Валерий Леонтьев как вызов советской эстраде. Какие заслуги певца остались в тени эпатажа

1985 год. Москва, осень, раннее утро. Между двух рядов высоченных новостроек стоит кудрявый стройный брюнет в подпоясанном светлом пальто и белых кроссовках. Он рассказывает историю "местного Челентано" — бедного, но талантливого подростка, поющего хиты "и наших, и заезжих звезд". Красавицы используют вундеркинда как магнитофон и везде берут с собой. В фонотеке юноши есть всё — от "Песняров" до Элвиса Пресли, нет только собственных песен. Но однажды, уверен мужчина, молодой певец обретет свой голос: "И споют ту песню словно в первый раз и король эстрады, и любой из вас".

Это — Валерий Леонтьев, он снимается в видеозарисовке на песню "Человек-магнитофон". У него белоснежная улыбка, подведенные брови и вздернутый подбородок. Он поет, не вынимая рук из карманов, и мелодично мычит себе под нос. В странной песне на стихи Андрея Вознесенского и музыку Раймонда Паулса есть, кроме прочих, неведомый "лесной Есенин", гудит синтезатор и звучит американский диско-фанк. Учитывая, что все происходит на фоне советских небоскребов, а артист явно держит в уме образ молодого Майкла Джексона, сложно отделаться от ощущения идеологической диверсии — как Леонтьева пропустила цензура, не укладывается в уме.

Впрочем, несколько раз к тому времени Леонтьева уже "закрывали". В конце 1970-х записи его выступлений снимали с "Новогодних огоньков", а концертные площадки Москвы не пускали его на сцену. До перестройки Леонтьева не жаловали высшие партийные чины и лично Сергей Лапин, бывший в те годы председателем Гостелерадио СССР. Певец попал в опалу из-за публикации в журнале Time: корреспондент американского издания, прибывший на международный фестиваль "Ереван-81", сравнил советского исполнителя с Миком Джаггером и Михаилом Барышниковым. Наряду с другими участниками фестиваля его хвалили за грув, уход от ханжества старших коллег и очевидную ориентацию на западную поп-музыку. Худшей характеристики нельзя было и придумать.

Леонтьева не то чтобы прятали от советского телезрителя, но точно им не баловали. А если и пускали на экран, то в подчеркнуто игровом образе: как, скорее, артиста театра песни, нежели эстрады. Его естественный, как станет ясно позднее, внешний вид и манера держаться в кадре подавались как неестественные, как неотъемлемая часть исполняемой роли — клоуна или мима. Так, в небольшой сценке с песней "Куда уехал цирк?" Леонтьев проворачивает тот же фокус, который за несколько лет до этого удался Алле Пугачевой с "Арлекино". Одетый в обтягивающие серебристые брюки и женскую блузу с рукавами "летучая мышь" Леонтьев игриво танцевал в сапожках на каблуках, злобно смеялся и самозабвенно скоморошничал. Маска безвольной марионетки раскрывала невиданные возможности и предупреждала критические нападки: раз на сцене не советский певец, а артист развлекательного жанра на грани вкуса, то и поделом, пусть вытворяет, что хочет. 

Первый всесоюзный хит

Через пару лет ситуация изменилась. У Леонтьева был как минимум один всесоюзный хит — "Полет на дельтаплане". Но даже он поначалу вызывал подозрения: свободолюбивый дух песни, в которой лирический герой взмывает вверх и без труда уносится вдаль, смущал самых боязливых членов худсовета. Формально сентиментальная песня о первой любви виделась им крамольной критикой закрытых границ и таила призыв к эмиграции.

На пластинке, записанной с Раймондом Паулсом, у Леонтьева появилась песня-талисман "Полюбите пианиста", та самая история "Человека-магнитофона", а главное — "Зеленый свет", она же "Светофор", о том, что все "бегут-бегут-бегут, а он горит". Еще один совместный с Паулсом хит "Исчезли солнечные дни" завершил становление советского канона Леонтьева. В следующие двадцать лет он был единственным популярным артистом, без которого не обходился ни один ежегодный гала-концерт "Песни года".

Своенравие и непокорность

Тем не менее в середине 1980-х официальный статус Леонтьева вызывал вопросы. Певец, с одной стороны, старательно отрабатывал погонные метры патриотической песни, избегал вольностей и чурался социальной тематики. В массовом сознании Леонтьев ассоциировался с безобидным салонным пением и резвыми танцами. С другой стороны, спектр музыкальных интересов артиста был опасно широк: он мог превратить балладу Давида Тухманова в 12-минутный арт-рок, дать чистого Марвина Гея и Стиви Уандера или спеть песню о Родине полушепотом. Несмотря на всю благонадежность и умение играть по правилам, в Леонтьеве чувствовались своенравие и непокорность — чего стоил один только выбор костюмов. И даже когда он выходил в элегантной тройке, взгляд и павлинья грация преступно выдавали в нем бунтаря и обольстителя.

В эпохальном эфире "Музыкального ринга" 37-летний Леонтьев отбивался от нападок на молодежную музыку, признался в симпатии к брейк-дансу и выдал феноменально неоднозначную программу, полную контрастов. На глазах изумленной публики Леонтьев разыгрывал оперную мистерию на стихи Петрарки, неистово скакал под диско-шарами и тихо вальсировал под отголоски Пьяццоллы. А после перерыва как ни в чем не бывало рассуждал о звездных войнах и пел от имени старого цыганского барона.

И всё это в максимально пестром и модном "прикиде", который зрители могли достать только в валютном магазине. Чтобы прийти в экстаз, поклонникам и ненавистникам хватило одного аксессуара: рукав ослепительной спортивной куртки Леонтьева был демонстративно заколот булавкой.

За пять лет, оставшихся до распада Советского Союза, национальный "бегун" Леонтьев собрал все мыслимые виражи. Сначала он отказался от исполнения шлягеров вроде "Дельтаплана" и целиком отдался подготовке рок-оперы "Джордано", где сыграл сразу три роли. Затем на два месяца уехал в Индию и, вернувшись, радикально изменил имидж и репертуар. Патентованный загорелый мавр-атлет с повадками суперзвезды никуда не делся, но теперь он будто смеялся над собой и своей способностью превращать все в афродизиак.

В какой-то момент Леонтьев даже заиграл нарочито плоский и язвительный рок-н-ролл. А перед этим огорошил публику горьким, как водка с хреном, "Афганским ветром" — жесткой отповедью в отношении операции Советской армии в Афганистане. Слушатели, привыкшие к вопросам, куда уехал цирк и кто виноват, что молодость ушла, остались наедине с вопросом "зачем стучишься, похоронка, в панельный дом".

Леонтьев высмеивал лозунги "властных дураков" и их "дремучих ртов", проходился по коллегам-завистникам и даже бывшим авторам (в "Молитве" он прямым текстом просил Бога избавить его от "таких, как этот стих"). Удивительно, но все это по-прежнему шло вперемешку с исповедальной лирикой и сложными аранжировками музыки, собранной со всех уголков планеты. 

Первое супершоу

К середине 1990-х годов Леонтьев, собравший первое в истории новой России грандиозное супершоу с лазерами, театральным светом, роскошными костюмами и самой дорогой танцевальной труппой, ушел в отрыв и — буквально — оторвался от российской земли. Следующие два альбома он записал в Лос-Анджелесе с родоначальником советского диско Юрием Чернавским, обосновавшимся в США.

Новаторские и отчетливо западные пластинки пришлись на родине Леонтьева не ко двору и не ко времени — из двух десятков свежих песен в народной памяти осел лишь "Казанова", который "вечный любовник и вечный злодей-сердцеед". На концертах певца чуть ли не на коленях просили исполнить "Светофор" и "Дельтаплан". Через пару лет Леонтьев сдался. На смену канкану и "черным мессам" пришли благостные мотивы и ностальгия с глазами на мокром месте. "Милый друг, не скучай!", прощался певец то ли со спутником-зрителем, то ли с природным даром возбуждать не только интерес.

Сейчас, слившийся в коллективном портрете с первыми лицами советской и российской эстрады, мэтр и народный артист Валерий Леонтьев не выглядит первопроходцем и подстрекателем. Однако именно он — этот хваткий и эрудированный человек-магнитофон — вынес из дворцов культуры и областных филармоний дух официозной эстрады и подвел под ней черту. Страна Шульженко, Бернеса, Утесова, Зыкиной и Кристалинской осталась в прошлом.

Леонтьев раскрепостил отечественного певца, как никто другой. А вот с песней про дельтаплан, судя по ее востребованности в караоке, справился бы кто угодно.