Константин Райкин: традиционные духовные ценности — удел очень немногих

24 октября Российский государственный театр "Сатирикон" имени Аркадия Райкина отмечает свое 80-летие. О сегодняшнем дне "Сатирикона", своем видении театрального процесса и о том, почему он не копирует в творческом пути своего отца, корреспонденту ТАСС рассказал его художественный руководитель, народный артист РФ Константин Райкин.

— Наступивший новый сезон для театра юбилейный. А летом будущего года вы отметите свой личный юбилей — 70-летие. Как изменилось ваше видение цели и содержания творческого процесса в сравнении с временем 10-, 20-летней давности?

— Вопрос правильный, но я могу ответить на него только пожатием плеч. Понимаете ли, я ведь нахожусь не "на берегу", с которого можно взглянуть на это как бы со стороны, а в процессе, на дистанции, и мне трудно сказать, как меняются мои собственные взгляды. Конечно, меняется жизнь вокруг, и мне понятно, как она меняется.  А вот как по ходу времени меняюсь я сам, мне труднее сказать.

Теперь насчет юбилеев. Я вообще не "юбилейный" человек, когда читаю про мои юбилеи, воспринимаю, будто про кого-то другого написано. Я себя со своим возрастом вообще не идентифицирую. Много раз ловил себя на том, что не отдаю себе отчет, сколько мне лет. Истинный возраст не паспортный, не арифметика, это высшая математика. Знаю много старообразных и старых душой молодых людей, даже студентов, и, наоборот, знаю очень много молодых пожилых людей, которые по паспорту старые, а на самом деле вовсе нет. Вот Петр Наумович Фоменко был таковым, всегда с каким-то свежим взглядом… В общем, применительно к юбилеям, пафос момента мне не свойственно ощущать.

— Нынешний год не раз фигурировал как последний в масштабной реконструкции театра. Когда эта строительная эпопея все-таки завершится?

— Обещают к концу 2020 года. По крайней мере, по официальному плану мы должны к этому времени переехать в новое здание. Ну а дальше посмотрим: мы же должны, въехав туда, еще как-то освоиться. Сколько это займет времени, непонятно, процесс еще продумывается. В любом случае непросто будет нам туда возвращаться, ведь это связано с аппаратурой, эксплуатацией идущих спектаклей, выпуском новых и т.д.

— А как с эксплуатацией новых площадок, которые там запланированы?

— Там будет большая сцена — она как бы вернется к нам. А еще появится малая сцена, вновь отстроенная. К ним добавится зал-трансформер, который будет видоизменяться, так сказать, в ресторанный вариант, когда публика сидит за столиками и наблюдает происходящее на сцене. Что-то вроде кабаре. Но это не остро обязательная деятельность для театра, поэтому мы эту третью площадку будем с кем-то делить.  

— Как принял коллектив заступившего с нового сезона на пост директора Владимира Казаченко?  

— Принял очень тепло и с большим интересом. Нам достаточно давно была известна его деятельность на посту директора Томского ТЮЗа, и мы еще раньше, во время наших там гастролей, оценили ее. Так что Владимир Анатольевич — не случайная фигура для нас. Мы с большими надеждами и с добрыми ощущениями начали вместе интенсивно работать. А что дальше — вопрос будущего.

"Как можно возвращаться в репертуаре к тому, что было?!"

— Готовясь к интервью, посмотрел ваш спектакль "Все оттенки голубого". Перед его началом прозвучал ваш призыв к зрителям почувствовать ту глубинную духовную суть, ради которой эта история была показана. Этот спектакль про толерантность уже пятый сезон идет, но как вы думаете: наше общество за эти годы стало хоть немного терпимей к иному мнению, к иной сущности, "инаковости"?  

— Нет, не стало.

— Театральных зрителей вы как-то назвали "духовными людьми", считая, что сам факт прихода человека в театр говорит об "особой тонкости души". А как влияет на душу сегодняшнее телевидение?

— Сегодняшнее телевидение не знаю, так как не смотрю его уже несколько лет. Вообще не включаю телевизор!

— Счастливый человек…

— Если что-то важное, я смотрю в интернете, если что-то надо посмотреть из того, что было по каналу "Культура" или какому-то спортивному каналу, я опять-таки смотрю в интернете. Телевизор как аппарат я вообще не включаю! У телевидения есть самые разные составляющие, это великое изобретение человека, но оно, как мне кажется, в большой степени работает на дьявола, во всяком случае, больше, чем на бога.  

— Смотрел у вас во второй половине нулевых "Ричарда III" Юрия Бутусова. На меня спектакль с вами в главной роли произвел огромное впечатление. А вот одна критикесса посчитала, что показали вы в этом спектакле — хоть и показали великолепно — "мелкого злодея", а надо было бы, по ее убеждению, воссоздать образ "великого злодея". Получается, в ее трактовке, что вы с Бутусовым в этом спектакле зло как бы высмеяли, но не осудили, что ли. Что скажете на это?

"Ричард III" с первых же показов приводил зрителей в восторг, они вставали уже на прогонах, когда спектакль не то что еще не разогнался, а только рождался. Он имел оглушительный успех. И считаю, что не зря. Это была Юрина невероятная, мощнейшая работа, как, впрочем, и работа моих коллег. Прекрасно играли артисты!

Да, сыграть Ричарда III — это была мечта моих молодых лет, но в какой-то момент я расстался с этой мечтой.

— Почему?

— Я так много этой ролью болел, что перестал надеяться дождаться режиссера, который бы отвечал моим знаниям, ощущениям в связи с этой ролью. И вот вдруг, когда я был уже совсем, что называется, немолод, Юра Бутусов предложил мне его сыграть. И надо сказать, я использовал свои большие познания об этой роли. То есть в этом спектакле мы использовали не только саму пьесу, но еще и шекспировские хроники. А ведь там содержались сведения о герцоге Глостере в его молодые и даже совсем детские годы — человеке, который впоследствии стал Ричардом III. И я тогда Юре посоветовал использовать эти хроники. Там, например, был монолог, которого не было в пьесе.

— И в этой связи в том числе критики выдвигали упрек вам.

— Первый внятный успех у них и у журналистов "Ричард III" завоевал, когда мы привезли его в Питер. Северная столица восприняла постановку как-то свежо, после чего Москва тоже приняла, и "Ричард" стал считаться большой победой — и Бутусова, и нашего театра.

— И все же писали тогда, что злодей какой-то маленький в этом спектакле…

— Да, помню эти упреки: мол, высмеяли зло, но не осудили. А в спектакле вообще была такая концепция, очень любопытная, которая была не оценена: о недолюбленном ребенке, о том, что вот эта недолюбленность и рождает зло. Эта неоцененность таланта и ума, которыми Глостер с рождения обладал, это ощущение изгойства с детства, когда его стыдятся, не любят, и породили в нем свободу от морали. Зло, исходящее из детства! Замечательная, глубокая мысль у Шекспира, и как ее поняли или не поняли тогда некоторые критики, мне все равно.

Зато как был сделан спектакль — это мне дорого! Художником это было сделано как атрибутика детской игры! Мы были помещены как бы в детский масштаб: эти огромные стулья, столы как дома, а в их интерьере какой-то маленький человечек. В общем, это замечательная, интересная трактовка шекспировской пьесы.

— А вы не хотели бы вернуть "Ричарда III" в репертуар?  

— Никогда не верну! Как можно возвращаться в репертуаре к тому, что было! Это все равно что спрашивать: "Вы когда-нибудь будете вновь молодым?" Нет, не буду! Если страница переворачивается, то навсегда!

"Через русскую классику обязательно должен пройти любой театр!"

— После безусловного успеха "Доходного места" некоторые критики настоятельно советовали вам "русифицировать" репертуар. В итоге у вас появилось больше русской классики: сегодня в репертуаре "Чайка", "Бесприданница", на подходе "Шутники" Александра Островского. Чем русская классика актуальна для вашего зрителя?

— Я совсем не потому что-то делаю или не делаю, что мне советуют или не советуют критики. Выбор стратегии развития театра, репертуара — результат большого интеллектуального труда, анализа и вообще каких-то взаимоотношений с жизнью. Жизнь складывает твой репертуар, но никак не критики. И вообще, критики могут оценивать, отражать, но они не должны советовать, по моему мнению!  

— Ближайшая большая премьера в "Сатириконе" — "Шутники" Островского в постановке Евгения Марчелли. К юбилею театра вы выбрали одного из своих любимых драматургов и пригласили режиссера "со стороны". Райкин — Островский — Марчелли хорошо находят общий язык на репетициях?

— Все режиссеры, которые здесь ставили, можно сказать, "со стороны". С Марчелли мы работаем первый раз. Репетиции проходят очень интересно, хорошо, но это ничего не значит. У Юры Бутусова они проходят всегда тяжело, это мука мученическая и для него, и для тех, кто занят у него в репетициях. Но это не означает, что он не сделает хороший спектакль. И наоборот, замечательный процесс репетиции вовсе не гарантия, что все получится. Посмотрим, как будет в этот раз.

"Приглашая режиссера ставить спектакль, где я буду играть, я его в командиры выбираю, а не в соратники"

— Будучи худруком вашего театра, вы в то же время играете в спектаклях других режиссеров. Выступая в этом случае просто артистом, вы подчиняетесь постановщику, его видению вашей роли? Или есть соблазн что-то посоветовать, подправить? Вы как-то сказали, что Валерий Фокин в процессе работы над постановкой ведет себя чуть ли не как диктатор…

— Так ведет себя любой режиссер, и это совершенно правильно. Он глава и хозяин постановки, и артистам это нужно понимать. Артист может что-то предложить, но у него абсолютно совещательный голос.

— И как тогда насчет "посоветовать"?

— Один мой совет режиссером может быть принят, а по поводу условно других 28 советов я могу быть и "послан". Мало ли что я говорю! Я вообще послушный артист. Возьмем прекрасного режиссера Егора Перегудова, который гораздо младше меня, так вот, приглашая его ставить спектакль, где я буду играть, я его в командиры выбираю, а не в соратники. Артист не должен быть соратником режиссера! Если артист вровень с режиссером, то вряд ли что-то хорошее получится.  

Да, я худрук, но если я артист, я подчиненный! Я не могу играть у самого себя, это неверная ситуация. Если я играю у какого-то режиссера, я ему подчиняюсь. Это изначальное условие игры, не может быть по-другому! Если я, играя у кого-то, вдруг скажу: "Кто здесь главный?", то режиссер, если он нормальный, должен сказать в ответ: "Знаете что, идите и худручьте без меня…"

— А если приглашаете режиссера поставить спектакль, где не играете?

— Тогда я веду себя как худрук, то есть могу что-то посоветовать, но и то до определенной степени, потому что он не я, я не он. Если же я нахожу там что-то принципиально неверным, я, конечно, могу ему это сказать. Но это, повторяю, лишь в том случае, если я не играю в спектакле. Режиссер по статусу своему командир, диктатор…  

— Кто из режиссеров, в спектаклях которых вы играли, повлиял на вас в наибольшей степени?

— У меня ощущение, что я у всех у них чему-то учился. Вообще, я по своей натуре ученик, и я этого качества вовсе не стыжусь, а даже люблю, оно не дает мне зазнаваться, превращаться в какого-то мэтра. Мне очень повезло, ведь в моем театре соглашались ставить лучшие режиссеры нашей страны. И Валерий Фокин, и Петр Фоменко, и Роберт Стуруа, и Роман Виктюк, и Юрий Бутусов, и Володя Машков, и Елена Невежина, и Егор Перегудов... Целая обойма лучших режиссеров, и, надеюсь, она еще пополнится. А еще в моей театральной школе вел курс Кама Гинкас, тоже большой мастер.

Они все очень разные, но что-то меня со всеми этими людьми роднит во взгляде на искусство, жизнь. У каждого из них есть чему учиться, так что у кого больше, а у кого меньше я взял — не могу сказать. Фокин со мной как с актером сделал двадцать спектаклей, а Фоменко лишь один, но он повлиял на всю мою дальнейшую профессиональную жизнь.

"В профессиональном смысле я ощущаю влияние отца, но только глубинное"

— А у Райкина-старшего в этом плане чему-то научились?

— У папы почти нечему было научиться.

— ???

— Он был таким своеобразным и почти не обладал педагогическими способностями. Папа мог потрясающе показать, но его краски годились только ему. Они были, как правило, разрушительны для любого другого, в том числе и для меня. Некоторые впрямую пытались повторять его, когда он что-то показывал, но в конце концов становилось ясно, что другим это не шло — не их органика. Я чувствую какие-то глубинные связи с ним, в этом смысле он мог послужить примером, но впрямую передать мне свое, так сказать, творческое нутро не мог. Хотя я с детства смотрел все его спектакли.

— То есть вы другой…

— Может быть, в этом и какое-то спасение для меня. Я иду своей дорогой. В профессиональном смысле я ощущаю его влияние, но только глубинное. Идти по пути повторения — всегда и для всех губительно! Этот жанр его, соединяющий сатиру, юмор, эстраду, лиризм, драматизм и даже трагизм, называется "Аркадий Райкин". Он его начал и закрыл своим уходом. И по этой дороге идти просто бессмысленно.  

"Пушкин — наше все", но не для всех"

— У вас есть поэтический моноспектакль "Своим голосом", в котором вы на протяжении двух часов читаете наизусть стихи любимых поэтов.

— Во-первых, правильнее сказать, я стихи исполняю. Это все-таки актерство, а не чтение наизусть.

— Почему поэзия у вас в театре много лет звучит, а по ТВ, на стадионах и площадях не звучит?

— Ну, на канале "Культура" все-таки иногда звучит. На стадионах? А зачем?

— Но ведь были поэтические вечера в Политехническом.

— Это уже другое. Думаю, если мы сегодня правильно объявим, я публику в Политехническом соберу. Вообще, настоящая поэзия — это какое-то тонкое интимное дело, на которое может собраться тысяча или максимум две тысячи человек. Разве Пушкин может звучать на стадионе или на площадях? Это не площадное дело.

— То есть?

— А что, Пушкина так уж все знают и понимают? Его не понимает почти никто! Да и все наши "традиционные", как принято говорить, духовные ценности — это удел очень немногих. Они большей частью не соблюдаются, не осознаются.

— То есть не здорово у нас с духовностью?

— Не просто не здорово, а вообще плохо с духовностью. Вообще, думаю, во всех бедах, во всех проблемах нашей страны виноваты ее жители, мы. Мы виноваты! И надо это осознавать! Мы привыкли спихивать на кого-то, особенно на другие страны, на Запад, Америку, на власть.

Что на самом деле самый глупый способ. Как говорил Толстой, есть два способа бороться с несчастьями — обвинять других или обвинять себя. То есть два варианта: мне плохо, потому что я плох, или мне плохо, потому что кто-то плох. Так вот, второй вариант — это путь в никуда. И есть лишь один способ — заглянуть внутрь себя, искать причину в себе, только тогда это может привести к какому-то улучшению, очищению, движению к Богу. Пока же мы не готовы по этому пути идти. Мы мало желаем самосовершенствоваться, мало видим в самих себе причины наших проблем. Мне кажется, культура нужна вот для этого.

Это также вопрос и совести, которая, по определению Толстого, есть стыд, направленный внутрь. Это все очень важно, но, увы, дефицитно в нашей жизни.

"Контроль совести не должен тебя отпускать никогда!"

— Прочитал на сайте театра такое ваше высказывание: "Я совершенно убежден, что Бог за нами наблюдает — и либо дает нам добиться успеха, либо нет. Судьба тебе предназначена, но Он может что-то изменить, внести коррективы — и ты тоже можешь что-то исправить, искупить…" А как часто вам приходилось что-то исправлять и/или искупать?

— Да я все время это делаю! Мне кажется, вся наша жизнь состоит из преодолений, искуплений, исправлений. Только вот нужно разобраться, что именно ты исправляешь или искупаешь. Мы постоянно ищем какие-то компромиссы, все время что-то преодолеваем, все время впадаем в какие-то грехи, а потом исправляем их. Мы все время идем под наблюдением Господа Бога, и он ежечасно за нами следит. Так что надо быть бдительным, ведь искушения, испытания на каждом шагу, и нужна постоянная проверка на прочность, потому что зло не дремлет.

— Но ведь кто-то дьявола не боится, а прямо аффилирует себя с ним.

— И я как-то наблюдаю за такими людьми, мне это интересно как актеру: ведь я же часто играю злодеев и мерзавцев. И у меня такое ощущение, что они как-то договариваются с собой, ибо человек не может жить с чувством, что он полный мерзавец. Или он должен как-то договориться со своей совестью, или превратиться в нечеловека, в какое-то животное существо, которое живет только инстинктами. Это я говорю про персонажей, которых приходится играть. А я играл злодеев еще более омерзительных, нежели Ричард III…  

— В том числе считающих себя воплощением дьявола на земле?

— И при этом возводящих это в какой-то принцип, типа "а я специально так делаю, потому что я имею на это право".  Как-то в театре, когда я исполнил стихи, в том числе про покаяние, ко мне подошел работник сталинских лагерей и говорит: "А почему я должен каяться, я честно делал свою работу". На что я ему сказал: "Но вот киллер тоже "честно", за деньги "выполняет свою работу", так вы считаете это нормальным?" А он мне опять: "А в чем я должен каяться?"

— Ну, для него это были "враги народа"…

— У каждого человека есть какой-то внутренний диалог, когда он пытается сам с собой договариваться.

— Но есть и совсем крайний вариант, когда кому-то и такой "диалог" не нужен?

— Да, и подобное существо может жить совершенно как животное, потворствуя своим низменным инстинктам — есть, пить, получать самку и так далее. Такие тоже есть. По биологическому виду это люди, но на самом деле недолюди, у них мозг есть, но по своим душевным, духовным параметрам они совершенно неразвиты, в том числе абсолютно равнодушны к чужому страданию. Как малые дети, они не знают, что такое пожалеть, душа не проснулась. И я в жизни встречал таких.

— В театре?

— Среди театральной публики таких нет. 

Беседовал Евгений Верлин