100 лет назад, 18 февраля 1919 года, нарком здравоохранения РСФСР Николай Семашко подписал два документа: "План организации санитарного надзора Кремля" и "Устав Управления санитарного надзора Кремля". Так началась история отечественной правительственной медицины, знаменитого 4-го Главного управления при Минздраве СССР. Александр Чучалин работал в Кремлевке с 1974 по 1989 год.
Как спасали Брежнева после инцидента на авиазаводе в Ташкенте, как удалось завести сердце главы МИД Громыко, как консультировались с американцами при лечении почечной недостаточности Андропова, как Черненко отравился подаренной рыбой, а также как недуги руководителей страны приводили к развитию отдельных областей отечественной медицины, рассказал в интервью корреспонденту ТАСС заведующий кафедрой госпитальной терапии РНИМУ им. Н.И. Пирогова Минздрава России академик РАН Александр Чучалин.
— Александр Григорьевич, расскажите, как и когда вы попали в систему 4-го Главного управления при Минздраве СССР?
— В относительно молодые годы. В 33 я защитил докторскую диссертацию. Тогда начальником 4-го Главного управления Минздрава СССР был Евгений Иванович Чазов, а его помощником — замечательный человек Владимир Иванович Шахматов. Он принадлежал к тому поколению врачей-организаторов, которые работали вместе с легендарными личностями: Игорем Курчатовым и Ефимом Славским, создававшими наукограды Саров, Челябинск-40, Красноярск-26.
Чазов, став в молодые годы начальником 4-го управления, многое сделал для того, чтобы Шахматов был его заместителем и занимался кадровыми вопросами. После защиты докторской диссертации я получил письмо за подписью Чазова с приглашением стать сотрудником 4-го управления. При этом не оговаривалось, какая должность и так далее, но в случае согласия я должен был пройти собеседование у Шахматова. И я пришел.
Нужно отметить, что его лицо не могло вызвать симпатию. Но во время разговора мнение о собеседнике менялось: ты понимал, что перед тобой человек и глубокий, и содержательный, и умный, и тактичный. В завершение нашей беседы Шахматов сказал, что мне предварительно хотели предложить должность заведующего отделением иностранцев Центральной клинической больницы (ЦКБ) в Кунцево. Туда приезжали на лечение и диагностику представители стран, с которыми в Советском Союзе были теплые и дружеские отношения. "Но сейчас, когда поговорил с вами, думаю, что я с Евгением Ивановичем [Чазовым] обсужу этот вопрос, и мы вам будем делать все-таки другое предложение", — сказал Шахматов.
Всю свою жизнь я связал со 2-м Московским государственным медицинским институтом (с 2010 года — Российский национальный исследовательский медицинский университет имени Н.И. Пирогова — прим. ТАСС). Ректором был Юрий Михайлович Лопухин, и у нас во Втором меде была, я бы сказал, семья. Поэтому вызов и беседу с Шахматовым мы с ректором тоже обсудили.
Лопухин позвонил Чазову, и тот ответил: "Юрий Михайлович, конечно, я понимаю, если мы активно возьмемся за этого молодого доктора медицинских наук, это будет большая потеря для института. Та область, которой он занимается, связана с легочными заболеваниями, поэтому мы ему поручим быть консультантом по этим проблемам". Так много десятилетий назад я стал консультантом 4-го управления.
— Просматривая подшивку советских газет с начала 1980-х, я встретил вашу фамилию под некрологами в списке врачей, которые входили в консилиумы и выносили заключения после смерти того или иного руководителя. Среди них Леонид Брежнев, Арвид Пельше, Юрий Андропов, Дмитрий Устинов, Константин Черненко. Поделитесь, как проходили сами консилиумы, которые были детищем Евгения Чазова, расскажите об интересных случаях из вашей практики.
— Создание консилиумов было большой заслугой Чазова, а он умел работать с людьми, был терпим. Я бы сравнил эти консилиумы со своеобразными университетами: туда приглашали главных специалистов 4-го управления в разных областях. Скажем, в гастроэнтерологии был член-корреспондент АМН СССР Всеволод Смагин, выдающийся психиатр, академик АМН СССР Андрей Снежневский или директор Института неврологии АМН СССР Евгений Шмидт. В фокусе самого консилиума, конечно, находился больной, но это была очень хорошая школа для каждого из нас. Разумеется, мы собирались не для того, чтобы поучиться, но я очень вырос как врач и специалист, участвуя в этих консилиумах. Их проводили по разным причинам. В первую очередь, это было связано с обострением болезни того или иного руководителя государства. Некоторые собирали экстренно, срочно, среди ночи тебя поднимали. Приведу несколько случаев, которые были конкретно со мной связаны.
Леонид Брежнев
В марте 1982 года, в год своей смерти, Леонид Ильич Брежнев совершил поездку в Узбекистан, в Ташкент, едва не закончившуюся для него трагически.
У этой поездки было две цели. Первая — юбилей республики, где Брежнев должен был вручать государственную награду — орден Ленина. Вторая — юбилей авиационного завода, и в программу генсека входило его посещение.
Итак, Брежнев приехал на авиационный завод. Шел по цеху, слева и справа были перекрытия.
Рабочий люд встречал его и радостно махал руками Леониду Ильичу. И вдруг балка, которая перегораживала проемы цеха, под тяжестью тех, кто находился наверху, треснула. И огромный бетонный осколок упал на правое плечо Брежнева
Шок, тяжелая травма — перелом ключицы, перелом пяти ребер, кровоизлияние в печень — потом диагностика выявила все это дело. В таких случаях, когда у человека травматический шок, ему помогают лекарствами, снимают боль. Так и поступили. Он пришел в себя, поинтересовался, где находится, вспомнил, для чего сюда приехал.
Дальше по программе Брежнев во Дворце дружбы народов должен был вручить награду республике.
— Мы должны ехать во дворец, — сказал он.
— Леонид Ильич, что вы, как вы там! — всполошились все вокруг.
— Я же сказал, мы едем, нужно будет награждать республику орденом Ленина.
Во дворце была такая сцена: открывается занавес, стоит Брежнев, начинает говорить, и занавес мгновенно закрывается.
Что на самом деле произошло? А случилась простая вещь: кончилось действие обезболивающего, опять пришла дикая боль, потеря сознания, снова он упал и был не способен управлять собой. На следующий день его экстренно доставили в Москву.
Мы ночью все собрались, картина не очень хорошая. Что касается моей специальности, на подобную травму прогноз всегда неблагоприятный: у пожилого человека развивается так называемая травматическая пневмония. Поэтому моя задача была сделать так, чтобы эта пневмония не стала роковой, чтобы Брежнев выздоровел и встал на ноги.
И действительно, перед Пасхой, а она была поздняя, он стал активен, начал участвовать в делах. Принял тогдашнего патриарха Пимена, они обменялись подарками, и нужно сказать, что это была очень теплая, трогательная встреча. Между ними, я бы сказал, были дружеские отношения. И Леонид Ильич, наверно, все-таки был крещеным человеком, посещал церковь.
А тяжелая травма, полученная в Ташкенте, в конечном счете и подвела к тому, что в ноябре 1982 года Брежнев ушел из жизни во время сна.
Андрей Громыко
Еще одна история произошла, когда Брежнева уже не было. Генеральным секретарем стал Михаил Сергеевич Горбачев, и был у нас такой министр иностранных дел СССР Андрей Андреевич Громыко (в те годы председатель Президиума Верховного Совета СССР — прим. ТАСС). Это был замечательный человек, который медицину держал на дистанции. Он не любил общаться с врачами, обследоваться.
А случилась такая беда: Горбачев собирался в свою первую поездку в ГДР (визит состоялся в 1986 году — прим. ТАСС), а по протоколу министр иностранных дел должен его провожать. В ту ночь Громыко тяжело заболел гриппом: высокая температура, у него даже было состояние бреда. И где-то в 3–4 часа ночи меня разбудили. Москва была пустынной, и я домчался до дачи, где жил Громыко, — это Заречье (ныне инновационный центр и микрорайон Сколково — прим. ТАСС). Там застал такую картину: Громыко бледный, серый в туалетной комнате заканчивает бриться. Я стоял у него за спиной и переступал с ноги на ногу, не знал, как подступиться и о чем говорить. Громыко меня не замечал, не видел, не ощущал. Никаких признаков не подавал, что я ему в какой-то степени интересен.
Я поплелся за ним в спальную и сказал:
— Андрей Андреевич, вы себя неважно чувствуете, я должен вас осмотреть.
— Вы знаете, у меня времени нет.
Нужно было просто знать Андрея Андреевича, у него все было четко расписано. Но я настоял, взял его руку, пощупал пульс. Он зашкаливал, все тело горячее. Были плохие признаки интоксикации: когда сам горячий-горячий, а какие-то места уже холодные.
— Знаете, вы подцепили тяжелый грипп, и я настойчиво вам советую остаться дома.
— Я разговор прекращаю и дальше развивать не буду. Я вас приглашаю в зал столовой, и давайте вместе позавтракаем.
Я поплелся за ним в зал. Его жизнь была определена: он в одно и то же время просыпался, одно и то же ел — то есть был предельно организованным человеком. И вот он сидит, ест овсяную кашу и на моих глазах превращается в восковую фигуру: нет мимики, бледность, и начал со стула сползать.
Я подбежал, подхватил, чтобы он не упал на пол, и понял, что у него произошла остановка сердца
Начал делать легочно-сердечную реанимацию: массировать сердце, делать искусственное дыхание. А у самого мысли пульсируют, будто это у меня сейчас мозги выскочат. Вдруг, к моему удивлению, он поднял веки, взглянул на меня.
— Ну, вы теперь поняли, что никуда ехать нельзя?
— Я понял…
В тот момент я спас ему жизнь. Мы приехали в больницу на Мичуринском проспекте, где продолжили лечение. Громыко никогда ранее не обследовался, и во время диагностики у него была выявлена аневризма брюшного отдела аорты, которая позже сыграла роковую роль, став непосредственной причиной его ухода из жизни.
В общем, консилиумы были разные, иногда надо было брать все на себя, иногда — доказывать, говорить, убеждать других, но это была блестящая школа. Иногда возникала необходимость консультаций с иностранцами. Так было в случае с Андроповым.
Юрий Андропов
Летом 1983 года состояние Андропова вызывало серьезную тревогу. У него нарастала почечная недостаточность, приближались признаки уримии, и нужно было решаться: или трансплантация почки (а она не была распространена в тот период), или приступать к сеансам гемодиализа, далее — искусственная почка и т.д. И тогда мы провели консилиум.
Чазов сыграл в этом немалую роль, в том заседании принимала участие американская группа специалистов по гемодиализу во главе с профессором Рубином.
Было решено удалять шлаки из организма с помощью искусственной почки. Она дала плюс один год жизни Андропову. Он встал на ноги, но передвигаться мог с трудом
Как раз тогда в Москву с первым визитом прибыл канцлер ФРГ Гельмут Коль, и его нужно было встретить, а Андропов из-за своей болезни двух шагов сделать не мог. Решили сообщить немецкой стороне, что генсек простудился и не сможет, к сожалению, встретить канцлера сразу по его прибытии, как было предусмотрено заранее, но назавтра наверняка его примет. Так оно и случилось (встреча Андропова и Коля состоялась в Кремле 5 декабря 1983 года — прим. ТАСС).
Голова у Андропова работала просто потрясающе. Я не встречал еще человека с такой памятью, какая была у него. Он каждый день очень много прочитывал: его норма превышала 600 страниц. И когда заканчивал, то воспроизводил прочитанное и откладывал себе в память. Андропов был человеком высочайшего интеллекта, и это в нем поражало.
— Когда вы начали наблюдать Константина Черненко, какая у него была динамика заболевания и каким он запомнился при первой встрече?
— Константин Устинович был очень близок Брежневу. Как я понял, когда Брежнев работал в Молдавии, Черненко работал вместе с ним и у них были хорошие коллегиальные отношения. Была ли это дружба, мне трудно сказать. А то, что Брежнев доверял таким высокоисполнительным качествам Черненко, — это на самом деле так.
Черненко родился и вырос в Абакане — сибирский человек. У него была сестра Валентина, брат Николай. Я об этом говорю, потому что у всех была та же болезнь, что и у Константина Устиновича. И я искал генетические маркеры у каждого из них. Они были очень похожи друг на друга лицами, и у всех был одинаковый темп развития эмфиземы легких. У Черненко она стала причиной дыхательной недостаточности и сделала его физически немощным. Поэтому, когда я с ним познакомился как врач и стал им заниматься, то имел дело с инвалидом первой группы. Он был очень мобилизован, работоспособен, все это было в нем, но любое движение предъявляло к организму определенные требования в транспорте кислорода. А обеспечить себя кислородом он уже не мог.
Порой человек замыкается, становится малодоступен для контактов и начинает реагировать лишь тогда, когда видит какую-то пользу. Вот он понимал, что ему стало легче от того или иного метода лечения, тогда начинал с человеком общаться. Если Брежнев был открытый, радостный, легко вступал в контакт, разговаривал с каждым — с нянечкой, врачом, дежурным, консультантом, то Черненко таким не был. Он был замкнутым человеком, который максимально сконцентрирован на своих мыслях и делах. Единственной, кого он допускал к себе, была супруга Анна Дмитриевна, которая выполняла роль его секретаря. Она очень много работала.
Его дети, дочка и сын, как-то вызывали у нас тревогу, особенно дочь. Иногда она вела себя не совсем адекватно той обстановке, которая реально складывалась. Мы даже считали, что у нее когнитивные проблемы (расстройства, связанные с ухудшением способности запоминать информацию, появление быстрой утомляемости, снижение интеллекта — прим. ТАСС).
Вся жизнь Черненко складывалась из двух вещей. Из-за плохого дыхания он очень поздно просыпался и приезжал к себе на работу в ЦК после 10 часов и уезжал домой после 22 часов. Нужно отметить, что все наши руководители, а особенно Андропов, наверно, еще от сталинского периода унаследовали привычку работать допоздна. И Черненко приезжал домой, конечно, уставший и измотанный. А если еще появлялся врач, то кроме раздражения это уже ничего не вызывало. Поэтому взаимоотношения между врачом и пациентом всегда были сложные
Я активно искал, чем Черненко можно помочь, как помочь. Тут нужно понимать медицину того периода, о котором я говорю. Тогда методы, получившие сегодня большое развитие, носили характер начальных, пилотных исследований. В частности, длительная терапия кислородом, которая действительно помогает справляться с одышкой, и пациенты становятся более активными. Это машина — концентратор кислорода, которая включается в электрическую сеть, немного гудит при этом. Нужно было убедить Черненко пользоваться кислородом, особенно в ночные часы. Так он наконец стал спать лучше. После этого он подружился со мной. До этого дружбы не получалось.
Стали приходить и разрабатываться лекарственные препараты нового поколения. Я внимательно за этим следил. И самое передовое, что появлялось на Западе, такие препараты, как сальбутамол, интелин, ингаляционные глюкокортикостероиды, беклометазон, будесонид, мы назначали Черненко. Сейчас такое трудно сделать. Чтобы лекарство появилось у нас в стране, мы должны пройти сложный путь регистрации, апробации. А тогда спецслужбы очень здорово помогали нам, врачам. Конечно, согласовывали с Чазовым, и препараты доставляли мгновенно. Проблем в лекарствах и обеспечении приборами не было, при условии, что ты убеждаешь консилиум, что такое лечение необходимо. Эти препараты в сочетании с кислородом принесли Черненко значительное облегчение.
В августе 1984 года мы с ним полетели в Кисловодск, там находилась правительственная дача. Чазов просил, чтобы я его сопровождал. Мне казалось, что свежий воздух, прекрасный вид на Эльбрус будут способствовать хорошему состоянию Черненко. К большому сожалению, этого не произошло. Он стал себя хуже чувствовать, и нам пришлось экстренно сокращать его пребывание на Кавказе, и остаток отпуска он уже провел в Подмосковье. Этот пример говорит о том, что он был лимитирован до предела. Скажем, перелет самолетом Москва — Минеральные Воды был проблемой.
Черненко очень любил Завидово, еще от Леонида Ильича у него сохранилась эта страсть — ездить в Завидово. Однако всякий раз мы с Чазовым неслись туда на скорой, потому что нужно было Черненко оказывать помощь.
Еще хочу выделить главную его черту — он был безукоризненно честным человеком и преданным делу, которое он нес. Как врач я мог это наблюдать.
— Вы отметили, что Черненко очень настороженно относился к медработникам, не доверял им, потому что не видел результата. Этим можно объяснить визит американских пульмонологов в 1985 году в Москву?
— Была такая история на самом деле. Арманд Хаммер (американский предприниматель, председатель корпорации Occidental Petroleum — прим. ТАСС), как только менялся генеральный секретарь, приезжал в Москву. Чтобы иметь хорошие отношения, привозил очередное письмо немецких философов и экономистов Энгельса или Маркса и тем самым добивался расположения нашего высокого руководства. И в этот раз он позвонил и попросил приехать вместе со своим пульмонологом — Хаммер сам страдал от легочных проблем. Это был профессор Петерсон из Калифорнийского университета.
И Черненко попросил, чтобы я встретился с Хаммером и с его консультантом. Он Черненко не консультировал, не проверял. У нас была личная встреча — только он и я. И он Хаммеру сказал: "Знаешь, мне здесь делать нечего, то, что они [врачи 4-го управления] делают, — я делал бы то же самое".
— Переломным моментом в заболевании Черненко стало его отравление в августе 1983 года в Крыму рыбой, которую преподнес министр внутренних дел СССР Виталий Федорчук.
— Была такая проблема, и действительно отравление. А у него это очень тяжело протекало. Шок, там был самый настоящий шок. Токсический шок от этой рыбы. Его доставили в Москву в ЦКБ и там выхаживали. Он тяжело выходил из этого состояния.
— После отравления был проведен консилиум, и по его итогам, насколько мне известно, Чазов составил записку в Политбюро, что Черненко — полный инвалид и неработоспособен. Расскажите, как все было на самом деле.
— Вы знаете, я в этом консилиуме не участвовал, я подключился уже на другом этапе. Но знаю, что члены Политбюро были предельно безграмотны в вопросах здоровья. Порой это поражало. Например, когда случился Чернобыль, никто не понимал опасности этой катастрофы. Или это была игра, уход, но они жили настолько замкнутой жизнью по отношению друг к другу, что ничего не знали.
Стиль Чазова был таков, что о состоянии здоровья он докладывал только одному человеку — первому лицу. Такой порядок был. Он просто не считал возможным об этом говорить с остальными членами нашего руководства. И если кто-то его [порядок] нарушал, это не приветствовалось. Так поступали только при условии, когда первое лицо запрашивало. В нашей среде был этический кодекс, и мы не имели права этого никому говорить.
— В это время генсеком был Андропов, а Черненко, формально и неформально, вторым человеком в партии. Второй секретарь в отсутствие первого проводил заседания Политбюро, секретариата. Наверняка это был напряженный момент в их взаимоотношениях. Они же находились в некой оппозиции друг к другу, потому что и тот и другой стремились к власти, у того и другого были амбиции…
— Что были антагонистические отношения между Андроповым и Черненко, таких фактов у меня нет, и даже мысли никогда не возникало. Что могу сказать об Андропове? Он активно искал молодую поросль. И очень пестовал Николая Рыжкова и Михаила Горбачева. За несколько дней до смерти, недели за две, наверно, он их вдвоем пригласил к себе на беседу. Потом Рыжков мне рассказывал, что если где и были антагонистические отношения, то между Горбачевым и Рыжковым. Это было заметно.
В целом личность Черненко какая-то ускользающая. Яркого в биографии ничего нет: боевых наград нет, Берлин не брал. Он был человеком, который занимался делопроизводством, и ему нужна была хорошая память, хорошие взаимоотношения
В 1984 году он при мне обсуждал поток анонимных писем. Тогда анонимки рассылали в разные инстанции, и Черненко организовал целую структуру — специальный отдел ЦК КПСС, который занимался их анализом.
При врачах Андропов неоднократно звонил на заседания ЦК и Политбюро, но ни разу фамилии Черненко я не помню. Фамилия Горбачева звучала, он приглашал к телефону его и каких-то других людей. Но не могу привести ни одного факта, чтобы между Черненко и Андроповым что-то такое было. Оба были тяжело больны. Финишная прямая была в жизни у Андропова с его почечной недостаточностью, а у Черненко — тяжелейшая форма дыхательной недостаточности. В этом отношении они друг друга стоили.
— Уже с весны 1984 года Черненко перестал регулярно появляться в рабочем кабинете в Кремле, а находился либо в ЦКБ, либо дома, а "на хозяйстве" оставался Михаил Горбачев. И такая ситуация очень раздражала председателя Совета министров СССР Николая Тихонова, так как он считал, что Горбачев не должен замещать Черненко. И Тихонов часто звонил генсеку, а тот не хотел с ним разговаривать, потому что по природе был мягкий человек и не мог отказать давлению со стороны Тихонова. Что-то подобное было в вашей практике?
— Я не сказал бы, что Черненко был мягким человеком. Он умел принимать решения, он мог проявить свою волю. А тот период, который мы сейчас затрагиваем, это период умирающего человека. Принимать решения и проявлять волю практически не совместимо с жизнью. Действительно, отравление его здорово отбросило, гриппозная ситуация ухудшила его дела.
Когда Черненко был в ЦК и не мог пойти на заседания, это было связано с тем, что ему просто не хватало кислорода. И он не хотел показывать кислородную машину у себя в кабинете. Мы бились, как эту проблему решить. И взяли технологию из космоса. На Тамбовском заводе полимерного машиностроения была разработана технология с использованием цеолита — уникального минерала, который отдает кислород. И мы, чтобы как-то поддержать дыхательную функцию Черненко, клали этот минерал ему на заднее сиденье автомобиля, расположили цеолитовые шашки у него в кабинете.
Но добраться от своего кабинета до того, где проходило заседание Политбюро, было для Черненко большим усилием. Нужно было не только дойти, но и преодолеть несколько ступенек — для него в последние годы это уже было чрезмерно трудно
Он как-то открыл дверь, и все члены Политбюро ахнули, у них произошел эмоциональный срыв. Они поняли, что перед ними человек, который смотрит в другой мир.
Поэтому Тихонов мог поднимать такой вопрос. И не только он, они все понимали, что жизнь генсека коротка. А Горбачев набрал силу, он был боевой, энергичный. Поэтому у умирающего это вызывало раздражение. Это естество человеческой натуры.
Брат Черненко занимал высокую должность в МВД, работал заместителем министра внутренних дел СССР, а контакта между ними никакого не было. Сестра очень тянулась к Черненко, а он к ней не очень. Существовала какая-то эмоциональная тупость и к брату, и к сестре. Единственным человеком, которого он хотел видеть, была супруга. Черненко ее обожал, подчинялся ей и верил, как ребенок верит матери. И она всю свою жизнь отдала Черненко. Выстраивала большие планы: а что будет через два года, что будет через пять лет… Вот это все я слышал от нее. Черненко был замкнутый, максимально сконцентрированный. Физически был предельно ограничен в движении, и его инвалидизирующая стадия болезни лимитировала его во всем. И в контакте с людьми, и в движении, и в перелетах.
В тот день, когда его выбрали генеральным секретарем, у меня был назначен осмотр на Грановского с его лечащим врачом Осиповой (хороший врач, симпатичная женщина, умная, добрая). Мы думали: ну, раз такое событие, наверное, не приедет. Нет, он приехал. Это к тому, что он уже тогда мне поверил — в день своего избрания не отказался от визита ко мне. Знак того, что между нами установились доверительные отношения.
Черненко вошел, и я впервые увидел улыбку на его лице. Он сказал: "Я стал сегодня генеральным секретарем". А по выражению моего лица понял, что я этого не одобряю. И он тогда произнес фразу, которую иногда я вспоминаю: "Власть только берут, власть никогда не отдают". Это и стало причиной, почему он ушел из жизни через такой короткий промежуток времени.
— Был момент на финише жизни Черненко, который не очень красит организаторов, — когда немощного генсека выставили на всеобщий показ по Центральному телевидению во время выборов в Верховный Совет РСФСР в начале 1985 года. Я так понимаю, Чазов был категорически против, но не мог ничего сделать, потому что Черненко сам пошел на это…
— Черненко находился в то время в таком состоянии, что сам принять какое-то решение был просто не в состоянии. Мне кажется, свою негативную роль во всем этом сыграл Горбачев.
— Не Виктор Гришин, первый секретарь Московского горкома КПСС, а именно Горбачев?
— Может быть, и Гришин, мне трудно сказать… Но то, что Черненко был физически не готов к такому интервью, это я точно знаю. Все происходило в его палате в ЦКБ, то есть была его койка, а соседняя комната была проходная — там разместилось телевидение. И я с вами абсолютно согласен, что никому это было не нужно, и после он уже подняться с постели не смог.
Черненко умирал у нас с Чазовым на руках. Наросли явления комы, потеря сознания, и тихо он ушел из жизни. И когда была аутопсия (посмертное вскрытие — прим. ТАСС), а она в таких случаях всегда проводится, чтобы не возникало разногласий, от чего умер пациент, тогда я увидел такие легкие, которые ни до этого, ни по сегодняшний день я не видел. Даже сама ткань была похожа на маленькую-маленькую тряпочку, которую иногда водители используют, чтобы протереть стекла. Практически полная атрофия, мертвая легочная ткань. Она была поражена далеко зашедшими дистрофическими, атрофическими процессами. А мы со своей стороны старались сделать все, чтобы он дышал и максимально работал…
— Начались онкологические заболевания у советских руководителей — создали онкологический центр на Каширке, начались проблемы с глазами — построили глазной центр. Вам что-то перепало в такого рода "поощрениях", воспользовались ли вы близостью к власти?
— Мне ничего не перепало. Это тоже преувеличенная вещь. Мы из Второй мировой войны вышли с очень плохими показателями по демографии, и Сталин пригласил Берию и спросил: "Лаврентий, какие у тебя есть идеи, как нам выходить из эпидемии травм?" И Берия предложил создать АМН, собрать всех ученых в кулак: Николая Бурденко, Николая Аничкова. И была создана основа академической медицины, которая отвечала на вопрос: а что нужно для страны? Николай Блохин приехал в Москву из Горького в 1952 году, но к тому времени он был очень известным молодым профессором, и его целевым образом Минздрав СССР взял в Москву на развитие онкологии. Чазов взял Институт терапии от Александра Мясникова, этот институт стал Институтом кардиологии, то есть уже была основа. И он видел, насколько кардиология — социально значимая проблема. Они тогда группой ученых стали создавать машины скорой помощи для инфарктов миокарда.
Мало кто об этом знает, но Чазов молодым врачом пришел к Мясникову и рассказал о создании препарата для растворения тромба — фибринолизине — и попросил его применить. А Мясников ему сказал: "Ты себе его вначале примени, а потом уже будешь вводить больным". И Чазов ввел себе препарат, показав, что это безопасно для человека.
Когда Чазов стал начальником Кремлевки, конечно, он смог поставить вопрос, чтобы государство действительно вложило средства в развитие такого направления, как кардиология. Он создал систему. Кардиоцентры появились по всему Союзу: в Томске, в Тюмени, в Ленинграде. Точно так же сделал Блохин по онкологии — в Ростове-на-Дону построил великолепный онкодиспансер.
Я должен быть объективен: кто-то действительно имел возможность продвинуть свой вопрос. Например, покойный офтальмолог Святослав Федоров. У Николая Рыжкова отец стал терять зрение, вплоть до катаракты, и Федоров сделал операцию легко и амбулаторно. И на Рыжкова это произвело большое впечатление. С тех пор начали появляться офтальмологические центры Федорова, но это он тоже не под себя делал. И вы посмотрите, как стала создаваться система оказания помощи больным офтальмологического плана. Может быть, что-то приобрел для себя офтальмолог Михаил Краснов, построил себе институт глазных болезней. А те люди, фамилии которых я называл, они действительно сделали очень много и для здравоохранения страны.
А что касается меня, то Черненко на это никогда бы не пошел. В этом случае мне помог бывший министр здравоохранения РСФСР Анатолий Потапов. Он в свое время сменил на этом посту Владимира Трофимова, участника Великой Отечественной войны, который имел тяжелое легочное заболевание, и я его нянчил, спасал. И Трофимов понимал, что надо заниматься в стране легочным здоровьем. Но готовой формулы, как решить эту проблему, у него не было.
Иногда определенный тип врачей просил награды. К примеру, председатель правительства СССР Николай Тихонов настоял, чтобы его врачу Иванову дали звание народного врача РСФСР.
— Своему лечащему врачу Михаилу Косареву Брежнев на 30-летие дал орден Ленина.
— А Косарев, если вы знаете, был бедный из бедных. А что он должен был иметь? Он не рос и не развивался, был врачом на побегушках. Хотя у него были очень хорошие возможности для реализации. Чазов помогал ему вести Брежнева. А затем, после смерти генсека, как-то у него не сложилось.
А что касается меня, то больших государственных наград у меня нет. Последнюю я получал от Советского Союза "за освоение целинных и залежных земель". В этом отношении я нетщеславный. Если говорить о моем следе, то я реабилитировал врача-терапевта Дмитрия Дмитриевича Плетнева (арестованного в 1937 году и осужденного по делу антисоветского правотроцкистского блока — прим. ТАСС). Это большое дело, потому что я воспользовался инструментом 4-го управления. Был такой генеральный прокурор СССР — Александр Рекунков. Я к нему обратился с просьбой о реабилитации Плетнева. Это отдельная история, и она заслуживает особого разговора…
А когда был реабилитирован Плетнев, я занялся канонизацией доктора Боткина. Теперь он страстотерпец, врач Евгений, доктор Боткин. Я как бы вырвал его из слуг царской семьи. И показал, что несправедливы к этому человеку, потому что как врач, сын врача Сергея Петровича Боткина, Евгений Сергеевич Боткин — это человек, который понимал и знал, что его ждет, но отказался уйти из царской семьи в момент, когда ее трагическая судьба была уже решена. Он продемонстрировал верность врачебному долгу, и ему принадлежат такие слова: "Поймите же меня правильно, я не могу оставить больного ребенка, царевича Алексея", больного гемофилией, который мог в любую минуту нуждаться в его помощи. В феврале 2016 года Архиерейский собор и патриарх официально канонизировали доктора Боткина. Я считаю, что это для меня большая награда.
Сейчас я строю церковь под Красноярском, в поселке Большая Мурта, связанном с именем другого врача — профессора медицины, хирурга Валентина Войно-Ясенецкого (святителя Луки). Я в этом себя нашел и могу честно посмотреть в лицо каждого человека, включая нынешнее руководство.
Беседовал Дмитрий Волин