Через разных партнеров он собирает вещи в 45 регионах страны, а его контейнеры вы могли видеть в магазинах, офисах и жилых комплексах Москвы, Костромы и Ярославля. Фонду можно сдать чистые вещи в любом состоянии, даже рваные. Совсем плохие отправят на переработку, приличные — на благотворительность, а что-то будет продано в секонд-хендах — и полученные деньги уйдут на зарплаты и логистику. В 2022 году фонд начал помогать беженцам, приезжающим в Россию. О том, как пришлось перестраивать работу в новых условиях, о том, как уговорить женщину из горячей точки взять красивое платье, и о кошмарных снах человека, работающего с одеждой, рассказала директор фонда "Второе дыхание" Дарья Алексеева.
"Как в настольной игре: отправляйтесь на точку один"
— Даша, что для тебя и фонда первым изменилось в работе в феврале прошлого года?
— Я сразу стала думать, во-первых, про то, как мы можем помочь людям, которые вот-вот приедут. Во-вторых — про партнеров, через которых мы собирали одежду.
Ведь наш фонд — как два сообщающихся сосуда: чтобы в один перелилось, надо, чтобы другой наполнился. Если мы сейчас потеряем возможность собирать одежду, то не сможем ее выдать.
И вот начало марта, капель, я живу за городом. Смотрю на тающие сосульки, бегаю по веранде с телефоном и разговариваю с партнерами, которые либо понимают, что они сейчас начнут уходить, либо точно не собираются… Чтобы понять, куда двигаться. Партнеры — это организации, в которых стояли наши контейнеры для сбора вещей. Мы работали с огромным количеством офисов, это были западные компании — консалтинг, банки, маркетинговые агентства, популярные бренды одежды… И они стали говорить, что приостанавливают работу. Как в настольной игре: отправляйтесь на точку один. Ты понимаешь, что ты этот путь пройдешь, если кости будут правильно выпадать. Но как себя убедить, что надо отстраивать все с нуля?
Некоторые бренды, уходя, говорили: у нас осталось не распродано 70 т одежды, не хотите ее принять? Новой классной одежды. И 8 марта мы с девчонками из офиса поехали сортировать итальянское нижнее белье, смеялись, что мы, возможно, последние в России, кто его трогает. Эти бюстгальтеры по 12 тыс. рублей… Как гномы над золотом с ними стояли, потому что не знали, уйдет этот бренд или нет. Он, правда, не ушел.
— В результате вы потеряли какое-то количество точек сбора одежды?
— Нет, мы увеличили объемы. Мы переключили фокус с западных компаний на российские. И научились с ними разговаривать.
— Тогда казалось, что некоторые НКО вообще не понимают, как будут дальше работать…
— Нам как фонду не нужны, например, какие-то лекарства, которые могут перестать ввозить. Есть свои проблемы — вот недавно мы с большим трудом нашли грузовой автомобиль, который нам нужен. До прошлого февраля купить эту машину не составляло труда, а теперь их больше не привозят. Или мешок, который стоил 9 рублей, стал стоить 18. Но от этого бы никто не умер — это не значило, что надо закупить мешки срочно и сидеть ждать конца света.
"Приезжали люди, у которых все было"
— Вы начали помогать беженцам сразу же?
— Благотворительный фонд не может заниматься тем, что в голову взбрело, надо было написать программу, ее должен был утвердить совет, на это нужно было время. Поэтому 25 февраля я начала свой личный, частный сбор — просто нашла организацию, в которую ехали люди, получила список нужных вещей и закрыла его — с 40 друзьями и друзьями друзей. 28 февраля первая машина была уже в Воронеже, потом отправили в Ростов-на-Дону. Затем фонд принял программу, я больше сама ничего не собирала.
— А что это за организации, с которыми вы стали сотрудничать по беженцам?
— В основном это центры социального обслуживания населения, которые занимаются нуждающимися в своих районах. У них появилась функция поддерживать в том числе пункты временного размещения. И это те же организации, те же Клавдии Петровны, с которыми мы с 2015 года выстраивали отношения, — просто все это время это были вещи для нуждающихся. Поэтому у нас не было вопроса — где искать этих людей, что им надо: к нам тут же полетели заявки. С некоммерческими организациями мы тоже сотрудничаем — в Москве, например, снабжаем фонд помощи беженцам "Дом с маяком".
Самое сложное было понять, кто кому помогает, потому что это начали одновременно делать многие. И было ощущение, что, с одной стороны, все все собрали, а с другой — что нигде ничего нет. Сейчас тебе пишут, что "нужно все", а через день — "у нас закрыта гигиена".
Или такие неочевидные вещи… Везде собирали стиральный порошок, а меня очень волновало — он для автомата или для ручной стирки? Потому что если людей селят в спортивном зале, то очевидно, что там стиральная машина не предусмотрена, значит, нужен тазик, наверное?
Или детям покупали цветные карандаши, а точилки не просили — а как же они будут их точить? И кто об этом сейчас думает? А еще были добрые люди, которые покупали фломастеры, самые дешевые, большие упаковки, от души — но они не писали. И надо было объяснить людям, которые хотят помочь, что фломастеры вы не проверите, и если их вручат детям, а они не пишут, будет хуже, так что лучше купите карандаши…
Оказалось, что опыт Крымска (наводнение в Крымске в июле 2012 года — прим. ТАСС) и много чего еще, что мы переживали, нас мало чему научил. Понадобилось много времени, чтобы базово обеспечить людей.
— Что тебя лично особенно впечатлило?
— Это были не нуждающиеся, к которым мы привыкли. Наш фонд помогает людям, которые годами, всю жизнь живут в стесненных обстоятельствах. Такие люди не ожидают от тебя какой-то "сервисности", хотя я за нее очень топлю. Например, наш центр выдачи вещей в Костроме — для меня важно, что это проект "с иголочки", чтобы никто из наших посетителей не устыдился, не почувствовал, что он не справился… Но если по-честному, то у них запроса на это нет.
А здесь приезжали люди, у которых все было. Как-то одна женщина сказала: "У меня в саду растут абрикосы, сейчас бы я детей ими кормила, а тут за четыре месяца ни разу им фруктов не купила". Я все время думала — она жила, работала, была, условно, владелицей салона красоты. Не нуждалась. Каково ей сейчас — приходить за бесплатной одеждой?..
Мне хотелось организовать это так, чтобы людям было не стыдно. В том же центре в Костроме у нас всегда индивидуальный прием — одна семья записана на один час, они могут ходить и выбирать. И можно ни с кем не пересекаться, не объяснять, что ты нуждаешься.
Мы привозили не только базовые вещи. Были запросы на настольные игры, на канцелярию к школе, книжки, очки, постельное белье. С чемоданами была целая эпопея: люди получили вещи, а их перевозят из одного пункта временного размещения в другой — и как им это все перевезти? Кто-то в пододеяльники складывал…
Как-то наши девчонки в центре узнали, что семья собирается вернуться в Донбасс, и мужчине подобрали рыболовные штаны с сапогами. Откуда они взялись у нас вообще? Но они держали в уме, что он это любит. Конечно, надо зубную пасту всем выдать. Но люди через одежду себя выражают, и даже в экстремальных условиях никто не хочет ходить в растянутых майках, таких же, как у всех остальных.
— То есть было такое, что женщина-беженка во всем этом все равно хотела красивое летнее платье?
— Конечно. У тебя есть час, ты видишь красивые вещи, и в тебе все равно включается женщина. А если не включается, то там есть девчонки наши, сотрудницы, а у девчонок есть прием, они говорят: "Хотя бы дочке посмотрите". И помогают сориентироваться, потому что сложно бывает. У нас сдают в основном одежду 42–44-го размера — потому что ее больше покупают. И если женщина 56-го, она может быть растеряна. Она вообще могла ничего не покупать, ходить к своей портнихе. У меня самой есть ночной кошмар — что я ночью в торговом центре и могу взять все что угодно, но не могу найти нужный размер, а до открытия несколько минут — и я просыпаюсь. И так уже восемь лет, которые я занимаюсь этим проектом!
У наших сотрудниц в Костроме нет профильного образования соцработников, они просто расспрашивали про жизнь, про семью, про родителей, про то, кто где сейчас. Просто человеческий разговор.
— В июне был момент, когда у нас появилось много беженцев из Шебекина Белгородской области. Им вы тоже помогали?
— Да, но для нас это было так: Белгородская область, нужно полторы тонны, вещи таких-то категорий. Две машины туда, три машины сюда. Неважно, откуда они — ты просто закрываешь заявки.
— Тогда, весной прошлого года, люди сильно включились в помощь?
— Сложно сказать, потому что март-апрель — это всегда самые пиковые месяцы в смысле сбора одежды. Теплеет хотя бы на пять градусов — и люди уже начинают расхламляться.
Но у нас очень сильно подскочил сбор средств. Это были и разовые пожертвования, 200–500 рублей от совсем незнакомых людей, и большие, например 1 млн рублей. Потом подключилось несколько компаний — начали с того, что хотели с сотрудниками собрать, а потом оказалось, что они еще сами 2 млн добавляют… Все уходило на средства гигиены, нижнее белье и так далее. Но где-то мы обсуждали с жертвователями, что деньги пойдут не только на закупки, но и на логистику, на зарплаты тем, кто распределяет гуманитарную помощь.
— Как по твоим наблюдениям, сейчас, осенью 2023-го, люди меньше готовы помогать беженцам?
— Сильно меньше, я думаю. Острота прошла, появились новые темы, сейчас у нашей аудитории запрос на помощь психоневрологическим интернатам — спрашивают, как можно помочь. Внимание переключается. Кто-то понимает, что уже сделал что мог. Кто-то рационализирует: ну за полтора года люди, наверное, нашли работу, некоторые вернулись домой… И правда, некоторые вернулись, а кто-то уехал к родственникам.
Но идея "беженцы уже обустроились, больше помощь не нужна" — неверная. Надо понимать, что это люди в глубоком стрессе и какие-то психические последствия у них только сейчас вылезают. Многие из них находятся не в крупных городах, там трудно с работой. Плюс живут на чемоданах, не знают, вернутся или останутся. Они не могут стать экономически активными гражданами, которые сейчас пойдут работать на хорошую зарплату и все себе приобретут
Так что ситуация остается. Но градус спал, потому что меньше людей приезжают.
— Хорошо, если я хочу помочь беженцам, разобрав свои вещи, что сейчас, осенью-2023, самое нужное?
— Повседневная одежда. Сезонная одежда — кто-то переезжал и оставил ее другим, кто-то приехал не сразу. Очень актуальны вещи больших размеров, потому что чаще сдают "маломерку" — подростков можно одеть, а пожилых людей уже сложнее. Вещь должна быть добротной, чистой и функциональной. Например, в пунктах временного размещения бабушки не наряжаются каждый день, ходят в халатиках, в платьях домашних. Хотя многие работают, ходят в школу, но туфли на высоких каблуках и офисные костюмы не нужны. То есть кому-то они могут потребоваться, и мы их найдем. Но массового запроса на это нет.
Мы — агрегатор, нам можно сдать любые постиранные вещи, даже с дефектами, а мы уже распределим их или отправим на переработку. Но важно, чтобы мы сами принимали решение, что с этой вещью делать. Например, иногда подписывают пакет — "для беженцев", мы его открываем и понимаем, что там мусор. Или наоборот — сдают белый плащ, дорогой, почти не ношеный, но мы не отправим его беженцам, потому что для него нужна химчистка.
Так всегда бывает, это не только беженцев касается. Сдают вещи с пометкой "для сирот" — а им нельзя привозить б/у одежду, и вот что, ты должен ее вернуть? Нам иногда записки пишут с комментариями про вещи. Один раз написали "хозяйка жива", наверное, чтобы не волновались…
"За секонд-хенд сейчас борьба"
— Ваш фонд выдает одежду нуждающимся — и через социальные центры, и через другие некоммерческие организации. Стало ли в прошлом году, по вашим наблюдениям, больше тех, кому она нужна?
— Я не могу так сказать. В ковид это было более очевидно, потому что целые предприятия закрывали, зарплаты удерживали. А тут я не видела, чтобы какая-то компания ушла из России и не позаботилась о своих сотрудниках.
Но вещей мы стали выдавать больше. Дело в том, что мы так боялись загнуться, "просесть" в сборах, что в итоге в прошлом году, наоборот, подросли на 9% относительно 2021 года, который был очень успешным. А из этого следует, что и выдать надо больше, потому что склады не резиновые. Мы постоянно говорим нашему отделу гуманитарных программ: "Ребята, вы как продажники, только без денег".
Мы расширили географию и плотность, старались более плотно работать с регионами, в которые и так ездили. Например, Костромская область — это 400 км в длину, а раньше мы выдавали вещи только в самой Костроме и двух ближайших районах. Или в Республику Алтай мы отправляли 30 посылок осужденным — это не значит, что мы весь регион "закрыли". Мы сами стали искать новые регионы, партнеров. Просили региональные власти помочь с логистикой, потому что она сильно выросла по цене — и мы можем давать больше вещей, но у нас нет ресурсов их отправить.
Но это история не про то, что всем срочно понадобилась одежда, а про, то что нам надо быстрее лапками работать, чтобы все функционировало.
— У вашего фонда есть часть "про бизнес": хорошие вещи от известных брендов вы продаете в секонд-хендах, а деньги уходят на логистику или зарплаты. Что стало с этой сферой? Люди покупают меньше или, наоборот, больше, может, ищут у вас ушедшие бренды?
— Если говорить прямо, то за секонд-хенд сейчас борьба. Его сложно закупить, потому что курс евро изменился и гораздо выгоднее стало собирать его здесь. Даже появились компании, которые мимикрируют под благотворительные организации, чтобы собрать вещи и продать их в сетевых секонд-хендах. Одежды люди покупать меньше не стали, мне кажется, у многих это как терапия.
То же произошло с ветошью — мы ее продаем строительным компаниям, она им нужна, чтобы вытирать что-то в цехах. Раньше к нам ехали тряпки из Белоруссии, их собирали в Польше. А тут их не стало. И всю прошлую весну мы продавали ветошь за какие-то бешеные деньги. Вот у нас лежит шерсть, 15 т, "уставшие" свитера, как мы их называем, с катышками. И вдруг оказалось, что это ценный актив, его надо скинуть, и еще на три месяца аренды склада хватит. Я как биржевик сидела.
В результате за счет этой коммерческой части фонд привлек больше, чем в 2021 году: раньше она нам приносила 30% поступлений, а теперь, мне кажется, будет больше 60%. За счет этого удалось фонд стабилизировать. Иначе бы мы остались зависимы от корпоративных доноров, которые сказали — извините, у нас больше нет для вас благотворительного бюджета.
— Что в итоге вы потеряли за эти полтора года? Есть что-то, от чего пришлось отказаться?
— Мы стали более внимательно выбирать, что мы будем делать. А раньше бросались на тестирование каких-то гипотез. Как-то пытались скормить компостным червям хлопковые трусы. Мы каждый год выбрасываем несколько тонн нижнего белья, потому что его нельзя переработать и нельзя отдать людям. А тут подумали — прикольный эксперимент, заставить червей их съесть, они выработают биогумус, это классное удобрение, это может полететь. Пять месяцев пробовали, посмеялись в итоге, когда черви отказались есть трусы. Сейчас не до этого — ты каждую копейку считаешь.
Большая потеря — что многие люди уехали и многие продолжают уезжать. И это всякий раз удар под дых, потому что у тебя планы на этого человека… А он объявляет, что через три недели его не будет. Мы никого не сократили за это время, наоборот, набирали новых людей.
— А что было самое хорошее, что ты увидела за это время?
— То, как в регионах стали появляться и развиваться благотворительные организации. Просит нас что-то прислать девушка: "У меня трое детей, я сама помогаю мамочкам". А через какое-то время она пишет: "Мы зарегистрировали организацию, мы получили первый грант, я начала себе платить зарплату". То есть мы видим, что человек профессионально растет вместе с нами. И наша стратегия как организации — начать выращивать такие центры в регионах. Они помогут большему количеству людей, чем можем помочь мы.
— У нас с тобой очень оптимистичный разговор получился.
— Не говори!
Беседовала Бэлла Волкова