О стержне, музыке, династии, развилках и окончательном выборе
— На что жалуетесь, доктор?
— Ни на что. Стараюсь быть благодарной за все, что посылает небо. Когда долго находишься рядом с тяжелобольным в реанимации, начинаешь понимать, что возможность проснуться утром, увидеть солнце, пообщаться с людьми — уже счастье. Многие годы я занималась проблемой инсульта, мои пациенты в буквальном смысле теряли дар речи, не могли выражать свои мысли и страдали из-за этого. Пытались что-то сказать, но окружающие их не понимали, а иногда больные не осознавали смысл обращенных к ним слов. Это мучительно трудно!
Надо каждую минуту ценить сам факт того, что мы живы и здоровы, видим, слышим, говорим, можем реализовывать свои мысли и планы.
— Часто бывает, что оказавшийся на пороге катастрофы человек молит Бога спасти его, клянется вести праведный образ жизни, бросить пить, курить и сквернословить, а потом, едва опасность отступает, забывает об обещании и опять пускается во все тяжкие.
— Слово нужно держать. Мне помогает стержень, связывающий с базовыми человеческими ценностями. Собственно, с этого начинаю каждый свой день.
— С чего?
— С некой внутренней присяги.
— С молитвы?
— Стараюсь избегать слишком конкретных определений, хотя, по большому счету, молитва — это та же присяга, а присяга — молитва. Оборотные стороны единого целого.
Молитва — это та же присяга, а присяга — молитва. Оборотные стороны единого целого
Важен настрой на день. Человек может сам создавать определенное поле, чтобы потом находиться внутри него какое-то время. Это и утренний разговор с собой, и даже музыка, которую слушаешь по дороге на работу.
— Ваши музыкальные предпочтения, Вероника Игоревна?
— Все зависит от предстоящего дня и того, к чему я должна подготовиться. Скажем, есть музыка левополушарная. Моцарт и Вивальди структурируют, создавая эмоционально ровный и одухотворенный фон.
Для правого полушария больше подходят Рахманинов и Чайковский, они задают другую тональность.
— Что чаще включаете?
— В служебной машине есть набор записей, время от времени ротирую их. Иногда слушаю джаз. Особенно если надо расслабиться накануне каких-то серьезных событий…
Жизнь постоянно дарит маленькие радости. Особенно много их приносит общение с людьми, ведь каждый человек по-своему интересен. Главное, чтобы текучка не захлестнула. Тому, кто не подготовлен, порой трудно справиться с рутиной. Кажется, будто зашел в тупик, уперся в стену, не видишь выхода. Вместо положительных эмоций заряжаешься отрицательными, что еще более усугубляет ситуацию.
Чтобы такого не происходило, время от времени провожу своего рода психотерапевтические беседы с сотрудниками из ближайшего круга. Такие разговоры позволяют потом долго работать в жестком, интенсивном режиме и черпать позитив из собственного внутреннего мира.
— Как это выглядит практически? Как публичная лекция или сеанс у врача?
— Скорее, второе. В моем рабочем кабинете есть овальный стол, за ним помещается десять-двенадцать человек из центральной команды Минздрава — замы, помощники, директора части департаментов, сейчас их 17.
Собираю сотрудников, сопряженных с обсуждаемой в данный момент темой. Стараюсь психологически настроить каждого на решение поставленной перед нами задачи, предупреждаю, чтобы не ждали быстрой положительной реакции в СМИ или социальных сетях. Думать нужно о другом. Внутри каждого должен быть стальной клинок, дающий веру в себя. Без этого не пройти трудный путь, не достичь намеченных целей.
— И часто устраиваете такие психологические штурмы?
— В зависимости от обстоятельств, от того, чем предстоит заниматься в ближайшее время. Надо уметь радоваться командным победам, готовиться к возможным испытаниям. К счастью, светлых минут становится больше и больше.
— А где вы чеканили свой клинок, Вероника Игоревна, как его закаляли?
— Отношусь к работе как к служению, знаю, почему и зачем пришла в медицину.
— Когда в роду четыре поколения врачей, начиная с прапрадеда Петра Аврамова, профессора Военно-медицинской академии в Питере, заканчивая отцом Игорем Скворцовым, профессором, доктором наук, известным неврологом, на мой взгляд, и выбора-то особого нет.
— На самом деле, он есть всегда. Я росла творческим ребенком, у меня абсолютный музыкальный слух, с четырех лет занималась игрой на фортепиано, училась в Гнесинке, подумывала о поступлении в музучилище…
— У вас дома был инструмент?
— Разумеется. В нашей семье все музицируют — родители, тетушки. А теперь и мой внук. Это традиция, часть фамильной культуры, у нас с детства прививается умение слушать музыку, чувствовать ее, разбираться в ней.
Но дело не только в этом. Я училась в математической школе, очень увлекалась математикой, побеждала на олимпиадах, окончила школу с золотой медалью.
Словом, на моем жизненном пути было много развилок. В определенные периоды серьезно размышляла о дальнейшем направлении развития. Медицина не являлась единственной столбовой дорогой. Но в какой-то момент поняла, что более всего меня интересует человеческий мозг, то, как устроен этот сложнейший механизм, как он управляет нашим организмом и сопрягает тело с духом. Период моего взросления совпал с выходом интереснейших работ по этой теме, меня чрезвычайно заинтриговали неспецифические мозговые структуры, формально как бы ни за что не отвечающие, а в действительности являющиеся регуляторами деятельности всего мозга.
— С Натальей Бехтеревой вы встречались?
— Да, потом я познакомилась с Натальей Петровной, и она весьма тепло ко мне относилась…
К моменту окончания школы поняла, что хочу предметно заниматься изучением мозга, и именно по этой причине пошла во Второй медицинский институт
— Выбрав педиатрический факультет…
— На мой взгляд, там дают наиболее широкое и глубокое образование. Весь изучаемый материал рассматривается через призму возрастных изменений — с момента зачатия. Формирование мозга меня всегда околдовывало — как все сначала развивается, а со временем угасает. Эти таинства меня и вели.
На втором курсе института занялась наукой, опубликовала первую статью в сборнике всероссийского съезда иммуногистологов. Тогда открыли простагландины, изучала их влияние на организм.
А с четвертого курса погрузилась в неврологию.
Вуз окончила с красным дипломом, не имела ни одной четверки. Что называется, круглая отличница. Оценки давались не зубрежкой и высиживанием, мне нравилось учиться. К концу ординатуры уже работала в клинике у своего учителя академика Евгения Ивановича Гусева и фактически собрала материал на диссертацию. Защитила кандидатскую досрочно, через полтора года.
Моя последующая жизнь протекала на кафедре у Евгения Ивановича. В 1989 году я сумела помочь тяжелому пациенту в коме, которого положили в общую реанимацию. В ту ночь я дежурила в отделении как невролог. Хоть и была совсем молодым специалистом, но очень старалась использовать все свои знания, чтобы помочь. В результате к утру больной пришел в сознание. Когда академик Гусев узнал об этом, он позвал меня в кабинет и предложил попробовать создать отделение нейрореанимации.
Так в 29 лет я возглавила новую службу, сама создавала ее с нуля. Это было в Первой градской больнице…
Несколько лет уходила с работы, чтобы поспать, и сразу возвращалась. Выводила людей из разных ком. Неспецифические структуры мозга, которыми увлеклась еще в школе, позволили мне открыть определенные секреты. Я ввела систему многокомпонентного мониторинга функциональной активности мозга, в то время эти методы лишь появлялись. Это была не банальная электроэнцефалография, а полноценное обследование со спектральным, когерентным анализом и топографическим картированием. Вызванные потенциалы мозга и магнитная стимуляция тоже были внове. Отдельно исследовались вертикальные системы. Мы могли увидеть, как различные зоны мозга реагируют на повреждение, взаимодействуют между собой.
Самое главное — мы мониторировали больных с первых часов заболевания в течение нескольких суток, что позволило открыть интереснейшие закономерности. Скажем, в первые три-пять дней вне зависимости от того, какой участок мозга поражен, в мозге развивается генерализованная дисфункция.
— Переведите с медицинского на русский.
— Иными словами, весь мозг погружен в смятение. Нет ни одной структуры, которая работала бы в обычном режиме. Дисфункция может быть использована, чтобы заставить в целом сохранные участки мозга взять на себя работу пораженных и таким образом компенсировать выпадающие функции.
Этой проблемой я занималась, и она стала темой моей докторской диссертации.
— Которую вы защитили в 33 года.
— Была чрезвычайно увлечена работой! По результатам мониторинга больных мы начали использовать различные нейропротекторы — вещества, защищающие мозг. Фактически создавали индивидуальные коктейли для каждого пациента. Это давало хорошие результаты.
— Вели личный учет, количество спасенных?
— Никогда специально не подсчитывала, но можем сейчас прикинуть вместе. Через мое подразделение за год проходило около полутора тысяч пациентов, а службой нейрореанимации на кафедре Российского государственного медицинского университета в Первой градской больнице я руководила восемь лет, до 1997 года.
— Самый тяжелый пациент?
— Мы выводили в ясное сознание и на 91-й день комы… Как определить тяжесть? Она бывает разной. Скажем, если мозг жив, даже остановка сердца не является смертным приговором. Таких людей мы спасали многократно. С клинической смертью можно и нужно справляться. А вот когда умирает кора мозга и вместо кривой энцефалограммы идет прямая линия — тогда все, конец.
Сегодняшние реанимационные методы позволяют вывести практически любую кому в так называемое вегетативное состояние, когда работают лишь глубинные структуры и ствол головного мозга. При этом у человека отсутствует полноценное сознание и восстанавливается только ритм сна и бодрствования. Если называть вещи своими именами, это растительное существование.
Но задача-то всегда стояла иная — вернуть мозг к полноценной жизни. И в большинстве случаев нам это удавалось. Более того, мы могли дать фору практически всем зарубежным коллегам.
В 1993 году я закончила работу над докторской диссертацией и сконцентрировалась на разработке методов нейропротекции. Тогда по предложению академика Игоря Петровича Ашмарина в медицине стали активно внедряться пептиды — особые молекулы, живущие в организме человека лишь несколько секунд, но успевающие запустить цепочку каскадных реакций, которые приводят к длительным и разнообразным эффектам.
Мы были мировыми лидерами в подборе эффективной нейропептидной защиты мозга, хотя сам термин "нейропротекция" появился позже
В 1994-м я выступила с большим докладом о метаболической защите мозга на международной научной конференции в Германии. Судя по реакции коллег, все прошло успешно. В первом же перерыве между заседаниями мне предложили сразу три рабочих контракта на выбор: в Массачусетском неврологическом центре под Бостоном, в госпитале "Шарите" в Берлине и в крупной испанской клинике. Я поблагодарила коллег, но не стала подписывать договор ни с кем.
— Почему?
— Была увлечена тем, чем занималась в Москве. Кроме того, сознавала ответственность за команду, с которой работала. В 1997 году мой учитель Евгений Иванович Гусев отпустил в свободное плавание, мне доверили руководить самостоятельной кафедрой фундаментальной и клинической неврологии Российского государственного медицинского университета, которая обучала студентов медико-биологического факультета — биофизиков, биохимиков, медицинских кибернетиков, а также лечебников, клинических психологов, ординаторов, аспирантов и курсантов факультета усовершенствования.
— Разве с точки зрения профессии отъезд на Запад не был шагом вперед?
— Время показало, что я выиграла, оставшись. Меня начали приглашать в ведущие неврологические клиники мира в качестве visiting professor.
— А с языками у вас как дела обстояли?
— Английский тогда не был хорошим, знала в рамках школьной и университетской программ. Когда потребность возникла, купила прекрасный четырехтомный самоучитель Карла Эккерсли с кассетами и принялась штудировать. Параллельно смотрела фильмы на английском языке с субтитрами, это помогало лучше понимать речь.
Я стала короткими выездами — от недели до месяца — работать в ведущих неврологических клиниках США, Великобритании, Германии, Австрии, других стран… Познакомилась с зарубежными коллегами, со многими установила замечательные человеческие и партнерские отношения.
В 1996 году меня избрали генеральным секретарем Европейского совета по инсульту, параллельно я вошла в международную группу топ-экспертов по нейропротекции. По сути, мы определяли основные направления развития в данной области медицины. А в 2001-м я стала исполнительным директором Всемирной организации инсульта.
Закончился определенный жизненный этап, завершилась одна фаза развития и началась следующая. По сути, вся наша жизнь состоит из неких витков. Иногда оглядываюсь в прошлое, и возникает чувство, будто со мной подобное уже происходило, но в других условиях и декорациях.
— Главное, чтобы процесс шел по спирали, а не по кругу.
— Да-да. К счастью, идет движение вперед …
О сосудистой программе, приходе в министерство, трудностях адаптации и непаханом поле
— И куда же вы двигались, Вероника Игоревна?
— Рассказываю.
Наши работы по нейропротекции были широко признаны в мире, но в 2001 году я осознала, что существуют серьезные препятствия, не позволяющие применять разработанные нами эффективные лечебные технологии в России. Для их внедрения необходимо было наладить полноценную систему медицинской помощи при острых нарушениях мозгового кровообращения. Нейропротекция наиболее эффективно проводится в первые три-четыре часа после инсульта, пока в мозге не произошли необратимые повреждения. Можно путем обращения патологических процессов вспять сделать так, что они и не возникнут, либо поражение будет ограничено минимальным размером. Скажем, инфаркт формируется в центре ишемизированной зоны мозга, а остальные участки, называемые зоной пенумбры, ишемической полутени, восстанавливаются в здоровые ткани.
Чтобы получать пациентов на раннем этапе развития инсульта и эффективно использовать "терапевтическое окно", по-иному должен быть организован весь процесс медицинской помощи. В нем нет мелочей. Важно объяснить людям, как мало времени мы имеем, чтобы спасти мозг. Ну и, конечно, необходима быстрая доставка больных туда, где им оперативно и квалифицированно помогут.
Исходно моя кафедра фундаментальной и клинической неврологии базировалась в 20-й московской больнице, а в 2001 году я договорилась о создании неврологической клиники в другой столичной больнице — в 31-й. Ее возглавлял мой однокурсник Георгий Натанович Голухов, профессор, талантливый организатор, в последующем работавший и министром в правительстве Москвы. Георгий Натанович выделил нам два этажа и позволил создать модельный stroke unit, образцовый инсультный центр — со своей службой приема, реанимацией, мультидисциплинарной ранней реабилитацией, помещениями для кинезитерапии, эрготерапии.
За два года мы получили фантастические результаты: летальность при всех формах инсульта снизилась в два — три с половиной раза
Это позволило не только внедрить нейропротекцию, но и впервые в нашей стране в 2005 году провести системный тромболизис при ишемическом инсульте. В 70–80-е годы прошлого века в СССР пробовали этим заниматься, но опыт получился негативным, поскольку использовали не те тромболитики, вводили их не вовремя, в итоге все заканчивалось кровоизлиянием в мозг. С пользой для больного это удалось сделать только в условиях нового центра в периоде "терапевтического окна". Тромб растворялся, сосуд становился чистым, и у человека с гемиплегией, иначе говоря, с односторонним параличом руки и ноги, полностью восстанавливались движения, и на второй неделе после перенесенного инсульта он сам уходил домой. Это выглядело чудом.
В 2006 году мы тоже впервые применили селективный эндоваскулярный тромболизис с помощью ангиографии.
— Мы не слишком углубляемся в подробности лечения инсульта?
— Эти детали важны для понимания того, что именно заставило нас написать программу, которую сейчас называют сосудистой. Опыт нашего центра был феноменален, и мы стали думать, как лучше внедрить сосудистые центры по всей стране. В тот момент задача казалась неподъемной.
В 2007 году в России было лишь три компьютерных томографа, работавших круглосуточно. Да и те периодически ломались
Мысль о том, что пострадавшему от инсульта в любой точке страны можно будет оказать помощь в течение первых пусть не трех, но хотя бы шести часов, казалась невероятной.
Тем не менее мы взялись за подготовку документа, заложив в его основу создание трехуровневой системы. Первый этап — профилактика сосудистой патологии в амбулаторных учреждениях первичного звена здравоохранения. Второй — создание межрайонных сосудистых центров с временем довоза больного не более часа (тогда и появился термин "золотой час"). В каждом регионе предстояло найти логистически удобные населенные пункты. Не менее важно было, чтобы пациента сразу везли к компьютерному томографу, минуя обычное приемное отделение. Пока невролог проводил бы осмотр, медсестра тут же брала кровь. КТ занимает 15 минут, к этому времени готов и результат анализа. Если диагностируется инфаркт мозга, рассматривается возможность тромболизиса и других методов восстановления кровотока и нейропротекции. При кровоизлиянии в мозг надо срочно вызывать нейрохирурга. Только компьютерная томография может развести эти состояния, клинически нет ни одного симптомокомплекса, достоверно указывающего на характер инсульта. А ведь это и определяет возможность эффективного лечения. Все вроде примитивно просто, но система позволяет спасти тысячи жизней. Время "от двери до иглы" не должно превышать 30–40 минут. Важным компонентом работы каждого сосудистого центра является ранняя реабилитация, проводимая с первых часов заболевания мультидисциплинарной бригадой специалистов.
Третий уровень системы — региональный сосудистый центр, оснащенный, наряду с базовыми технологиями, высокотехнологичной нейрохирургией, сосудистой и эндоваскулярной хирургией, чтобы оперировать не только внутримозговые гематомы, но и сосудистые аневризмы и мальформации, проводить тромбэкстракции, стентирования сосудов. Такой центр должен иметь телемедицинскую связь с межрайонными (первичными) сосудистыми центрами, чтобы в круглосуточном режиме оказывать консультативную помощь. По сути, масштабные телемедицинские консультации начались именно в рамках сосудистой программы.
Мы закончили ее формирование в конце 2006 года, и я отправилась в Министерство здравоохранения России. Попала на прием к руководителю департамента Руслану Хальфину.
— Целенаправленно шли к нему?
— В Минздраве не знала ни души. Правда, уже возглавляла Институт инсульта, созданный в структуре Российского государственного медицинского университета двумя годами ранее. Представилась хозяину кабинета и стала рассказывать о нашей программе. А буквально на следующий день Руслан Альбертович вместе с тогдашним министром Михаилом Зурабовым должен был докладывать в правительстве о национальном проекте "Здоровье". Так получилось, совпадение, которых в моей жизни случалось много. Руслан Хальфин спросил: "Сможете к девяти часам завтрашнего дня оформить ваши предложения по форме, которую дам?"
Я согласилась и за ночь привела все в соответствие с министерским стандартом, паспортизовала заявку. К моему великому изумлению, вскоре меня пригласили на коллегию Минздрава, где я выступила с докладом. Нашу программу одобрили, через короткое время решился вопрос и с финансированием. Понятно, что обо всей стране речь сразу не шла, решили выбрать 12 пилотных регионов. Там мы и создавали модель "1 + 3" — один региональный сосудистый центр и три первичных.
В конце лета 2007 года министром здравоохранения стала Татьяна Голикова. Я опять выступила на коллегии, после чего Татьяна Алексеевна пригласила меня на беседу и предложила… работу своим замом.
Я испытала настоящий культурный шок! Никогда не мыслила себя чиновником, всю жизнь занималась фундаментальной наукой и ценила возможность реализовывать идеи
Но Татьяна Алексеевна и говорила, что приход в Минздрав позволит мне реализовать задуманное.
Вот вы спросили в начале разговора про внутренний клинок. Это он и есть. Мне нравится переводить setup, внутреннее представление о чем-то, в практическую плоскость, материализовывать задуманное. Пока везло по жизни, намеченное удавалось реализовывать.
Конечно, в этом заслуга команды. В ней остаются лишь люди, которые верят в то, чем мы занимаемся, и готовы ради поставленной задачи работать сутками. Все прочие автоматически отсеиваются.
— Долго вы раздумывали над предложением Голиковой?
— Есть определенные процедурные формальности. Первый разговор у нас состоялся в начале 2008-го, после этого мы еще несколько раз встречались, а замминистра я стала 15 июня 2008 года.
Конечно, давая согласие на переход в министерство, не представляла, что за работа такая. Она радикально отличается от всего, что было в моем прежнем жизненном опыте. Другое измерение!
— Пожалели, что ввязались?
— Первый год часто думала, что завтрашний рабочий день будет последним. Требовались напряжение воли и запредельная внутренняя концентрация.
— Собирались писать заявление по собственному желанию?
— Была близка к тому. Не привыкла отступать и сдаваться, и это всякий раз меня удерживало, но все резко претило моей натуре, казалось противоестественным. Другие порядки, этика, стилистика отношений. В научной среде я ощущала себя предельно комфортно, а здесь все было иначе.
Давило отсутствие положительных эмоций и… не знаю, как правильнее сформулировать… отсутствие быстрых результатов. Помните, у Эзопа? "Ксанф, выпей море!"
Поняла, что могу положить свою жизнь и жизнь еще многих замечательных людей, работающих со мной, но не переломлю, не изменю систему. По крайней мере, вот так сразу. Она слишком инертна, накопила огромное количество несовершенств и непродуманностей. Для изменений нужны время и терпение
Для начала предстояло выстроить шкалу координат, определиться с точкой отсчета, выработать некие критерии. Такую стратегическую цель я поставила перед собой. Вместе с тем каждый день приносил множество текущих проблем. Начиная с мелких неполадок в конкретных регионах и заканчивая глобальными вопросами вроде нехватки врачей в поликлиниках и на скорой помощи или отсутствия единых правил, по которым должно функционировать здравоохранение в стране. Не было и критериев качества медицинской помощи и квалификации медработников! Непаханое поле, в которое чуть-чуть вложили средства с первым национальным проектом "Здоровье", позволившим, собственно говоря, и мне прийти в министерство.
Тем не менее именно тогда, в 2008–2009 годах, закладывалась стратегия развития российского здравоохранения.
В этом смысле сосудистая программа стала эпохальной, она создала ту трехуровневую систему, которой сейчас мы гордимся и которую признал весь мир. Это структурирование позволяет любому человеку в нашей огромной стране получать качественную помощь
— Когда в 2012 году вас назначили министром, в медицинских кругах новость восприняли позитивно. Дескать, наконец-то отраслью будет руководить свой человек, а не экономист или кибернетик. За шесть лет оптимизма не поубавилось?
— Я действительно своя. Была и остаюсь. И по-прежнему чувствую поддержку и доверие к себе в мире смысловых руководителей российской медицины. Мы все единомышленники.
— Вы сейчас о ком?
— В 2012-м был значительно обновлен аппарат главных внештатных специалистов Минздрава. Сегодня это более 80 человек — директора федеральных центров, руководители профильных обществ и ассоциаций. Под ними мы создали институт главных окружных и региональных специалистов. По сути, по каждому медицинскому направлению (профилю) у нас выстроена пирамида ведущих экспертов.
Благодаря этому впервые удалось разработать пул национальных клинических рекомендаций, принимаемых консенсусно. По сути, это алгоритм решений и действий врачей в зависимости от того, что они увидят у конкретного больного. Возможность индивидуализации ведения каждого пациента без нарушения общих правил.
Мы разработали критерии качества оказания медпомощи, переводим всех специалистов на новый механизм допуска к профессии через процедуру аккредитации. Готовили ее с 2012 года, а с 2016-го поэтапно внедряем. Все выпускники медколледжей и вузов, чтобы получить право работать по специальности, обязаны пройти первичную аккредитацию. С 2019-го правило распространится и на ординатуру.
Это все было сделано при непосредственном участии экспертного сообщества.
Если же спросите меня, есть ли проблемы в российском здравоохранении, отвечу утвердительно. Часть острых вопросов будет снята в ближайшее время. Что-то потребует более длительных сроков для решения.
Но точно могу сказать, что главным итогом нашей работы за последние шесть лет стало то, что отрасль наконец-то начала функционировать по внятным и понятным правилам. Это касается всего. Скажем, мы создали и внедрили геоинформационную систему, позволяющую оперативно реагировать на изменения численности жителей в том или ином населенном пункте, их потребности в медицинской помощи. Отсюда — выездные формы работы и мобильные комплексы, бурное развитие санавиации.
Большинство регионов имеют сегодня телемедицину, современные диспетчерские службы с ГЛОНАСС.
Выстроены порядки оказания медпомощи по профилям, введены предельные сроки ее ожидания.
Полностью изменилась кадровая политика. Появились методики расчета потребности в разных специалистах. Заработала программа "Земский доктор", высокоэффективной стала целевая подготовка врачей для конкретных рабочих мест. Сначала с Советом ректоров медицинских вузов мы создали концепцию симуляционно-тренингового образования, затем — непрерывного профессионального образования. Сейчас у нас работают 97 симуляционно-тренинговых центров при всех вузах, ведущих национальных центрах, многих областных больницах — прекрасно оборудованных и современных. Шесть лет назад ничего подобного не было. Создан и активно работает федеральный портал непрерывного медицинского образования с огромным числом обучающих программ и мастер-классов, возможностью пройти самотестирование и сертификацию по отдельным образовательным модулям.
Повторяю, трудностей по-прежнему хватает, в системе сохраняются многочисленные несовершенства, но невозможно двигаться вперед, если зацикливаться на них
Одно из важнейших направлений, позволяющих мне сохранять работоспособность и внутренний оптимизм, — это наука. Продолжаю персонально курировать тему. Два года назад мы создали кластер направленного инновационного развития, сызнова реформировали центр стратегического планирования и управления рисками для здоровья человека, сформировали сеть национальных медицинских исследовательских центров.
В 2013–2014 годах мне пришлось пройти через серьезные дискуссии, когда часть коллег высказывала мнение, что ресурс таких исследовательских центров полностью исчерпан и они ничем не отличаются от хороших больниц Москвы и Петербурга, значит, нужно отдать их регионам или приватизировать. Два года продолжались отчаянные дискуссии, в итоге победили мы.
— Понятное дело — административный ресурс!
— Нет, мы не задавили, а убедили. Когда-то эти центры создавались как головные методологи развития медицинских профилей, и эту функцию нам удалось возвратить.
— Сколько их сейчас по стране? 22?
— Пока да, но количество несколько увеличится. По сути, медицинские научные институты возникли в конце Великой Отечественной войны и после Победы. Это был залог развития советского здравоохранения.
Центры мы не только укрепили — переоснастили, отремонтировали, достроили, но и организовали головные офисы, которые сейчас по государственному заданию руководят профильными направлениями по всей стране. В наших ведомственных документах это называется вертикально-интегрированной системой. Каждый из центров — кардиологический, онкологический, профилактической медицины или иной — имеет круглосуточную телемедицинскую связь с конкретными лечебными учреждениями во всех 85 регионах.
Кластер направленного инновационного развития устроен так, что опирается на эти центры. Научный совет Минздрава, куда входят представители Академии наук, руководители министерств высшего образования и науки, промышленности и торговли, ведущих научных фондов, определяет приоритеты, и уже под них мы создаем отдельные проектные офисы.
— Приоритеты, спору нет, важны, но как они соотносятся, например, с письмом Ольги Андрейцевой, врача Института хирургии имени Вишневского? Она писала и президенту Путину, и вам, что в этом национальном центре дефицит элементарных лекарств и оборудования, низкие зарплаты, массовые увольнения сотрудников и вообще — полная разруха.
— Да, было такое письмо. Комплексная комиссия Минздрава выезжала на место, ознакомилась с финансовыми и другими документами. Оргвыводы сделаны, в том числе персональные, прошла встреча с персоналом центра. Сейчас ситуация нормализовалась. В каждом учреждении — не имеет значения, национальный это центр или районная поликлиника, — время от времени возникают недоразумения. Мудрый руководитель должен зрить в корень и пытаться купировать, урегулировать проблему. Надеюсь, академик Амиран Шотаевич Ревишвили, блестящий врач и ученый, хороший организатор, уже акцептовал ситуацию как некий жизненный опыт, и это позволит ему впредь избегать подобных конфликтов.
— А пока уволили автора письма…
— Все споры в любой медицинской организации должны регулироваться строго в правовом порядке.
Думаю, коллизия, которую обсуждаем, связана с тем, что Амиран Шотаевич недавно пришел в Институт Вишневского из другого федерального центра и не успел отфиксировать определенные опасности в новом коллективе…
О вершине, "Аритмии", негативе, здоровом цинизме и режиме standby
— Вы, Вероника Игоревна, рассказываете, как пытаетесь наладить систему здравоохранения в России, но ведь часто с вершины не увидеть того, что творится у подножия. За планами и проектами о человеке не забываем?
— А ради кого все делается? Разумеется, ради людей!
Росздравнадзор, в отличие от федерального министерства, которое формально существует отдельно от региональных структур здравоохранения (те работают под руководством губернаторов и нам не подчиняются), вертикализирован, имеет представительства в каждом субъекте Российской Федерации и постоянно мониторирует там ситуацию. Это первое.
Второе. Мы же управляем системой через внебюджетный механизм финансирования — обязательное медицинское страхование. В последние два года изменены правила вхождения страховых компаний в систему ОМС. В итоге количество игроков на рынке сократилось в два с половиной раза. Остались наиболее крупные и надежные, подписавшиеся под дополнительным функционалом. Это дает возможность реальной экспертизы качества медицинской помощи и проверки на местах, работы многотысячной армии страховых представителей, по сути, являющихся защитниками главного права каждого человека на сохранение жизни и здоровья.
Кроме того, мы активно развиваем медицинское волонтерство, и около 20 тысяч добровольцев по нашей просьбе сообщают обо всем, что видят, с чем сталкиваются.
Плюс Общенародный фронт, которому тоже поручено за этим следить.
Мы приветствуем любую информацию из сети лечебно-профилактических учреждений. Оцениваем ее объективно. Для этого работает горячая линия, специальная структура в министерстве. Скоро связь станет еще теснее благодаря реализации национальных проектов. Нам дали возможность создать новый, 17-й по счету, департамент проектной деятельности. Сотрудники подразделения будут работать на "земле", получат индивидуальное закрепление за регионами, на месте выверяя и проверяя, что реально делается, и будут доводить до нас неискаженную информацию.
— Вы не хуже меня знаете, что особый резонанс вызывают негативные факты. Будь это случай в Калининграде, когда недоношенному ребенку в роддоме отказались вводить дорогое лекарство, и младенец умер. Или когда обездвиженному инвалиду предложили подняться на второй этаж к врачу… По таким эпизодам люди судят о системе в целом.
— Вы правы. Ложка дегтя способна испортить бочку меда. Критиковать, говорить, что все плохо, проще, чем объективно оценивать картину. Положительная динамика есть, не заметить этого нельзя. Скажем, объем высокотехнологичной помощи за неполные десять лет вырос в 12 с половиной раз. И скорая помощь тоже стала работать по-другому. И смертность от сосудистых заболеваний снизилась в два раза, а от туберкулеза — более чем на 70%. Исторического минимума достигли материнская и младенческая смертность, а продолжительность жизни выросла до национального максимума.
— Вы видели фильм Бориса Хлебникова "Аритмия"? Он в прошлом году собрал кучу призов.
— Не смотрю телевизор. Физически нет времени.
— Тогда в двух словах. Это картина о прекрасном враче скорой, который хочет помочь всем, но не может. Из-за разных ограничений типа норматива, требующего уделять каждому больному не более 20 минут.
Давайте внесем ясность: нет централизованного требования для врачей ограничивать время приема больного. Принимать нужно столько времени, сколько нужно
Существуют лишь расчетные ориентиры для организаторов здравоохранения, позволяющие планировать штатные расписания учреждений. Возможно, в регионах, где пока сохраняется определенный дефицит кадров, вынуждены вводить и какие-то нормативы, чтобы врач успевал обслужить большее число вызовов.
Однако важно отметить, что средний коэффициент совместительства у врачей в стране впервые за многие годы снизился ниже 1,4. При этом у участковых врачей-терапевтов — до 1,2, а у педиатров — до 1,1.
Создаются реальные возможности, чтобы устранять кадровый голод. И речь не только об увеличении зарплаты или единовременных выплатах в рамках реализуемых программ. Сформирована эффективная система целевой подготовки в медицинских вузах, позволяющая гарантированно привлечь молодых специалистов после окончания университета на подготовленные для них рабочие места минимум на три года. Там, где региональные власти серьезно занимаются вопросом, проблема с кадрами постепенно решается.
Но у нас не армия. Я не имею вертикального управления отраслью вплоть до последнего ФАПа — фельдшерско-акушерского пункта. Приходится создавать систему, методологически и нормативно ее прописывая, проводить обучение региональных управленцев и, по сути, передавать им все наработки для реализации в рамках их полномочий. С 2019 года мы законодательно вводим механизм "двух ключей", обязательного согласования федеральным центром территориальных программ государственных гарантий бесплатного оказания медицинской помощи, тарифных соглашений. Это важно. Мы пишем базовую государственную программу, принимаем постановления правительства, но это лишь модель, которая на местах зачастую искажается до неузнаваемости. У нас же не было юридического права обязать регионы к исполнению. Формально это не наша зона ответственности. Теперь совместно с субъектами Российской Федерации сможем влиять на ситуацию лучше.
— Это хорошо, но вы не ответили, Вероника Игоревна, доходит ли до вас негатив, и как вы на него реагируете.
— Мне каждое утро докладывают обо всем, что происходит. И в течение дня получаю информацию. Ее не фильтруют, не зачищают от плохих вестей. Какой смысл скрывать? Все равно ведь узнаю. По каждому сигналу отправляю проверку Росздравнадзора для разбирательства на месте. Обратная связь поступает быстро. Если необходима экспертная оценка, наши главные специалисты выезжают командой и с места докладывают реальную картину. Когда видим грубые нарушения нормативной базы, халатность или иные отступления от закона, документы передаем в прокуратуру. Иначе систему не заставишь работать эффективно. При этом стараемся не злоупотреблять наказаниями, дорожим армией медработников и всегда стараемся их глазами смотреть на ситуацию, выявляя корень происходящего. Но и человеческую недобросовестность никто не собирается скрывать.
Мир медицины не существует сам по себе, он — часть общества, врачи и средний медперсонал — такие же люди, как и все. Они кровь от крови народа. С вытекающими отсюда достоинствами и недостатками.
Наивно думать, будто сфера здравоохранения волшебным образом сумела избежать исторических родимых пятен, которые присущи российскому социуму
— Тем не менее, когда разгорается очередной скандал в вашем хозяйстве, первая мысль какая: подставили перед главным начальником?
— Не думаю об этом. Хотя и расстраиваюсь. Получаю объективную информацию, мне начинает казаться, что объем проблем в той или иной области существенно уменьшился, а потом узнаю о какой-нибудь вопиющей истории там, где, по моему пониманию, все должно было быть благополучно…
— Это деморализует?
— Огорчает и вызывает удивление, почему подобное происходит? Я по-доброму отношусь ко всем людям и к каждому в отдельности. У меня профессия такая…
— Тут должен появиться союз "но".
— Без всяких "но". Когда случается грубое нарушение, всегда хочу встретиться с человеком, допустившим его, понять логику его действий.
— На жесткие меры вы способны?
— Безусловно. Иначе не могла бы уже 11-й год работать в Минздраве. Проявляю твердость, но без грубости.
— Про врачей принято думать, что здоровый цинизм для них — форма самосохранения. Мол, если умирать с каждым пациентом, сам долго не протянешь.
— Это не так. Говорила вам, что не один год проработала в реанимационном отделении, имела дело с коматозными больными. Инсульты, отравления, кардиоцеребральный синдром… Очень тяжелые случаи.
Приходит осознание конечности бытия. От этого начинаешь еще больше любить каждого человека. Никто из нас не бессмертен, но миг конца надо стараться максимально отдалить. Это задача врача.
После работы в реанимации стала иными глазами смотреть на любого своего собеседника. Словно вижу его в разных состояниях — ребенком, подростком, взрослым… Эволюционный процесс сходится в одной дискретной точке, в которой мы общаемся.
Среди живущих на земле нет святых, в несчастье, болезни, когда уходит необходимость надевать на себя социальные маски, человек остается таким, каков он есть. А хороший врач обязан быть милосердным.
— Вы продолжаете лечить?
— В клинике сейчас уже не консультирую, хотя, будучи замминистра, по-прежнему заведовала кафедрой и занималась врачебной практикой. Рано утром приезжала в отделение, делала обход больных, готовила к защите аспирантов и докторантов, по пятницам проводила научные конференции. Колесо крутилось. Но с 2012 года от этого пришлось отказаться. Работа министра круглосуточная. Никогда не отключаю мобильный телефон. Ни в редкий выходной, ни во время короткого отпуска. Постоянно в режиме standby.
— Но старые пациенты могут обратиться к вам за консультацией?
— Никому не отказываю. И еще: рабочий телефон мне выдали в 2012-м. Есть и личный, его номер не меняла с 90-х годов. Вся моя прошлая жизнь в записной книжке этого телефона. Люди, с которыми общалась тогда и которым могу понадобиться сегодня, знают именно эти десять цифр. Если в моих силах помочь, обязательно сделаю это. Вне всяких сомнений.
— Известна история, когда вы приводили в чувство потерявшего при вас сознание сотрудника службы безопасности президента.
— На самом деле такие случаи не единичны, но стараюсь не афишировать их. Узнают лишь о тех, что происходят на глазах у журналистов. Два года назад мы летели на Генассамблею ООН в Нью-Йорк, и у женщины на борту случилось острое нарушение мозгового кровообращения. Она, что называется, загрузилась, ушла в глубокий сопор. Удалось ей помочь. Всегда вожу с собой пакет со средствами скорой помощи, включая и нейропротекторы. Если вовремя, в течение нескольких минут, дать препараты, порог восприимчивости мозга резко повышается, и он может пережить ишемическую атаку.
Китайские коллеги, находившиеся в том же самолете, сняли на видео, как стою на коленях перед пассажиркой и оказываю помощь. Запись широко распространили, даже выступили на сессии Генассамблеи с рассказом об инциденте в воздухе. Вот новость и разнеслась по миру…
— Что в итоге с той пострадавшей?
— Мы летели уже над Финляндией, когда все произошло. Было принято решение развернуться и совершить посадку в Петербурге. Вызвали карету скорой помощи, та ждала на полосе и забрала больную в институт Джанелидзе. Через неделю женщину выписали из больницы, и она благополучно улетела к внукам в Америку.
О ВИЧ-статусе, НКО, благотворительности, паллиативной медицине и патриотизме
— Повезло! Не только ей, но и всем подверженным угрозе инсульта. Теперь в России есть своя сосудистая программа. А если бы вы, Вероника Игоревна, специализировались на ВИЧ-инфекции, может, мы активнее боролись бы со СПИДом? По росту числа инфицированных Россия среди мировых лидеров. Вряд ли этим можно гордиться…
— Работа министром не позволяет приоритизировать направления на основе собственного анамнеза жизни. Всем сферам уделяется должное внимание.
Что касается ВИЧ-инфекции, на самом деле, наша страна набрала темпы к 2010 году. Пик пришелся на 2014-й. Тогда число вновь заразившихся ежегодно увеличивалось на 12,5–13 процентов. Нужно было переосмыслить происходящее и принять жесткое решение по предотвращению дальнейшего роста количества больных. Сделали это к концу 2014-го. Следующий год ушел на выработку, написание, согласование государственной стратегии. В 2016-м она заработала. Стратегия многокомпонентная, направленная в первую очередь на профилактику распространения ВИЧ/СПИДа. Это разъяснительная работа среди подростков, молодежи. И не только среди них. Ведь в чем опасность? Инфицированные люди часто не догадываются о болезни. Она долго, многие годы, может себя не проявлять. Пока не начнет приобретать черты СПИДа. Поэтому надо активнее информировать граждан о болезни и о том, как ею не заразиться.
С 2015-го совместно с Фондом социальных и культурных инициатив, учредителем и президентом которого является Светлана Владимировна Медведева, дважды в год проводим всероссийскую акцию "Стоп ВИЧ/СПИД". Привлекли студенческое сообщество, во всех школах организовали уроки для старшеклассников.
Вместе с РЖД в течение двух лет проезжали от Владивостока до Калининграда, останавливались на каждой станции, общались с населением, рассказывали, чем страшен синдром иммунодефицита, для всех желающих проводили бесплатное тестирование на ВИЧ.
В 2018-м с "ГАЗом" совершили автопробег через всю Россию с той же целью, бесплатно протестировав 40 тысяч человек.
— В масштабах страны не так чтобы и много.
— Это лишь одна из акций. В 2017 году тест провели более 34 миллионов россиян. Более 23 процентов всего населения — один из лучших показателей в мире. Каждый должен знать свой ВИЧ-статус. Важно объяснить людям, что положительный результат анализа — вовсе не приговор. При правильном лечении ВИЧ-инфицированные имеют нулевую вирусную нагрузку, они могут жить полноценной жизнью, без каких-либо ограничений, десятилетиями.
Мы практически остановили вертикальную передачу вируса. По итогам 2017 года показатель составил 1,7 процента. Иными словами, 98,3 процента ВИЧ-инфицированных женщин рожают здоровых детей. Лишь среди тех, кто не становился на учет по беременности и обратился уже на роды, есть единичные случаи заражения. Остальные под контролем.
Следующий момент.
В 2010 году лишь 19 процентов ВИЧ-инфицированных получали антиретровирусную терапию. В 2015-м показатель составлял 26 процентов. По результатам неполного 2018-го имеем уже 56 процентов
Россия перешла на современные схемы ВОЗ, так называемые триплетные, когда назначаются сразу три компонента лечения.
Мы скоординировали потребности в антиретровирусных препаратах с программой Минпромторга "Фарма-2020", что позволило локализовать производство в России десяти основных лекарств, восемь из которых — первой линии, с них необходимо начинать лечение. Все они эффективны и надежны.
С 2017 года ввели централизованные закупки препаратов, что заставляет регионы защищать схемы лечения для каждого пациента и покупать лекарства по более низкой оптовой цене. За два года удалось удешевить курс лечения одного больного в среднем в два раза. Только за счет экономии внутренних ресурсов увеличили охват ВИЧ-инфицированных терапией. Тогда же, в 2017-м, начали формировать федеральный регистр ВИЧ-инфицированных. Сейчас в списке 714 тысяч человек.
И это не накопитель, а живой регистр, куда информация попадает в режиме реального времени. Там не только паспортные данные, но и особенности заболевания: момент обнаружения ВИЧ, стадия, вирусная нагрузка, используемые схемы лечения и препараты. Словом, все необходимые поля, в том числе для оценки эффективности лечения.
Мы перешли от оценочного критерия распространенности ВИЧ на персонализированный контроль. По данным СПИД-центров, которые есть в каждом регионе, на данный момент в России проживают свыше 880 тысяч ВИЧ-инфицированных. Более 80 процентов из них (те самые 714 тысяч, о которых уже говорила) находятся на постоянном диспансерном наблюдении.
Для нас принципиально важно, чтобы максимальное число больных получали терапию. На 2019-й поставлена задача довести количество тех инфицированных, кто пользуется медпомощью, до 75 процентов.
Обсуждаем с Минпромторгом возможность выпуска комбинированных форм лекарственных препаратов, чтобы больные принимали не три медикамента, а один. Задача сложная, но мы ведь смогли за пару лет создать собственную антиретровирусную фармпромышленность.
Подытожу. Максимальный приплод по инфицированным был в 2014 году: плюс 13,5 процента. В 2016-м, когда начала реализовываться стратегия, рост сократился до восьми процентов, в 2017-м — плюс полтора процента, а за десять месяцев 2018-го — минус два процента.
Да, мы по-прежнему остаемся лидерами в Европе, если говорить о новых случаях. За десять месяцев — 71 тысяча впервые выявленных ВИЧ-инфицированных. Но регресс прироста очевиден, и мы знаем, что нужно делать
Негативную картину создают 25 регионов, через которые традиционно шел наркотрафик. Положение в них не то, что в остальных, относительно благополучных. Кстати, отличием распространения ВИЧ-инфекции в России на протяжении многих лет была парентеральная форма передачи, с помощью инъекционных наркотиков. Сейчас ситуация меняется, на первое место вышли гетеросексуальные половые контакты.
— Что скажете о замещении тяжелых наркотиков более легкими среди тех, кто уже подсел на них?
— Отрицательно отношусь к этому методу. Положительных результатов в борьбе с эпидемией наркомании конца 90-х годов нам удалось добиться благодаря другой стратегии — снижения спроса, профилактики и реабилитации. Мы исходили из того, что надо не один наркотик подменять другим, фактически приговаривая человека и делая его неизлечимым, а комплексно помогать. Для этого есть современные подходы и методы.
Наша позиция услышана в мире, многие страны идут вслед за нами по этому пути. В начале нулевых годов известный международный фонд ставил эксперимент в северо-западных регионах России, пытался пилотно провести программу снижения вреда. В деревне ставили пункт бесплатной выдачи шприцов, игл. Опыт показал, что за полтора года число наркоманов и социальных инфекций, переносящихся через кровь, в зоне эксперимента значительно выросло. После этого было решено отказаться от подобной практики. Вред не снижался, а увеличивался. Пункты бесконтрольной раздачи мотивировали потенциальных жертв, особенно подростков и молодежь, попробовать запретный плод, создавая иллюзию безопасного употребления наркотиков.
Однако не стоит путать программу снижения вреда с индивидуальными схемами излечения конкретного человека от наркомании. Врач в процессе лечения может временно под контролем вводить препараты рецепторного действия. Это совершенно про другое!
— С НКО как строите отношения?
— Тесно общаемся. Они остро необходимы для борьбы с ВИЧ-инфекцией. Есть закрытые группы, которые плохо идут на контакт с официальными структурами, в том числе медицинскими. Важно войти в эти сообщества, но не навредить людям, а оказать помощь. Социально ориентированные НКО очень помогают в работе с такими группами. Мы благодарны за труд, который НКО берут на себя, проводя анонимные тестирования, находя возможность для доверительных бесед с теми, кто находится в зоне ВИЧ-риска.
Наша задача — не клеймо на лоб поставить, а наоборот — уйти от любой дискредитации.
ВИЧ — лишь болезнь, она не должна ассоциироваться ни с какими социальными стигмами. К сожалению, этим может заболеть любой человек
В последние два года идет рост ВИЧ-инфицированных молодых замужних женщин, которые заражаются от собственных мужей. Те тоже не знают, что являются носителями ВИЧ. В конце концов, можно сделать маникюр в салоне, где плохо стерилизовали инструмент, и — все…
Не должно быть брезгливости. И страха. ВИЧ хорошо лечится. Главное — не упустить момент заражения и подобрать правильную терапию. Есть большое количество людей, замечательных и уважаемых, которыми, что называется, гордится Родина, они по 10–15 лет уже живут с этой инфекцией. У них семьи, дети, работа… Еще раз повторю: уход от любой стигматизации — важнейшая задача.
— А вас не смущает, что благотворительные фонды порой подменяют государственную медицину и спасают тех, кого, по идее, обязаны лечить вы?
— При министерстве создан координационный совет, куда входят два десятка самых крупных фондов. Договорились, что они будут согласовывать с нами шаги при получении сигналов SOS. Если случай не попадает в программу госгарантий бесплатного оказания медпомощи, могут подключаться благотворители. Но часто добровольные сборы денег не нужны. Люди бросают клич, не выяснив, что положено по закону. И когда в регионах не в силах оказать высокотехнологичную помощь, имеет смысл обратиться на федеральный уровень.
К счастью, нелепостей, которые творились еще несколько лет назад, сейчас стало меньше.
Да, есть ряд заболеваний, по тем или иным причинам пока не покрываемых ОМС. Скажем, из-за эксклюзивной дороговизны какого-то метода. Возьмем буллезный эпидермолиз, редкую наследственную болезнь, при которой любое прикосновение приводит к образованию огромных волдырей на коже. На уровне лабораторий уже разработаны генно-инженерные препараты, но действенного лекарства пока нет. Дети с буллезным эпидермолизом требуют постоянного ухода с использованием различных специальных приспособлений. Пока они у нас не производятся и стоят очень дорого. Обычно эти приспособления закупают за рубежом и привозят для конкретного ребенка. Это делают благотворители, за что им огромное спасибо.
Мы бесплатно лечим детей с разными формами лейкемий, в том числе делаем пересадку костного мозга и стволовых клеток как от родственников, так и от аллогенных доноров. Это самый дорогой вид нашей высокотехнологичной помощи. Курс стоит три с половиной миллиона рублей. Но у нас не предусмотрено ресурсов на длительный поиск донора за пределами России. И это берут на себя благотворители.
Мы постоянно согласовываем и расширяем программу госгарантий. Скажем, для ребятишек, перенесших операцию по удалению костей нижних конечностей в связи с саркомой Юинга, нужны так называемые "растущие" эндопротезы. Не будешь ведь каждые два года резать детеныша, чтобы поставить новый, правда? Протезы дорогие, но мы нашли ресурсы, и с 2019 года этот вид высокотехнологичной помощи будет оказываться бесплатно. Существенно расширены объемы различных видов трансплантаций.
Нам приходится вписываться в тот финансовый ресурс, который имеем. Благодарны государству, что сегодня на здравоохранение выделяется много больше средств, чем несколько лет назад. Требовать каких-то заоблачных сумм мы не можем, поскольку живем в контексте страны.
Надо учитывать реалии. Но очевиден факт, что здоровье нации стало приоритетной государственной задачей. Основные направления национального проекта спланированы так, чтобы добиться реальных результатов в улучшении здоровья людей, увеличении продолжительности жизни, развитии медицины и системы здравоохранения. По всем направлениям! На обоснованные направления правительство выделило необходимые ресурсы. Важно их эффективно расходовать, чтобы они шли на дело.
— Онкология тоже ведь попала в число приоритетов?
— Важнейшая наша программа. По сути, она такая же эпохальная, какой десять лет назад была сосудистая. Мы готовили ее вместе с лучшими экспертами страны. Это не только онкологи, но и радиологи, онкоиммунологи, химиотерапевты, медицинские физики и другие специалисты. Если реализуем задуманное, российская медицина выйдет на качественно другой уровень. Предусматривается и быстрая — в течение двух недель — сложная диагностика, включающая все томографические, ультразвуковые, эндоскопические, лабораторные, морфологические методы, и дифференцированное направление в те онкоцентры, которые могут оказать эффективную помощь в строгом соответствии с адекватными клиническими протоколами, соответствующими диагностическому коду заболевания. Планируем в ближайшие три года создать дистанционные референтные центры второго экспертного мнения. Особое внимание формированию тотальной настороженности к онкологическим заболеваниям, дополнительной подготовке врачей первичного звена с целью раннего обнаружения рака. С помощью специальной информационной программы хотим отслеживать лечение каждого пациента на всех стадиях заболевания, преемственно, независимо от места проведения лечебного курса. Работа предстоит большая и серьезная.
— Вы рассказываете про будущее, а есть настоящее. С хосписами, паллиативной помощью. Они могут рассчитывать на господдержку?
— Разумеется. Об этих приоритетных проектах говорил и наш президент. Владимир Владимирович Путин поручил правительству выделить дополнительные ресурсы на переоснащение паллиативных стационаров, создание выездных форм работы, обеспечение аппаратами дыхательного вспоможения на дому, решение вопроса с обезболивающими, чтобы облегчить страдания людей. Боль обязательно должна быть купирована. Недавно правительство одобрило и внесло в Госдуму подготовленный Минздравом законопроект по развитию комплексной паллиативной помощи, включающей не только медицинскую составляющую, но также психологическую и социальную поддержку, уход.
Мы организовали федеральный методологический центр по развитию паллиативной помощи, главный специалист Минздрава по этому профилю — профессор Диана Невзорова. Ведущими экспертами подготовлены порядки оказания паллиативной помощи у взрослых и детей, клинические рекомендации. У нас есть фантастические центры, созданные энтузиастами в сложный период, когда паллиативной помощи не уделялось много внимания. Одним из них является московский центр, которым руководит Нюта Федермессер. В Петербурге под руководством настоящего подвижника, благородного, доброго и мудрого человека отца Александра Ткаченко создан первый в России детский хоспис.
Отдаем должное подвижникам, но теперь паллиативная помощь становится частью государственной программы развития здравоохранения
В ее рамках сформирована ведомственная целевая программа. По сути, перед нами лежит целина, раньше этим направлением в России почти не занимались, поскольку были более насущные и острые проблемы. Самые крупные пробоины сейчас залатали, порядок навели, теперь можно обратиться к теме паллиативной помощи. На мой взгляд, это одна из наиболее гуманных, благородных и милосердных областей здравоохранения.
Материальные ресурсы для развития паллиативной помощи уже забюджетированы на три года вперед.
— Вы говорили, что на первом году работы в министерстве регулярно задумывались об уходе. А сегодня мысли о сизифовом труде вас посещают?
— Я же не зря цитировала: "Ксанф, выпей море". Естественно, периодически произношу про себя эту фразу. Наша отрасль касается каждого человека и его главного права — на жизнь и здоровье. Крайне чувствительная зона. Понятно, что к хорошему люди быстро привыкают, перестают вспоминать, что было еще несколько лет назад. Когда человек болен, он всегда уязвим, находится в страхе и в стрессе, поэтому трудно требовать от него адекватности. Обостренные реакции на все происходящее объяснимы.
Сама же система здравоохранения пока далека от совершенства. По сути, мы находимся в активном развитии. Основные векторы выстроены, движение идет во всех регионах. Да, с разной скоростью и степенью эффективности, но идет оно в правильном направлении. Тем не менее нужно время, чтобы побороть инертность системы и достичь желаемых результатов.
— А где лечитесь лично вы, Вероника Игоревна, и ваши замы? Когда возникают проблемы по медицинской части, предпочитаете ехать на Запад или идете к российским коллегам?
— Могу твердо сказать, что я и мое окружение наблюдаемся исключительно в российских клиниках, никто лечиться за границу не ездит. Не помню подобного случая, в этом нет необходимости. У нас работают фантастические специалисты, оказывающие эксклюзивную медицинскую помощь даже в случаях, когда пасуют иностранные коллеги. То, что в Америке, Европе, Японии и Южной Корее признают инкурабельностью, в России пытаются лечить, нередко спасая безнадежных больных. Национальные центры способны предоставить уникальную высокотехнологичную помощь.
— Вы говорите это не из чувства патриотизма?
— Речь о здоровье и жизни конкретных людей. Счастлива, что все больше клиник в России становятся всемирно известными. И я горжусь нашими лучшими специалистами. Задача в том, чтобы медицина высокого качества стала доступна каждому. Система должна стать самоочищающейся… Над этим мы работаем.
— Ну, и зацикливая разговор… Что слушаете, когда возвращаетесь вечером с работы? Какое полушарие включаете?
— Порой еду в полной тишине. Бывает, за день так устаешь от общения, что любой звук вызывает ощущение гиперакузии, малейший шорох воспринимается болезненно.
Поэтому и телевизор почти не включаю. Прихожу домой поздно. На сон остается часов пять. Неужели буду тратить время на просмотр каких-то фильмов или программ?
— Не бережете себя, товарищ министр!
— Я бы с удовольствием, но пока не получается перестроить график. Спать надо не менее шести часов, лучше — семь или восемь. Нагрузка большая, отрицать глупо. Стараюсь рационально расходовать силы.
— Когда обычно уходите с работы?
— За полчаса до полуночи. А начинаю в девять утра. С детства воспитана так, что все намеченное на день надо обязательно завершить. Никогда не оставляю ничего на завтра. Никогда! Исключений не бывает. Стоит раз нарушить правило, тут же вырастет вал, который потом не разгрести. В итоге будешь барахтаться в текучке, а до стратегических вопросов очередь не дойдет.
— Хотите, значит, каждый день проживать до конца?
— Именно! К ночи не остается ни одного не просмотренного документа. Только после этого иду домой.
Чтобы утром начать все заново…