Константин Богомолов четвертый год художественно руководит Театром на Малой Бронной. Проведена масштабная реконструкция здания, премьеры исчисляются десятками, зал полон, ложи блещут, штат сотрудников обновлен, большинство артистов переведены на срочные контракты. При этом обошлось без публичных скандалов и шумных разборок внутри труппы, чем так славятся многие творческие коллективы. Константин Юрьевич не только успевает ставить в своем театре, но и выпускает аншлаговые спектакли на других площадках. Например, в МХТ и Театре наций.
А еще снимает сериалы как режиссер и играет в них как актер.
Руководитель проекта ТАСС "Первые лица" Андрей Ванденко пришел на Малую Бронную, чтобы подзарядиться от энерджайзера. Заодно и порасспрашивать его кое о чем.
О личной свободе, самоцензуре, загаре, рабе рампы, манифесте, мазохизме и обнаженной натуре
— Как относитесь к самоповторам, Константин?
— Если речь о попытке поэксплуатировать удачную находку исключительно ради того, чтобы еще раз добиться с ней успеха, наверное, плохо.
— Все проще. Хочу в новом разговоре вспомнить реплики из прежних наших интервью и посмотреть, что получится. Версия "Богомолов 2.0", как сейчас принято.
Десять лет назад, когда вы работали в МХТ, мы начинали беседу с вопроса Остапа Бендера: "Ваше политическое кредо?"
— И что же, интересно, я ответил?
— Что ратуете за личную свободу. Везде.
— Вряд ли повторю это сейчас. Не потому, что выступаю против свободы, нет. Но приоритеты сменились. Сегодня важно работать. Вот мое нынешнее политическое кредо. Работать!
— Невзирая и несмотря ни на что?
— Именно так. Делать, что умеешь. Действовать перфектно, позволяя трудиться другим.
Я нахожу контакт с актерами, создаю в театре некие истории и оказываю воздействие на зрителя. Делаю это вне зависимости от той реальности, в которой нахожусь: политической, экономической, ресурсной. Для меня крайне важно продолжать заниматься этим и ощущать, что не иду на профессиональные компромиссы с собой. Ведь самые страшные именно они.
— Расшифруйте мысль.
— Как режиссеру мне неважно, на какие темы говорить или о чем молчать. Принципиально, как я говорю, использую ли современный эстетический язык. В этом, полагаю, и заключена актуальность в искусстве. Здесь компромиссы для меня исключены.
Не "телеграмма в зал", как выражался мой мастер Андрей Гончаров, а форма повествования.
Конечно, я затрагиваю со сцены современность. Но мой театр не судит, не пропагандирует, не агитирует. Он описывает. Рассказывает. Провоцирует. Не пытаясь, повторяю, воззвать. Более того, мне кажется, театр деградирует как искусство, если начинает говорить о политике в лоб.
Искусство должно усложнять реальность, а не примитивизировать ее. Указующий перст тут невозможен. Вернее, возможен, но зачастую он оказывается знаком или конъюнктуры, или бездарности.
— Как считаете, раб и работа — слова однокоренные?
— В определенном смысле. Я раб работы. Уделяю ей очень много времени, можно сказать, живу этим.
— Есть раб лампы, а вы раб рампы?
— Да-да. Но это доставляет мне радость. Если, конечно, есть результат. Здесь ключ.
Как только почувствую, что ухудшаю качество, уйду из театра, перестану работать.
За прошлый год у меня вышли спектакли "Таня" и "Гамлет in Moscow" на Малой Бронной, "Новая оптимистическая" в МХТ, осенью 2021-го выпустил "Мудреца" в Театре наций. Кроме "Тани", это спектакли, работающие с актуальной современностью. И ни в одном, надеюсь, я не потерял себя прежнего, скорее продолжил развивать два типа театра, которыми занимаюсь: реалистический и условно "шутовской".
Люди, которые приходят на мои спектакли, хочу верить, видят абсолютно свободный театр, открыто говорящий с ними на современном языке.
— Без помощи эзопова?
— Если боишься о чем-то сказать, лучше промолчи. Так честнее. А когда все-таки хочется выступить со сцены, сделать некое заявление, но слова произносятся с фигой в кармане, картина получается грустная. Это самое печальное, что может быть.
— Неужели и к самоцензуре не прибегаете?
— Она касается, например, мата. Убрал его в "Новой оптимистической", постепенно подчищаю в других спектаклях.
— Заставили?
— Есть закон, запрещающий использование нецензурной лексики в публичных местах. Ничего не попишешь. Хотя не считаю это решение правильным. Мне кажется, мат в театре допустим.
Вот, скажем, очень не люблю голое тело на сцене. Лишь раз мой артист раздевался перед зрителями. Было это в незапамятном 2013 году.
Забавно… Лев Абрамович Додин, признанный классик русского театра, гораздо чаще обнажал своих актеров. И в бассейнах они купались в неглиже, и по сцене бегали. При этом именно меня постоянно упрекают в том, чего не делал. Порой распространяют фейки, приписывая мне чужое. Так было года три назад, когда в мессенджерах вирусно разлетелось видео европейского спектакля с обнаженкой и сценой порнографического характера. Сообщалось, якобы это работа Богомолова…
Я действительно не люблю стриптиз в театре.
А вот "языковая нагота", напротив, иногда нужна. Мат изучают на филфаках, ученые пишут тома об обсценной лексике. Исследуют происхождение, применение. Энергетически сильнейший ресурс! Поэтому мат — порой не грязь, а крик отчаяния, боли, невыразимости эмоций. Нельзя искусству запрещать слова. Как живописца невозможно лишить черного цвета. Нелепо же говорить: не используй его, он ассоциируется со скорбью и печалью.
Но что делать? С матом государство вот так решило. Приходится исполнять.
— Кстати, о цвете. В данном случае — лица. У вас свежий загар. Вряд ли от обжигающих юпитеров. Значит, и раб рампы находит время для отдыха и неги?
— Это следы лучей яркого сибирского солнца над горными склонами Алтая. Друзья приглашали на уик-энд отметить юбилей. Так что перед вами результат не загара, а обгара.
— Разве вы не из Дубая вернулись?
— Там тоже был на выходной: Ксения Анатольевна [Собчак] отдыхала с детьми, а я прилетал, чтобы забрать жену и Аню с Платоном домой.
— Получается, все же были на югах?
— Можно сказать, да. Коротко отметился. Спрашиваете так, будто не заглядывали в мой аккаунт в запрещенной соцсети перед интервью. Наверняка ведь посмотрели… А там есть вся информация о моих "пребываниях".
Но, кстати, Дубай не очень люблю. Искусственная реальность. При этом место крутое: в тяжелейших условиях люди сотворили в пустыне экономическое и цивилизационное чудо.
Хотя контингент не очень мой. Публика слишком буржуазная и… слегка вульгарная. Предпочитаю другую.
— Но в любом случае солнце, тепло, море…
— Нет, это не панацея. Важны окружающие тебя люди. Они создают атмосферу пространства.
— Возвращаясь сюда, не испытываете депрессии из-за московской серости и сырости?
— Не фанат частых путешествий, люблю родной город и стараюсь минимизировать объемы поездок. В основном они связаны даже не с моим отдыхом, а с каникулами детей. Понимаю, что дочке нужно сменить обстановку, получить свежие впечатления. Плюс поездка дает возможность нам с Анной Константиновной более плотно пообщаться.
— Ясно. Продолжим экскурс в прошлое. Без малого четыре года назад мы беседовали уже здесь, в кабинете худрука на Бронной. Тот разговор вы закончили оптимистичным заявлением, что в итоге все будет хорошо. Готовы подписаться и сегодня?
— Да, конечно. Фокус лишь в том, что это самое "в итоге" в идеальном виде заключается в… отсутствии финала. Лучшее будущее — неизменно сохраняющаяся потенция перемен и развития. Застывшая картинка означает смерть.
— Спрашивал тогда же, что может заставить вас выйти на улицу.
— Для митинга или протеста? Не отвечу. Даже теоретически. Не хочу быть в толпе. Она всегда склеена для меня примитивной однозначностью. В ней умирают сложность и сомнение. А я люблю Достоевского. И научен, что нет ничего окончательно определенного. Человек — все явления многослойны и бездонны. Снимаешь пласт за пластом, там новые и новые открытия, переворачивающие картину мира. Вот почему решил жить вне любых коллективных собраний — будь то улица или социальные сети.
— А если толпа выражает вашу позицию?
— Совпадение с народными массами заставляет меня усомниться в собственной оценке. Зрелище людей, которые скандируют находящиеся в моем сердце слова, сразу ставит под вопрос их, этих слов, справедливость. Я противник любого "хорового пения" — даже близких мне мыслей.
Но это сугубо личное переживание.
В какой-то момент я сформулировал, кого можно назвать интеллектуалом. Того, кто способен быть один. Всякое присоединение к толпе лишает этого условного статуса. Одиночество дискомфортно, но именно оно и есть поиск Бога не как защиты, покровителя и утешителя, а как собеседника.
Кстати, не нужно путать интеллектуала и интеллигента. Интеллигенция — это люди, мнящие себя интеллектуалами, но слабые характером. Им нужно объединяться в стайку. Обязательно небольшую, чтобы сохранить ощущение элитарности. Она — эта маленькая группка — дает хоть какую-то уверенность, уменьшая чувство страха.
Поэтому, кстати, нынешняя российская интеллигенция сделала социальные сети главной площадкой. Сидя в одиночестве по квартирам в условной безопасной реальности, они соединяются в сетях в своих осуждениях, восхищениях, поощрениях. Там изливают желчь или умиление. Там могут плюнуть в рожу, кому хотят, не рискуя получить ответ в морду. Классическое интеллигентское — оскорбить издалека, а при личной встрече пожать руку. Помните Бузыкина из "Осеннего марафона"?
Сеть — их "место силы". Ох, до чего же отвратное выражение! Интересно, откуда оно пошло? Что-то невыносимо провинциальное есть в этих словах
— Еще одно ваше сугубо личное суждение.
— Разумеется.
— То, что у вас давние счеты с людьми в "белых пальто", ни для кого не секрет. Чуть более двух лет назад вы написали манифест под названием "Похищение Европы 2.0", опубликовав его в оппозиционной и ныне не существующей "Новой газете". Почему, кстати, там?
— Мне показалось правильным выступить с антилиберальным посланием именно перед либеральной аудиторией, которой, собственно, манифест и был адресован.
— Долго писали?
— Да, вычищал полгода, чтобы текст стал хлестким.
— Довольны реакцией?
— Вполне. Манифест раздражил, спровоцировал дискуссию, вызвал у одних ярость, а кому-то помог доформулировать собственные оценки и ощущения. Главное — прозвучало то, о чем очень многие думали, но боялись признаться. И важно, что все сказал именно я, не относящийся к лагерю радикальных консерваторов, занимающийся абсолютно современным театром, ироничный и вполне молодой еще человек.
— 47 лет от роду…
— Кстати, молодежь часто мне говорила: да, это именно то, что мы чувствовали, но не могли выразить. До сих пор приезжаю в какой-нибудь город, подходят парни и девушки, вспоминают не то, что я театральный режиссер, снимался в "Психе" или сделал первый сезон "Содержанок", а говорят: "Спасибо за манифест".
Другое дело, что уровень дискуссии мог бы быть иным…
— Вам там же, в "Новой", ответил Иван Вырыпаев, коллега-режиссер.
— Ну да. Ответил и ответил. Ничего существенного в его словах я не почерпнул.
Ваню знаю давно, у нас были разные периоды отношений, несколько лет назад мы серьезно разошлись, скажем так, по политическим мотивам.
— Публично?
— Нет, обменялись мнениями без привлечения общественности. Иван счел мою позицию несовместимой со своей. Осенью 2019 года я высказал негативное отношение к протестам в Москве, после чего Ваня наотрез отказался сотрудничать с Театром на Бронной, пока я там. Сказал, мол, раз поддерживаешь эту власть, значит, ты плохой человек. Это было, как вы понимаете, до публикации манифеста.
— Собственно, Иван повторил свою оценку, обвинив вас в политической конъюнктурности, а заодно — в нарциссизме.
— Да на здоровье!
— Неужели не задевает?
— Нет. Уже говорил вам об отношении к соцсетям, где царствуют условные либералы. "Условные", поскольку русский либерал — не либерал вовсе, а недоразумение. Так вот, у меня до сих пор не снесен попавший в России под запрет Facebook (запрещен в РФ, принадлежит корпорации Meta, которая признана в РФ экстремистской — прим. ТАСС). Активно вел свою страницу примерно с 2010 года, сам сейчас ничего не пощу, но время от времени просматриваю посты, в том числе те, в которых какие-то посторонние люди решают написать обо мне. У них вдруг появляется непреодолимая потребность рассказать миру, какой я негодяй. И в чем же заключается моя подлость? Работаю и живу в России, а театр, конечно, получил за то, что склонился пред властью в низком поклоне. Ну и так далее.
Подобное читаю регулярно. И это все появилось даже не в последний год, наблюдаю картину много лет…
— Да вы садомазо!
— Возможно, ваше замечание справедливо: получаю своего рода удовольствие...
Конкретный пример. Пару месяцев назад Ксения Анатольевна взяла в Париже интервью у кинокритика Зинаиды Пронченко, которую я прекрасно знаю. Та сказала, глядя в лицо моей жене (цитирую по памяти): "Богомолов раздражает меня. Считаю, он вообще не человек. Вот вы — еще да, а ваш муж — нет". Ксения, смеясь, пересказала потом эпизод, как бы проверяя, заденет ли меня услышанное. Я не только не расстроился, но даже обрадовался, что вызываю и подобные эмоции. Особенно весело, что раздражаются те самые интеллигенты, полагающие себя интеллектуалами. Моя любимая аудитория для тыканья палкой. Обожаю ворошить это змеиное гнездо!
Я сделал немало спектаклей, заставлявших людей в возмущении выходить из зала, прочел кипу рецензий с воплями "вон из профессии", рассорился с массой знакомых из-за жестких капустников… А уж количество адресованных мне гадостей в соцсетях давно не поддается подсчету! Но все равно залы на моих спектаклях полны, на улицах, в аэропортах, магазинах и кафе от простых и "непростых" людей встречаю исключительно любовь, уважение и благодарность. Ну что мне на этом фоне чьи-то обвинения или оскорбления? К слову, взял себе за правило не судить вслух о чужих результатах творческой деятельности. Не нужно это. Неправильно.
О территории протеста, зарплатах, неадекватной цене, признании ошибок, вине и ответственности
— Уже пытался спросить об этом, но вы аккуратно соскочили с темы. Дубль два.
У вас нет ощущения, что театр превращается в территорию протеста? Тут позволительно больше, чем даже в каком-нибудь оппозиционном Telegram-канале.
— Возвращаете меня к разговору о политике в театре. Еще раз объясню: если она там есть, это не театр, а партийный съезд — либеральный, консервативный, фашистский, какой угодно.
А я принципиально остаюсь беспартийным в театре. Так понятнее?
— В целом да. А с коллегами ссоритесь?
— В последние годы в профессиональной среде предпочитаю лишний раз не обострять отношения, чтобы не создавать себе дополнительных проблем. Люди нашего цеха злопамятны и мстительны.
— Вам делали больно?
— Был момент в МХТ, когда из-за спектакля "Карамазовы" началась коллективная травля внутри администрации театра.
— Табаков не защитил?
— Олег Павлович позвонил через месяц, перед Новым годом, поздравил. Договорились о работе. Да, какое-то время была агрессия к моей команде, другие неприятные поступки, предательство со стороны людей, которым, казалось бы, делал лишь добро. Но дело прошлое.
— Хотели туда вернуться худруком?
— Для меня это родной театр, десять лет проработал в МХТ с Табаковым и, глупо лукавить, всегда мечтал, что когда-нибудь смогу его возглавить. Но я вообще рано начал бредить своей труппой. Сразу после выпуска из ГИТИСа. С позиций дня сегодняшнего понимаю, что тогда еще не имел никаких профессиональных оснований претендовать на кресло худрука. Все надо делать поступательно.
— А после досрочного ухода Сергея Женовача из МХТ претендовали на его место? К этому времени какой-никакой опыт у вас уже имелся.
— Нет. Мне на Бронной многое надо доделать. Столько планов — и творческих, и хозяйственных. Когда-то в театре был третий репетиционный зал, его до меня отдали под бухгалтерию, летом планируем вернуть. Продолжаем докупать оборудование — уже всякие навороты на самостоятельно заработанные деньги. Труппу продолжаем обновлять. Очень нужны артисты лет 35–40 — самый трудный возраст. Повышаем зарплаты, разумеется, всем сотрудникам. Когда я пришел, в труппе 69 человек находились на бессрочных контрактах, их нельзя было уволить. Сейчас таких осталось менее 25, в основном из числа актеров старшего поколения. Все прочие переведены на срочные договоры. И за три года ни одного подметного письма, скандала, суда или вопля, мол, Богомолов разгоняет театр. Я вызывал по одному в кабинет, мы разговаривали, находили компромисс. Люди адекватно реагируют на честный диалог.
— Сколько у вас сейчас зарабатывают артисты?
— От 60 до 200 тыс. рублей в месяц. У нас балльная система: если человек играет много спектаклей, то и получит больше.
Конечно, театральные заработки не сравнить с тем, что платят в кино. Совершенно несопоставимо! Разница в десятки раз.
Но актеры держатся за театр не ради денег. Он дарит ощущение счастья, которое возможно лишь при прямом контакте со зрителем. Поверьте, это круто
— Для вас важно постоянно обновлять афишу?
— Безусловно. В текущем сезоне уже выпустили "Незнайку", "Комедию двенадцатой ночи", "Без вины виноватых". Сейчас вот вышла "Турандот". Это спектакли большой сцены, все четыре — не мои, их ставили приглашенные режиссеры. В конце апреля покажу свою версию "Вечно живых" Розова, в начале мая ожидаем "Богатых невест" Кирилла Вытоптова, в июне должны сыграть премьеру "Дачников", а на финише сезона соберем мюзикл "Свинарка и пастух". Две последние работы — тоже мои.
Семь новых названий и восьмое на подходе — неплохо, правда?
— Почему именно сейчас беретесь ставить написанную в 1943-м пьесу Розова? Конъюнктура под очередную годовщину Победы? Да и "Свинарка" отдает, извините, глубоким совком. "Друга я никогда не забуду, если с ним подружился в Москве…"
— В 2018-м выпустил в питерском БДТ "Славу" Виктора Гусева. Давно вынашивал идею, меня занимала, даже забавляла эта пьеса: 1934 год, стихотворная драматургия, тотальная советская реальность...
Сразу решил, что не буду иронизировать и пародировать то время, а попытаюсь добиться, чтобы современные артисты сыграли "Славу" в нынешней психологической манере — чисто и без примесей. Спектакль по сей день имеет большой успех.
Потом уже на Бронной перечитал "Таню" Алексея Арбузова. Слух подсказал мне: она зазвучит, если сделать постановку в той же чистой стилистике. У нас играют молодые актеры, звезд на сцене нет, а зал полон.
Мне кажется, в этих советских пьесах сейчас слышно то, что было не различить еще десять лет назад. В частных лирических историях, иногда густо замешанных на специфических реалиях тех лет, отпечатался гул большого времени. Пьесы написаны в "эпический" период истории. И мы сегодня тоже живем в такой момент. Отсюда отклик у зала.
"Вечно живые" посвящены любви, страху смерти, проживанию потерь и вызову, который эпоха ставит перед каждым. Выпустить спектакль по Розову я решил не вчера. И скажу честно, меня не пугают обвинения в конъюнктуре. Эту работу, как и предыдущие, делаю не в угоду кому бы то ни было.
"Свинарка" — прелестный мюзикл все того же Виктора Гусева. Надо совсем потерять чувство юмора, чтобы и тут искать политику.
— Вы так много ставите сами, поскольку некого позвать?
— Да, плохо с режиссерами. Плохо.
— Отъехали коллеги, покинули Отечество?
— Тяжелый год, глупо спорить. Хотя, справедливости ради, большинство из тех, кто уехал, стоят дорого, мы их особо и не приглашали, на услуги не рассчитывали. Все-таки я соотношусь с нашим бюджетом и пытаюсь ориентироваться на молодых режиссеров. Когда пришел сюда, был совсем швах с деньгами, огромные долги по авторским процентам. Мы со всеми расплатились, вышли в лидеры продаж при том, что у нас один из самых маленьких театральных залов в Москве.
Наш лимит на любые спектакли — 10–12 млн рублей. Жесткое правило.
— Кем установленное?
— Мною. Понимаю, сколько стоит постановка. Названная сумма не очень большая, но и не маленькая. 15 млн — уже жирно, а 20 — вообще безумные деньги для спектакля.
Я умею укладываться в бюджеты и не делаю сверхдорогих спектаклей. Того же требую от приглашенных. Да, сам ставлю много, но, извините, мои спектакли стабильно делают кассу. С этим не поспоришь. Но ведь и зову много и многих. Разных. Хотя не всегда удачно…
Но тут важно пояснить. Дело не только в уехавших из России за последнее время. К сожалению, русская театральная режиссура давно страдает из-за малочисленности людей, способных внятно рассказывать истории, работать с артистами и обладающих при этом лидерскими качествами. Проблема появилась не вчера, а давно. Школа в кризисе. Надо реформировать систему театрального образования. Впрочем, это тема для другого, длинного и, пожалуй, слишком узкопрофессионального разговора.
— Тогда о том, что интересно многим. Каков ваш личный гонорар?
— Здесь, на Бронной, получаю зарплату как худрук, а гонорары от театра не беру. Если в редких случаях все же выписывают, сумма согласовывается с департаментом культуры Москвы, и она гораздо ниже рыночной стоимости моих работ, которые делаю на стороне. Но я и там, кстати, не задираю цен. Например, никогда не беру процент за инсценировки, полностью передаю все права театру.
— Отказываетесь от роялти?
— Никогда в жизни не получал. Хотя нет, кажется, мне платят за балет "Ромео и Джульетта" в Театре Станиславского. Все, больше нигде не брал.
— Почему?
— Не знаю. Плохо умею договариваться о деньгах, сам никогда не завожу тему. Неудобно спрашивать и о роялти, прося свои, по идее, деньги. Хотя я полностью написал и "Новую оптимистическую" для МХТ, и "Мудреца" для Театра наций. Как автор пьес могу получать процент. Любой драматург на моем месте, думаю, брал бы его.
— Как на это смотрит Ксения Анатольевна?
— На что?
— На то, что вы такой…
— Бессребреник?
— Непрактичный.
— Нет, я очень практичный!
— Значит, пытаетесь изобразить из себя не того, кто есть.
— Почему? Я объяснил позицию по отношению к театру. Зарабатываю другим. Бывают творческие встречи, реклама в соцсетях, коммерческие съемки. Там называю свою рыночную цену.
Театр же, честно говоря, не рассматриваю как источник заработка.
— Не рефлексируете рядом с Ксенией Анатольевной? По-мужски.
— Нет. А должен?
— Она может позволить себе больше…
— Финансово? Безусловно.
— Доплачивает за вас?
— Нет. Могу справиться самостоятельно. Но я за разумное потребление. Зачем ради статуса выкидывать значительные суммы, которые правильнее было бы потратить на что-то с большей пользой и удовольствием?
— Например?
— Бронировать отель по космической цене, если можно взять другой. Или совершать неадекватно избыточные покупки...
— Жена вас слушает?
— По-разному… Знаете, со мной как с Ганди: есть о чем поговорить, кроме денег.
— Ладно, принято. Продолжаем. Умеете капитулировать или признавать ошибки?
— Нет. Не умею. И не хочу, честно говоря. Мы не знаем, что будет дальше. Жизнь не шахматы. Едва начнешь прикидывать наперед, что правильно, а что — нет, и все… Каждый день превратится в партию с бесконечным количеством вариантов. Будешь считать, а не жить.
Поэтому у меня простая позиция: в жизни ошибок нет — и точка. Что случилось, то случилось. Пока хранят Бог и судьба, все будет нормально
— А как учиться, если не на ошибках?
— Выводы из случившегося делать надо, но виниться — нет. Все, что проживаешь, — опыт. Он дан для понимания чего-то нового. Чтобы усилить, а не ослабить. Тот, кто навязывает чувство вины, пытается сделать вас слабее.
— Сейчас ответственность и вина — модная тема.
— Первое — да. Второе — нет. Все люди свободны, каждый отвечает только за себя. Никакой вины нет. Тем более коллективной. Лишь перед очень близким человеком могу повиниться, что, например, не уделил достаточно внимания. Но это мои взаимоотношения с собственной совестью, переживание личное, интимное. Если оно выносится в паблик, то становится торговлей или манипуляцией. Терпеть этого не могу, брезгливо отношусь к людям, вслух рассуждающим о совести.
Заметили? В последнее время это стало новым бизнесом. Появились такие профессиональные "совестники". Жизнь их проходит в любовании собственным белым фраком или разглядывании пятен на чужих одеждах. Искушенные проповедники вины с мудрыми и вечно печальными глазами…
У американцев развита индустрия коучей-мотиваторов, а русские интеллигенты породили конвейер самостийных наставников-демотиваторов. Заокеанские Тони Роббинсы кричат: скажи "я могу", и все у тебя получится! А наши врачуют: произнеси "я – виновен" или "мне стыдно"… И толпы рыдают вместе с ними. Пошлятина!
Впрочем, у Чехова в "Иванове" в персонаже доктора Львова этот тип отражен идеально.
— Но слово "извини" из вашей лексики?
— Произношу его, хотя редко делаю это искренне. Иному человеку становится легче, если он услышит извинения. Мне не составляет труда сказать, хотя внутренне зачастую остаюсь не согласен.
— А для вас чужие реверансы важны? Готовы их принять? Верите сказанному?
— Не жду от других, что они будут со мной добры, ласковы и снисходительны. Мыслю так: если человек обидел меня, ну что же, бывает, и это предсказуемо. Люди несовершенны. А вот когда извинился — круто, неожиданно. Зачем он это сделал? Мне даже неловко становится, стараюсь поскорее замять тему.
— Вас много обижали?
— Скажем так, я чувствительный и мнительный. Второго, пожалуй, больше, поэтому внутри выстроил определенные системы обороны, которые помогают выживать. У меня в спектакле "На всякого мудреца" есть монолог генерала-фээсбэшника о ветре в паруса. Он произносит такие слова: "Кто не пытается выжить, попадает в ад". Это очень важно! Убежден на сто, на тысячу процентов. Если выживешь, может быть I'll be back, в противном случае ничего не случится. Никогда!
— Все равно это вопрос цены. Разве нет?
— Да. Наверное. Но если готов заплатить, вопрос лишь в том, сможешь ли потом своей жизнью и работой оправдать цену. Победителей не судят. И определяет их не сиюминутный суд.
— Кстати, в ваших спектаклях люди в погонах по своей многочисленности и частоте выхода на авансцену уступают только лицам нетрадиционной сексуальной ориентации. Вы ненароком не тайный сотрудник органов, засланный в театр для романтизации службы, которая как бы и опасна, и трудна?
— Про ЛГБТ я все уже цивилизационно сказал в манифесте про похищение Европы. С точки же зрения быта личная жизнь каждого касается только его.
Но определенно не переношу вовлечения детей и подростков во все эти игрища с сексуальностью, ориентациями и гендерами.
Теперь про генералов. Да, они регулярно появляются в моих спектаклях. Более того, люди с лампасами у меня не функции, не номинальные фигуры, а именно идеологи. Это и есть самое раздражающее для все той же интеллигенции: мои генералы умны и сложно организованны, у них есть ценности.
На вопрос про "казачка" даже отвечать абсурдно. Я продвигаю в театре только свою повестку.
— Хотя бы не станете открещиваться от конформизма?
— Строго говоря, театр насквозь состоит из него. Ты хочешь понравиться, но должен сохранить себя. Это трудно, тебя разрывает на части. Так и в жизни. Иду по лезвию ножа, словно эквилибрист. Или каскадер.
— Говорите образами, как и положено художнику. А если без эвфемизмов? За минувший год вам приходила мысль, почему вы здесь?
— Не уехал из России? Даже сомнений не возникало, что должен остаться. Ни секунды не колебался.
— Обсуждали тему с женой?
— Говорили. Вариантов нет. Был ли у Ксении испуг? Да, она сама рассказывала: возник реальный страх перед ядерной катастрофой. Особенно когда шли обстрелы Запорожской АЭС.
— То, что случилось 24 февраля прошлого года, стало для вас неожиданностью?
— Нет. Знаете, чем кончался мой "Мудрец"? Премьера спектакля состоялась в октябре 2021-го, и в финале идет диалог двух героев."А что с Украиной? — Нет ее больше, есть Киевская губерния, Одесская, Харьковская... А Украины больше нет. — И что, туда можно поехать? — Ну да, это Россия".
Мы играли так с октября 2021-го до февраля 2022-го, а потом я убрал реплики, иначе пришлось бы выходить перед каждым спектаклем и говорить: друзья, я не сейчас это дописал…
Словом, для меня случившееся не было сюрпризом.
— Но Ксения Анатольевна переходила в ночи государственную границу. Пешком.
— Осенью прошлого года. В силу определенных обстоятельств.
— Вы не думали составить компанию?
— Нет.
— Больше ничего не скажете?
— Нет. Не хочу никому навредить своими словами.
— Ваше отношение к уехавшим из страны коллегам?
— Разное. Кто-то ошибся, оказался в ловушке и сожалеет. Точно знаю. У людей нет сил и энергии, чтобы вернуться. Да и страшно, не начнут ли с порога травить. В этом смысле мне очень жаль, что государство не предпринимает усилий по возвращению тех, кто поддался панике или эмоциям, решив бежать из России. Они ведь не совершали преступлений, а там, за границей, ощущают свою потерянность.
Но есть и люди, которые осознанно выбрали другую сторону жизни, зону реализации. Их право.
— Кого из покинувших Россию режиссеров лично вам не хватает?
— Мне кажется, отъезд Римаса Туминаса — большая печаль. Выдающийся мастер. Делал сильные, сложные спектакли, без него труппа Театра Вахтангова словно осиротела. Дмитрий Крымов — ни разу не мой режиссер, но фигура интересная, самобытная. Жаль, что нет в поле зрения Юрия Бутусова. Он вдруг исчез с постановочного пространства.
— А Серебренников, Молочников?
— Саша, на мой взгляд, не очень умный человек, в этом главная проблема. Но он компенсирует все бешеной энергией, авось прорвется куда-нибудь.
Отъезд Кирилла существенно обедняет ландшафт. Сожалею, что больше нет такого яркого явления, как "Гоголь-центр".
— Про закрытие спектаклей, поставленных уехавшими, что думаете?
— Понимаю логику. Но жаль, что в итоге страдает команда того или иного спектакля. Театр ведь — дело коллективное, где всегда занято большое количество людей: от актеров до осветителей и гримеров. Они тоже сочиняли постановку. Их вклад не меньше, а иногда и больше.
— А нормально, по-вашему, что в программках оставшихся в афише спектаклей убрали имена режиссеров-беглецов?
— Какая-то странная история. Не остроумная.
О "Психе", "Кеше", цинизме, эмпатии, красной линии, иноагентах и смелости
— В последний год вы стали осторожнее в речах, мыслях и планах?
— Не сказал бы. Вы же видели "Новую оптимистическую". Весьма радикальный спектакль по нынешним временам.
Нет, сейчас во мне ничего не изменилось. Может, я давно стал осторожничать? Возможно. Не знаю.
— Дневники ведете?
— Да, какие-то заметки. Но я очень много пишу для театра. Та же "Оптимистическая" — огромный текст, который родился за два-три месяца параллельно с репетициями. Заранее пьесу не готовил, сочинял в процессе.
— А стихи?
— Давно не пишется. Несколько лет. А почему спрашиваете?
— Интересно, когда вы бываете настоящим.
— Дома.
— Постоянно держать лицо на публике тяжело.
— Это зона игры, она доставляет удовольствие, если играю хорошо. Наедине с собой изображать кого-то нет смысла, а в остальное время все происходит непроизвольно. Часть профессии.
Кстати, стихи пишутся в несчастье. А я счастлив.
— Вы убедительно выглядите в сериале "Псих". В герое много вашего?
— Паулина Андреева писала сценарий, предполагая, что я буду играть главную роль. Федор Бондарчук, режиссер, тоже хотел меня снимать. Я получил то, что получил, даже никаких реплик не менял. Ни слова. Мне вручили уже готовый продукт. Я абсолютно послушный артист, выполнял, что просили. О Федоре Сергеевиче привыкли судить по блокбастерам типа "9 роты", "Вторжения", "Притяжения", на самом деле он тонкий, ранимый, сложный, нервный человек. В итоге вышел вот такой сериал.
Но, откровенно, герой "Психа" весьма далек от меня. Приятно, что обо мне могут так думать, но это не я.
— А что такое "Кеша"?
— Мой новый сериал. Валерий Тодоровский участвовал в написании сценария, планировал сам снимать, но в результате по разным причинам предложил проект мне.
Я прочитал и согласился, материал очень понравился. Стали искать исполнителя главной роли.
— И не нашли никого лучше себя?
— Не хотел заходить на это поле, мы перебрали многих, увы, где-то что-то не совпадало. В итоге сыграл сам. Отсняли восемь серий, чистовой монтаж по контракту должны сдать в июне. Осенью, наверное, уже покажут.
— Жанр?
— Драма про человеческие отношения. Очень печальная история.
— Кто играет, кроме вас?
— Василиса Перелыгина, Саша Ребенок, Юлия Снигирь, Лена Попова из БДТ, Юля Александрова… Хороший состав.
— Себя снимать трудно?
— Поначалу были странные ощущения, постепенно привык.
— Вы себе нравитесь?
— Нет. Скорее нет. Хорошо вижу на экране, где я реальный, а где делаю то, что по-человечески мне неорганично и даже ужасно.
— Например?
— В "Психе" Федор Сергеевич на чем-то настаивал, вытаскивал какие-то чуждые мне энергии. А потом на экране видишь, и это хорошо. Помогло, что Бондарчук с любовью относился ко мне как к актеру, холил и лелеял.
В "Кеше" все другое. Совсем! Играю нелицеприятного, даже скотского персонажа. Там я жирный к тому же — поднабрал вес к съемкам… Сейчас смотрю на монтаже и самому противно.
— На вас похож?
— Думаю, в большей степени, чем "Псих". Там Федор Сергеевич как-то милостиво меня подал. С сочувствием.
— Когда спрашивал, нравитесь ли себе, подразумевал не только экран, но и жизнь.
— Давным-давно сформулировал, что не рефлексирую на эту тему. Как и из-за прошлого. Я тот, кто есть. Стараюсь действовать в соответствии со своими чувствами, пониманиями и желаниями, пытаясь как-то объединить, сцепить, примирить все внутри. Конечно, периодически возникает дискомфорт, но вот так, чтобы сидеть и обдумывать, заниматься самокопанием… У нас, кстати, с Ксенией из-за этого много споров. Она постоянно рефлексирует поведение, чувство совести, стыда. На самом деле она очень чувствительный и переживающий человек. А я — нет. Но это не значит, будто я бесчувственный. Реагирую по-другому.
— Как считаете, кто из вас двоих больший циник?
— Ни тот и ни другой. Мне кажется, в нас нет внутреннего цинизма. Может, сиюминутный инструмент для достижения определенных целей, но не более.
— А эмпатия вам присуща?
— Да. Мне кажется, да. Но не знаю, много ее или мало, чем и как это измерить. С другой стороны, не она в большинстве случаев определяет мое поведение и поступки.
— Почему? По-вашему, проявление эмпатии — слабость?
— Нет. Сила. Когда не становится извинением безволия и кокетством. Скажем, эмпатия реаниматолога ведь очень специфична. Видел, как хорошие врачи при спасении пациента не обращали внимания на жалобы и даже физические страдания больных. Вот такая эмпатия мне по душе. Могу привести другое сравнение — с путешествием Одиссея. Мне очень нравится этот хитроумный герой. В итоге он ведь возвращается домой, он хочет туда. Его ждут Пенелопа и дети. Он не лишен эмпатии к близким. Это важно. Но процесс его пути к дому неизбежно циничен. Иначе он погибнет, как другие герои Троянской войны. А у него цель не победить на поле брани, а вернуться к семье.
В этом состоит и моя жизненная позиция. Может, объясняю ее излишне красиво, но я действительно так мыслю. Мои главные заботы — семья, близкие и театр, его сотрудники, актеры, которых повел за собой.
— Многие за год ушли из театра?
— Из тех, кто состоит у нас в штате, ни один. Два человека уезжали, оба вернулись. Уходили по иным причинам, но это обычный процесс.
— Пресловутая красная линия для вас существует?
— Если мне или моим близким будет угрожать что-то физически…
— Просите попридержать коней, чтобы "кровавую барыню" не заносило на поворотах?
— За три года периодически случались какие-то резкости, на мой взгляд, неправильности. Высказывал в свободном режиме, мол, Ксень, мне кажется, это ошибка. Впрочем, и она много чего может возразить.
— Над ней, по вашим ощущениям, есть зонтик, готовый всегда защитить?
— Моя жена подвергается массе опасностей, проходя через многие и многие трудности. Вот почему так отвратительно, когда люди из условно либерального лагеря заявляют, что ей все прощают. Она не мыслит себя вне личностной свободы, оттого и ведет себя так. А не из-за "мифологической" крыши. Не раз и не два наблюдал, как по отношению к ней совершались несправедливости. Из-за того, что она Ксения Собчак, ей зачастую достается куда больше тумаков. Она — раздражающий многих фактор. Яркий, свободный человек.
— Вы смотрите все интервью жены?
— Пробую, но не всегда добираюсь до конца. Что-то ужасно нравится, порой бывают не мои персонажи, тогда не очень интересно.
— Позволяете себе давать оценки?
— Говорю не только комплименты. Но Ксения тоже высказывается о моих спектаклях весьма жестко. Раздражает ли это меня? Да. Наверное, и ее иногда задевают мои слова. Но у нас это не табуировано.
— На других блогеров время находите?
— Из интервью на YouTube периодически включаю Катю Гордееву (признана в РФ иноагентом — прим. ТАСС). Впрочем, обычно выдерживаю минут 15. Такая Таня Буланова русской журналистики. Помните эту девушку? Народ рыдал, слушая...
Николая Солодникова никогда не смотрел, но разговор с Аленой Долецкой глянул. То самое интервью, ставшее заметным благодаря фрагменту о маракуйе с горгонзолой. Они волшебно сошлись! Я не про маракуйю с горгонзолой, а про собеседников. Видимо, хотели устроить провокацию: вокруг мир в труху, а мы будем говорить о цветах.
Итог — Оскар Уайльд московского пошиба…
Смотрю Юрия Дудя (признан в РФ иноагентом — прим. ТАСС), но не все.
— Почему?
— Он ведь спортивный журналист? Это видно. Юрий ведет репортаж. Глупо и абсурдно говорить о глубинах в спортивном репортаже. А о жизни и людях хочется хотя бы иногда услышать что-то более нелинейное…
— Надо обязательно добавить: и Гордеева, и Дудь признаны Минюстом России иностранными агентами. Такие времена…
— Добавьте.
— Если бы Юрий позвал вас в программу, пошли бы?
— Не знаю. Не на все вопросы готов отвечать. На личные — точно нет.
— А политическая повестка не смущает? Смотрели хитовое интервью с Оскаром Кучерой?
— Видел. Мне кажется, взять актера, который не очень может что-то сформулировать, и три часа оттачивать на нем позицию, демонстрируя превосходство собственных политических взглядов, не слишком достойно. Какие претензии к Оскару? Он не говорун, не философ, не идеолог. Человек искренне пытался как-то отвечать, донести свой взгляд.
Если хочешь реально интеллектуальный, сложный спор, пригласи собеседника, который сможет достойно тебе оппонировать. Зачем звать заведомо слабого спарринг-партнера?
Думаю, я нашел бы, что сказать в ответ. Вопрос лишь, будет ли у интервьюера желание разговаривать о происходящем всерьез, без эмоций и перехода на личности. Вне пропагандистских клише. Мне кажется, в этих многочасовых беседах мало попыток говорить сложно. Больше стремления раз за разом подтверждать правильность своего выбора.
Впрочем, вижу, что и с другой стороны происходит радикализация. Меня это беспокоит. В такие периоды, как сейчас, вдвойне нужно сохранять холодные мозги. И охлаждать слишком горячие головы. Эмоции разлиты в воздухе, общее напряжение неизбежно нарастает, оно может вырваться в каких-то неадекватных действиях. Очень надеюсь, этого удастся избежать.
— У вас сейчас каков горизонт планирования?
— Формирую афишу следующего сезона. 10 февраля 2024 года хотим показать у себя премьеру Валерия Фокина. Пока не скажу, какого именно спектакля, но это будет.
— А о себе что скажете?
— Это и есть я — Театр на Бронной. Сейчас он — мое главное дело.
И семья, конечно. За время жизни с Ксенией Анатольевной стал радикально спокойнее, хотя по-прежнему не растерял темперамента. В существенной степени это заслуга Ксении. Она очень сильный человек. Рядом с таким и сам становишься крепче. Многому учусь у нее. В ней меньше игры напоказ, больше понимания в расстановке жизненных ценностей и приоритетов. Она лучше знает, что для нее важно и нужно. Но главное — она намного смелее, чем я. Это трудно объяснить словами…
Иногда меня пугает ее безбашенность. Но отвагу Ксении уравновешивает моя суперосторожность. Если я — Одиссей, она скорее Ахилл, который полезет без раздумий в драку… Да, готов повторить: я не самый большой смельчак на свете (хотя, пожалуй, единственное, чего по-настоящему боюсь, — физическая боль), однако в какие-то моменты своим хитроумием, надеюсь, спасаю Ксению. Там, где она могла бы погибнуть в отчаянном броске.
Кажется, мы неплохо дополняем друг друга…
— А во что вы верите? Фамилия-то обязывающая. Богомолов...
— Мог бы наплести сейчас каких-то абстрактных банальностей, но, если говорить всерьез, верю в бытие. В жизнь. Она справедлива и велика. И бесконечна. Есть финалы у людей, но нет финала у жизни.
А еще верю в себя. В то, что чувствую жизнь. И что она любит меня.
Верю в ее верность, извините за тавтологию.
Вот ровно как в песне: я люблю тебя, жизнь, и надеюсь… нет, зачеркиваем слово… верю, что это взаимно