"Буду каждое утро эту молитву читать"

Уход Николая Караченцова — печальнейшее событие в жизни всех, кто его знал, а его знали миллионы. Сегодня мне приходилось говорить об этом очень много, да и все много говорят об этом. Но странная вещь — начинали говорить о печали, а разговор с каждым словом просветлялся.

Николай Караченцов был несовместим с такой безнадежной печалью, он дарил всегда жизнь, энтузиазм, немыслимую энергию. Сколько он нам дал света, тепла, невероятных театральных катарсисов. Ведь в театре главное — добиться катарсиса, и вся жизнь Караченцова была, как мне кажется, катарсисом.

Он не мог остановиться ни на секунду.

Он совершал в жизни столько всего, что никому до этого не дотянуться. Актеры подсчитывают количество сыгранных ролей. Кто бы и сколько бы ни сыграл, Караченцов сделал это в десять раз больше. Достаточно вспомнить "Юнону и Авось".

Кстати, прежде чем Вознесенский предложил поэму "Авось", мы долго были в поисках.

Ведь для того, чтобы написать какое-то большое музыкально-драматическое произведение, нужен очень точный выбор темы, а поиски обычно занимают очень много времени, и ошибка в выборе темы могла свести все на нет.

Но самое главное, мы понимали, что это произведение должно быть на русской основе, на материале, характерном для русской культуры. Это, конечно, православная музыка, русский романс (но в сочетании с тем, чего достигла музыка конца ХХ века).

Духовная тема в "Юноне и Авось", пожалуй, главная. И удивительно то, что Караченцов пел молитву Казанской Божьей Матери, а сегодня день Иверской Божьей Матери.

Иконе Иверской Божьей Матери молятся, как известно, в дни тяжелых испытаний, когда совершаются непоправимые трагедии.

Мне врезалось в память: я пришел к Николаю домой (мы должны были с ним что-то обсудить), а Алла мне показывает молитву оптинских старцев, изложенную очень простым языком об очень простых вещах. И Караченцов говорит как в каком-то редчайшем откровении: "Наверное, буду каждое утро эту молитву читать… Это будет мне помогать".

Все знали, что он болеет, безнадежно болеет, и, наверное, все отчасти были готовы к тому, что это рано или поздно произойдет. Но знали, что Коля жив, а значит, жизнь продолжается, на душе тепло.

Я очень жалею, что мы успели мало с ним поработать. Он с таким пиететом относился к творчеству (в моем случае — композитора), что мне доводилось далеко не часто встречать.

Буквально дорожил каждой нотой. И очень хотел понять, как я слышу, как я хочу услышать. Работа была взаимовосторженная.

Но вместе с тем Караченцов был требовательным. Он не прощал на репетициях никому игры в полсилы, если кто-то спускался на градус ниже… В общем, в таких ситуациях, он не смотрел, сидит кто-нибудь в зале или нет.

Работал с максимальной самоотдачей. Он не щадил себя ни на секунду. Не экономил свои силы, выкладывался до последнего. И делал это, потому что ему безумно нравилось. Наслаждался жизнью, взаимодействием со своими слушателями, зрителями. Это было какое-то непрекращающееся кипение.

Он удивлял меня тем, что брался за то, что казалось невозможным для исполнения. Открывал себя: "А я и это могу". 

Уход Николая Караченцова — это такой обрыв во тьму.

Больше его не будет с нами. И какая-то очень серьезная грань этого мира сегодня поблекла.