Тимур
Суббота, 8:50 утра, городская поликлиника №115. Пациентов совсем мало, но в левом крыле первого этажа — движение. Гудит вендинговый автомат, у него стоят трое врачей. Приятно и терпко пахнет кофе.
Ходят туда-сюда люди. Все они — сотрудники отделения выездной паллиативной помощи "Хорошево" ЦПП — Московского многопрофильного центра паллиативной помощи. Стационар на 200 коек находится на улице Двинцев, в ведении центра также восемь взрослых столичных хосписов, один детский и несколько отделений выездной службы на базе государственных поликлиник; она оказывает помощь неизлечимо больным пациентам на дому по всей Москве. "Хорошево" обслуживает районы на северо-западе столицы.
Медбрат Тимур Аппазов готовится к выезду: распечатывает карту с адресами пациентов, проверяет состав медицинской укладки, докладывает недостающие лекарства, шприцы, бинты, пластыри.
— Тут у нас зажимы, пинцеты, ножницы, стерильный материал, перевязочный, пластырь — самая обязательная вещь. Тут ранозаживляющие, от запоров, от тошноты средства, катетеров мочевых куча, если надо поменять, зонды назогастральные, бахилы, перчатки, одноразовые медицинские халаты, моющие средства.
Тимуру 27, он большой и высокий. У него татуировки на руках, сережка в ухе, на выезды он не носит медицинскую форму: это необязательно. Он одет не по погоде легко — защитного цвета брюки-карго с манжетами, которые обнажают щиколотки, кроссовки, черная футболка с надписью Mr.Disco. На поясе завязана толстовка-худи: "Этого хватает, чтобы добежать от машины до подъезда и обратно".
Четыре года назад, когда Тимур пришел устраиваться в Центр паллиативной помощи, его взяли не сразу:
— Настроены были не очень, ну понимаете — татуировки, серьги. Взяли сначала на стажировку. Потом попал к Анне Константиновне (Нюте Федермессер, директору ЦПП — прим. ТАСС), она меня прям из кабинета вытащила, отдала старшей сестре Наталье Николаевне Даниловой, меня взяли "до первого замечания". Вот вроде пока не выгнали.
Тимур — крымчанин, родился и вырос в Бахчисарае. После школы решил выучиться на фельдшера, но в год его поступления в училище в Симферополе не набралась группа, и он пошел на "сестринское дело".
— У меня в семье нет медиков. Я был поглощен в детстве четырьмя вещами: лего, греческими мифами, историей и книжками по анатомии. Никто не настаивал на меде. У меня просто было стремление людям помогать. Была такая альтруистическая, немного наивная мечта.
После училища Тимур вернулся домой, два года проработал в хирургии районной больницы Бахчисарая.
— Это был ад. Мы одним стационаром были на 85 сел. Контингент, извините, весьма своеобразный. В хирургию часто попадают, знаете, по очень своеобразным причинам. Поножовщина — это обычные дела. Бытовуха. Все напьются, решают пырять друг друга.
Из Бахчисарая Тимур уехал в Симферополь и еще полгода работал в реанимации наркодиспансера. В 2017 году переехал в Москву и попал в Центр паллиативной помощи.
— Я ничего не знал до этого про центр, про фонд "Вера", про хосписы. После гнойной хирургии меня очень сложно чем-то напугать, психологического отторжения не было. Конечно, есть специфика. В обычной больнице, в реанимации быстро видишь результат своей работы. Операцию провели, человек выписался. Тут сложнее. Ну и в плане ухода — пришлось привыкать. Кормить, мыть пациентов — у меня не было такого опыта. Просто не знал, как это делать.
Мы выходим из поликлиники, шлепаем по лужам до рабочего "Форда Фокуса". Тимур отдает водителю распечатанную карту с маршрутом, укладывает сумку в багажник, садится вперед. Едем по первому адресу. Всего сегодня у Тимура шесть пациентов. "Значит, часов до пяти", — говорит тихо водитель. Потом Тимуру надо вернуться в поликлинику, заполнять документы, писать отчеты.
Почти все пациенты Тимура — лежачие тяжелые больные. У многих пролежни, некроз — надо чистить раны, делать перевязки. Тимур ставит катетеры, назогастральные зонды для кормления (трубка в нос), ухаживает за гастростомой (отверстие в желудке), нефростомой (отверстие в почке), колостомой (отверстие в кишечнике) — искусственными выходами, которые делают хирурги, если человек не может самостоятельно глотать, опорожнять мочевой пузырь или кишечник. Нам не разрешили подняться ни к одному пациенту даже без камеры. Поэтому мы с фотографом Мишей остаемся ждать в машине. Тимура нет чуть больше получаса. Он возвращается с улыбкой — у пациента заживает рана.
"Ты приходишь, а маме лучше не становится"
— Главное в моей работе — терпение и коммуникация, — говорит Тимур, усаживаясь на переднее сиденье "Фокуса" и поджимая длинные ноги. — Самое сложное — это общение с родственниками. Больные чаще всего благодарны, если недовольны, сердятся, скорее всего, они не обезболены. А вот родственники — иначе, тут 50 на 50. Кто-то искренне благодарен, пытается за чай усадить. А кому-то кажется, что ты зря приходишь. "А че ты приходишь, а маме лучше не становится?" Могут нахамить, сказать что-то обидное. Но я стараюсь на такое не обращать внимания.
Тимур говорит, что в России люди пока не до конца понимают смысл паллиативной помощи. Медицина для большинства — это когда человека лечат и он выздоравливает. Если лечат плохо или вылечить нельзя — умирает. О том, что есть промежуточный отрезок, когда пациент неизлечимо болен, но врачи могут улучшить качество его жизни и избавить от страданий, многие даже не задумываются.
— Иногда объясняешь, а они так интерпретируют: "А-а, у вас просто подгузники меняют, понятно…" Приходится немножко психологом поработать. К примеру, уходит человек. Все, при смерти. А они все еду пихают. Как же так, больному надо кушать! Объясняем, что еда — это тоже нагрузка, приоритеты организма в конце жизни смещаются, можно не кормить. А они требуют поставить зонд для кормления. У нас была пациентка. Дочь ее говорит: "Поставьте маме зонд". — "Почему, она же сама ест!" — "Она медленно ест, мне неудобно".
Тимур каждый день видит десятки людей, множество историй. От комичных ("открывает родственник дверь в одних трусах") до грустных и драматичных ("иногда становишься свидетелем — такие разборки там, страсти у них, не стесняются" или "сидят и ждут, когда человек уйдет, потому что квартира, и видно по отношению, что этот больной им не нужен, они тут ради одной цели; в Москве у умирающих очень быстро отыскиваются родственники").
Тимур обучает родственников правильно ухаживать за больным, кормить, промывать трубочки оборудования, делать уколы. Иногда приходится помогать в уходе — стричь ногти, менять постельное белье, подгузники, мыть.
— Конечно, хороших примеров больше, как и вежливых людей. И они стараются вникнуть, все сделать правильно. Приятно видеть, когда родственники любящие, не отчужденные, сплоченные. У меня есть подопечный дедуля — за ним ухаживает внук и друг детства, с которым они вместе выросли, такой же старичок. Да и когда видишь плохие отношения в семье, не будешь же лезть, спрашивать: "А почему вы так к маме относитесь?" Часто у больного есть близкие, но они не общаются. Например, сын обиду затаил, годами не звонит. Некоторые просто нанимают сиделку, скидывают деньги и не приезжают даже. Но я не могу судить, мало ли что стало причиной. Хотя и бывает грустновато.
Тимур признается, что давно выгорел на работе, но это не мешает ее любить и хорошо делать. Просто того подъема и энтузиазма, что в первые годы в медицине, нет. Работа отнимает почти все свободное время и силы. График — 2/2, но в выходные Тимур чаще всего просто отсыпается, может весь день "проваляться" или смотреть кино.
— Работа сокращает круг друзей. Сейчас работы очень много, домой прихожу только спать. Мне все равно, когда работать — в праздники, в выходные. Надо так надо. Утром вставать рано, в восемь я уже в поликлинике. Хотя я сова, это трудно дается. Особо не погуляешь накануне. Но несколько близких друзей у меня есть. Они часто говорят: "Ну нет, я бы не смог". А я говорю: "Смог бы. Каждый бы смог. Просто надо начать делать".
В поисках
О своем будущем Тимур говорит кратко и спокойно: "Кто знает, что будет дальше, можно сказать, что я в поисках. Но я чувствую себя на своем месте". В ЦПП к нему приставляли студентов медучилищ, новых медсестер — он их "жалел", старался все объяснять.
— Потому что, когда я учился, нам ничего не показывали. Сидел как дурак — ватку в кулак засовываешь и шарики делаешь, и все. Ко мне все пришло, только когда я начал работать в больнице. К реальной жизни в училище не готовят. И сейчас я вижу, какие ребята приходят. Учатся по советским программам, это уже неактуально, а у нас приказы новые, СанПиНы новые, стандарты все новые. И не умеют они ничего. Я бы многое поменял в образовании.
Мы объезжаем с Тимуром еще несколько адресов. У кого-то он проводит 30 минут, у кого-то — час. Улицы субботней Москвы заполняются машинами, мы попадаем в небольшую пробку. Тимур с восьми утра не ел и не пил. От очередного пациента он возвращается с двумя большими красными яблоками в кармане. Протягивает мне одно:
— Вот, угостили. Бери.
— Когда у тебя обед?
— Когда всех объедем. Тут же не завод, где есть расписание.
У Тимура уставшее, доброе лицо. Он говорит, что это совсем не страшная работа — просто тяжелая физически, но тут у него преимущество, потому что ему "легче как мужчине". Потому что женщинам, по его мнению, тяжелее. "Физически — точно".
— Кислородный концентратор — вы видели его? Мы их возим пациентам, подключаем, показываем родным, как им пользоваться. Пуфик такой тяжеленный. Приходишь куда-то, а там пятый этаж без лифта. Берешь его на горб, сумка еще с лекарствами — и пошел наверх. Парням тут проще. Если выпадает девочками привозить — просят родственников помочь. Или надо переворачивать пациента. Конечно, у нас есть техники, как правильно брать, поднимать, но вообще-то спина болит у всех медиков.
У Тимура есть мечта — чтобы паллиативные центры и хосписы, подобные московским, появились и в его родном Крыму, потому что "там вообще такого, как здесь, нет".
— Было бы круто, если бы сказали — поднимай паллиативную медицину в Крыму. Я бы поехал. А пока у меня пациенты тут.
Сергей
В Первом Московском хосписе на улице Доватора обед. По коридору катит тележку с кастрюлями нянечка. Вкусно пахнет куриным супом. Медбрат Сергей усаживает пожилую А. — сначала помогает перебраться в гамак подъемника, потом перемещает в большое кресло. А. отказывается есть "нечесаная". Сергей берет с тубмочки гребешок и осторожно проводит им по ее волосам. Потом устанавливает перед ней столик.
— Теперь ручки давайте вытрем. Немножечко покормлю, моя хорошая, чуть-чуть. Вкусное пюре, да?
У А. рак и деменция, Сергей ломает ложкой котлету, следит, чтобы она не уронила еду.
Ему 42 года, он работает в Первом Московском хосписе им. В.В. Миллионщиковой год. До этого всю жизнь "варился" в ресторанном бизнесе: начинал официантом в родном городе Моршанске, потом стал барменом. По местным меркам отлично зарабатывал: "чай" каждый день, после свадеб — нередко в долларах. Потом выучился на повара-кондитера: "По мне заметно, правда? Очень люблю сладкое, у меня даже сейчас дома стоят два торта — один блинный, один ореховый".
— Я отлично жил и не думал переезжать, если бы не неправильный прикус, — улыбается Сергей. В Москву он приехал семь лет назад — на прием к стоматологу. Предполагалось длительное лечение.
— Взял с собой приличную, как мне казалось, сумму — все, что я отложил за год. На эти деньги в регионе можно прожить долго, а в Москве они кончились за две недели. Отступать было поздно — я уже подписал договор с клиникой. И тут мне позвонил товарищ и позвал в новый модный ресторан в трех минутах от Красной площади.
Шеф-повар наблюдал за Сергеем одну смену, вечером сказал: "Ты будешь здесь работать до пенсии, пока сам не захочешь уйти".
Сергей работал с удовольствием. Но через несколько месяцев умерла его мама.
— Инсульт, кома, пять дней — и все.
Он срочно выехал домой, после похорон накатила сильнейшая депрессия.
— Мы с мамой были очень близкими людьми. Я мог поделиться с ней чем угодно, поговорить на любую тему. У нас в городе говорят: "Отец умирает — ты полусирота. Мать умирает — ты круглая сирота".
Вытянул шеф — позвонил и сказал: "Ты нам так нужен, у нас столько банкетов, приезжай". Вернулся, работал по 13–14 часов. В выходные — свадьбы, юбилеи. Иногда не спал по двое суток.
— Но стало чего-то не хватать. Сердце не на месте. Все время куда-то рвалось. И моя знакомая, которая уже ходила в Первый Московский хоспис волонтером, сказала: "Ну, приди, приди к нам!" И я пришел.
Сергей работал в саду, полол и поливал цветы, помогал на кухне, собирал "тележку радости" со вкусностями для больных, мыл окна и стены.
— Было важно внести свой вклад. Руки никогда лишними не бывают, тем более мужские. Вывезти на прогулку пациентов, перевернуть, поднять. Или: "Сереж, почисть картошечки". Пойду почищу. То есть эта помощь вроде незначимая. Но понимаешь, что это людям нужно.
Он стал приходить постоянно и чувствовал, как отпускает боль.
— Находил успокоение и очень много ответов на свои вопросы.
А потом снова затянула работа, и с волонтерством пришлось закончить. Через несколько лет Сергея повысили до сушефа. Он стал узнаваем в профессиональных кругах. Уходить не думал, но в марте 2020-го из-за пандемии все московские рестораны закрылись. И тогда Сергей вспомнил про хоспис — пошел устраиваться поваром в Центр паллиативной помощи.
— Мне сказали: "Извините, такой вакансии нет". — "А может, кто-то другой нужен?" — "Нужен медбрат". — "Интересно. Давайте я попробую".
Через несколько недель после начала работы с Сергеем случилось то, чего обычно боится большинство людей: его попросили посидеть с умирающей женщиной. Никто и никогда на руках у Сергея не умирал, но эта просьба не вызвала у него ни ужаса, ни паники.
— Ее звали Ангелина Ивановна, она тихо лежала с закрытыми глазами, но она слышала. Слух уходит последним. Я присел на стул, начал читать стихи. На улице шел дождь. Я начал говорить ей, что идет дождь, а вот солнышко выглянуло. Держал ее за руку. Понимаете, важно, чтобы с человеком в этот момент был кто-то рядом, мы не отходим от пациентов, когда они уходят. А как иначе?
Сергей работает сутки через трое. Помогает сестрам, моет, купает, кормит пациентов, меняет им памперсы.
— У меня не было барьера, брезгливости. А убираться — так это же наш дом. Чистота, уют. У нас есть кот Филя, он ходит по палатам, куда ему хочется. Пациенты его вообще не боятся. Но он воспитанный кот, не прыгает по кроватям.
Когда ресторанам разрешили открыться, Сергея позвали назад. Предложили работу и в новом ресторане в парке "Зарядье". Но он отказался.
— Все мои коллеги были в шоке. Как так? Такой ресторан, престижная и денежная работа! И вдруг хоспис. Когда начинаешь им рассказывать, они переосмысливают. Мой брат пришел: "Хочу с тобой поговорить". Спрашивал, зачем мне это. Есть же стереотипы: что ты за мужчина, если моешь полы, ухаживаешь за больными? "Сереж, тебя на работе уважают — зачем?" Объяснял ему, что меня и тут уважают. Да, просел в деньгах. Но мне тут ближе.
Сергей говорит, что атмосфера хосписа затягивает. Здесь нет суеты. Здесь просто отделять важное от неважного. Хоспис высвечивает это, как софит на сцене.
— Совсем недавно к пациенту пришла дочь с мужем. А я даже не знал, что она очень долго с отцом не общалась, но было видно, что они напряжены, разговор у них не клеился. Она пришла, когда узнала, что отец попал в хоспис. Как не прийти? У меня интуитивно внутри что-то сработало. Подошел, говорю: "А давайте я вам чай принесу? Хотите воды, сок, бутерброды?" А на улице было очень холодно. Я хотел их сблизить просто по-семейному, как дома, у очага. Они засмущались. Взял столик подкатной, налил чай, принес конфеты, сладости. Сказал: "Приятного вам чаепития, приятно вам пообщаться". И ушел. Долго сидели. Женщина вышла в слезах, подошла, сказала: "Большое вам спасибо, мы помирились с папой". Было так радостно, что они успели.
Сергей сравнивает ресторан и хоспис — они во многом похожи. И там и там людям делают добро. И ресторан, и хоспис — про жизнь. Но в хосписе это более выражено.
— Бывает, что пациент в депрессии, приходишь с утра — отворачивается, не хочет ни есть, ни пить, ни гулять. Надо понимать, что людям тяжело. Он недавно видел — а теперь нет. Мог набрать сам сообщение, а теперь надо просить помощи. Это трудно принять. Я просто сажусь к человеку поближе, просто сижу. Начинаешь осторожно: "Сейчас крем принесу, давайте сделаем массаж рук". И мелкими-мелкими шажками подбираешься. Человек открывается, отвлекается. Потихоньку говорю: "Может, компотика попьем? Или морса?" Он подумает-подумает и вдруг: "А давай пообедаем!"
Сейчас Сергей учится на курсах в Свято-Димитриевском медицинском училище при Первой Градской больнице, в будущем хочет научиться медицинскому массажу, помогать пациентам.
— А если нужно будет приготовить человеку завтрак или обед — я с радостью.
Костя
Под ногами — корявый, уже рыхлый лед вперемешку с талой водой. Костя катит по тропинке прогулочную коляску — колеса крутятся с трудом, то и дело съезжают с бугорков льда, утопают в снежной каше.
В коляске лежит Ваня, смотрит в серое низкое небо. Ване шесть, но он до сих пор помещается в "прогулку" для трехлетних детей. У него тяжелая форма ДЦП: он не ходит, не говорит, слабо реагирует на окружающих, ест через гастростому — отверстие в животе, страдает от приступов эпилепсии.
Костя — сотрудник фонда "Вера" и "нянь" Первого детского московского хосписа. Ваня — его пациент, он отказник с рождения, приехал сюда пару недель назад из ДДИ — детского дома инвалидов.
За эти две недели у них с Костей появились любимые игры, ритуалы и развлечения. Ванино любимое — это когда на прогулке Костя разгоняется с коляской и скатывает Ваню с небольшой горки. Впрочем, этот "аттракцион" любят все подопечные дети хосписа. И доверяют такое только Косте.
Он подкатывает коляску к началу спуска, склоняется над Ваней, закрывая ему свет гривой длинных густых кудрей, и спрашивает: "Поехали? Раз, два, три!" — чуть разбегается и бежит по склону. Спустившись, снова заглядывает в коляску: Ваня все так же смотрит в небо, но улыбается уголками губ.
— Это когда-то был детский сад, видите, осталась площадка, — Костя показывает на металлические турники около беседки. — Летом мы вывозим детей сюда, можно хоть целый день гулять, в прошлом году вырыли декоративный пруд, озеленили территорию, но сейчас туда не подобраться. Так что нарезаем круги. Даже не знаю, сколько километров я так прошел за зиму.
Мы несколько раз огибаем хоспис. Костя дотрагивается до носа Вани: холодный, пора домой. Заезжаем в подъезд, Костя раскутывает Ваню: убирает цветной флисовый плед, расстегивает спальный мешок, отстегивает бампер коляски, ремни безопасности, снимает с ног мальчика белые валенки. Склоняется над ним и тихонько говорит:
— Сейчас пойдем в комнату! Готов?
Он берет ребенка на руки, поднимается с ним по лестнице, несет в палату. Укладывает его в кровать и начинает раздевать — комбинезон, шапка, теплые носочки, колготки. Теперь надо надеть пижаму. И поменять подгузник.
Он действует уверенно, легко и быстро. Расстегнуть, снять, протереть влажными салфетками, надеть чистый памперс. Он делает это отточенными движениями, но так осторожно, будто в руках у него елочный шарик из тончайшего стекла. Нажмешь чуть сильнее — и разобьется.
Ваня издает протяжный стон, похожий на плач котенка. Ему не нравится, когда его раздевают и одевают. Этот процесс не любят и здоровые маленькие дети, но у Вани из-за ДЦП контрактуры, спастика — многие движения доставляют неприятные ощущения, боль. Костя укладывает Ваню на бок на длинную, похожую на гусеницу подушку для беременных.
— На спине неудобно лежать, нужно придать анатомическую форму. Чтобы руки и ноги чуть согнуты были, — поясняет Костя и кладет между коленями Вани маленькую подушечку, чтобы не образовывались пролежни. — Вот так получилось как в гнезде.
Ваня закрывает глаза и засыпает прежде, чем Костя успевает укрыть его одеялом.
"Не думал, что это может быть работой"
Косте Богданову 26. У него цепкий озорной взгляд и роскошная, густая шевелюра. Худощавый высокий юноша. Он еще три года назад не знал, что такое хоспис.
— У меня семья никогда не нуждалась, меня не заставляли учиться какой-то определенной профессии, просто говорили "занимайся хоть чем-то", — говорит Костя. И прибавляет: — Мне повезло. Родители почти всегда старались меня поддерживать, мои идеи.
Костя пробовал себя в программировании, после школы поступил в университет, но учеба не понравилась, и он через год забрал документы. Поступил в колледж, но оттуда ушел еще быстрее — после первой сессии. Просто стало очевидно, что он не на своем месте.
— Мама переживала, просила, чтобы я закончил хоть что-то. После этого я пошел в пищевой колледж — там надо было учиться всего год. Закончил его, получил диплом повара, устроился в ресторан.
Работал много, приходил домой только спать. Поначалу нравилось, потом, через пару лет, выгорел. Ушел.
— Начал работать курьером. Но очень хотелось найти дело, которое бы приносило пользу другим. Что это могло бы быть — я не понимал.
Однажды он услышал о людях, которые помогают детям с ДЦП, и забил в поисковике "как стать волонтером".
— Первым результатом "Гугл" выдал фонд "Вера". Они набирали волонтеров для работы в хосписах. Я записался на собеседование.
На встречу вместе с другими желающими Костя приехал уставший, после рабочей курьерской смены.
— Пока нам рассказывали, где нужна помощь, я так задремал. И вдруг начали говорить про детский хоспис. Я сразу прислушался. Говорят: "В Чертанове всего один волонтер, туда нужна помощь". А это еще и мое направление — я живу в Троицке. Пошел, записался. Впервые приехал сюда и влюбился в это место. Будто пазл сложился — понял: это то, что нужно, никуда отсюда не хочу.
Я спрашиваю, страшно ли было идти к тяжелобольным детям.
Отвечает:
— Скорее было страшно сделать что-то не так.
За несколько недель Костя научился переодевать, мыть пациентов, отсасывать аспиратором из горла мокроту. Много гулял с детьми — был май.
Никто не говорит волонтеру, сколько часов он должен проводить в хосписе, можно приезжать тогда, когда получается. Но Костя зависал здесь целыми днями. Чтобы зарабатывать на жизнь, устроился курьером по доставке еды.
— Пошел туда просто потому, что эта работа позволяла мне приходить сюда. Часто приезжал к детям прямо с сумкой-холодильником за плечами после смены.
В июле Косте предложили постоянную работу в хосписе.
— Я даже не представлял, что это возможно, я не представлял, что это может быть работой. Когда мне написали, что хотят взять меня, я только выдал: "Да-да, где подписаться? Быстрее!"
Официально должность Кости называется "координатор", но фактически помимо общения с добровольцами он выполняет работу няни: ухаживает за детьми, гуляет, играет с ними.
На футболке у него написано: "Усатый нянь: укачаю вас бережно".
— Девчонки из фонда "Вера" подарили на 23 Февраля, — улыбается Костя. — Вы не представляете, как здесь рады мужчинам. Рады все без исключения — от врачей до родителей!
Во время ремонта нового корпуса Костя таскал мебель и помогал переносить оборудование. Ему достается самая тяжелая работа с детьми — поднять, перенести, перевезти. Он никогда не отказывается, потому что обычно это делают женщины.
— Напишите, пожалуйста, — здесь катастрофически не хватает мужских рук!
— Если тебя спрашивают о профессии, что ты говоришь?
— Что работаю "нянем".
Костя уже привык, когда люди, услышав это, удивляются. Говорит — злит другое: мальчикам с детства транслируют, к каким "мужским" профессиям нужно стремиться.
— Я никогда даже не задумывался о том, что можно быть медбратом, "нянем", воспитателем. Большинству парней моего поколения говорили: иди программируй, иди работай руками, иди зарабатывай деньги. Продавай, строй, делай бизнес. А забота о ком-то — это женское дело. Пока я не вижу, чтобы что-то менялось. Хотя за три года здесь я точно могу сказать: мужчина может делать все то же, что и женщина. Однажды к нам приехал отец-одиночка, его жена ушла от него и оставила ему больную дочь. Он заботился о ней точно так, как матери, которых я тут вижу, ничем он от них не отличался. Точно такой же родитель. Но таких очень мало. Чаще всего мама все время тут, а муж, даже если он есть, не ушел — он не готов. Он может привезти что-то, заплатить, организовать, но чтобы просто побыть рядом с ребенком, пойти с ним погулять — это редкость. Я не смею судить, родителям безумно тяжело. Но факт: мужчины приходят к детям реже, для них это — барьер.
Костя говорит, что за три года и сам не привык к смерти.
— Невозможно к этому привыкнуть. Просто становится меньше внешних, поверхностных проявлений. Уже меньше слез. Но привыкнуть не смогу, наверное, никогда. Подобрать слова, чтобы утешить родителей, которым плохо, тоже невозможно. Лучше просто обнять, быть рядом.
В кабинете для сотрудников фонда "Вера" на одной из полок стоит красивая плетеная корзинка, к ней привязаны десятки пестрых атласных ленточек. Каждая ленточка — ребенок.
— У нас есть традиция: когда ребенок уходит, мы кладем сюда камень, на котором пишем его имя. И завязываем ленточку. Зажигаем свечку, собираемся всем персоналом, передаем камень по кругу, говорим несколько слов про этого ребенка, вспоминаем, каким он был. Провожаем таким образом. Это сплачивает нас тоже. Когда борешься за ребенка, поддерживаешь его качество жизни, важно проговорить, что мы пытались, мы делали все, чтобы он был счастлив.
Костя убирает корзинку обратно на полку — ставит ее рядом с коробками печенья, чая, кофе, упаковками памперсов, пакетами с яркими игрушками, детской одеждой, карандашами и красками — все это привозят благотворители для детей и их родителей. Пестрые, веселые полки.
Больше всего Косте не нравится, когда хоспис считают чем-то страшным. Что забирает силы, энергию, эмоции.
— У меня наоборот. Я прихожу, вижу детей, их улыбки — и все, у меня отличный день. Это просто дети, с которыми я могу играть, гулять, заниматься. Не надо думать, как долго это будет. Есть день, и мы его сегодня живем.
Карина Салтыкова, Михаил Терещенко