всегда, когда ее слышала, вспоминала, как мы с мамой моей в начале 50-х шли по мытищенскому железнодорожному мосту, несли посылку папе, сидящему в лагере особого режима . Как американский агент сидел, будучи скромным инженером. Потом перед ним извинились, больного уже, конечно, выпустили, но свои семь лет он в этих лагерях провел.
Когда я слушала "Облака", я всегда вспоминала этот мост, сгорбленную маму, которой я помогала, несла вместе с ней этот ящик. Однажды ящик развалился, и желтые лимоны попадали куда-то вниз, это были галичевские "коньяку принял 200 грамм"…
Помните Александра Галича, слушайте его, думайте вместе с ним. Он никуда не ушел, потому что все, о чем он пел, он мог бы петь и сейчас, в наших квартирах, на наших кухнях, а может быть, даже и в больших залах.