К нему привыкаешь постепенно. Лановой такой человек, подпускает к себе сложно и осторожно. В каком-то смысле он был скрытным, и подступиться к нему было не так просто. Он был левых убеждений, сильно верил, переживал развал Советского Союза, был членом Коммунистической партии.
Он ярко отстаивал свою позицию, и как бы ни было, я бы не променял его на каких-нибудь десять серых людей, потому что он такой единственный. Он трансформировал свои убеждения через свой любимый жанр — романтизм
Мы столько провели с ним бесед и обсуждений, и, когда готовили с ним пьесы, до него было сложно добраться, до его романтической сути. Он просто отвечал: "Извините, это не мой огород". Трудно было находить ему литературный материал, потому что он любил Пушкина и мечтал играть только такого уровня литературу и поэзию. Все ему казалось мелким и недостойным театра и зрителей. Он был башней нашего Вахтанговского театра, и она рухнула. Эта башня была, наверно, одной из самых крепких, высоких и красивых.
У нас, конечно, не было с ним споров, были рассуждения. Мы подходили к материалу с пониманием театра, театральный язык нас объединял. У нас были дискуссии о выразительности, желании быть более понятными для зрителя. Никто так серьезно не относился к театру, как он. Лановой был представителем поколения крепких и дисциплинированных артистов. Понимание дисциплины, долга, чести важно для профессионализма. Артисты того поколения понимали свой долг, внутренний призыв служить театру, и они это честно делали и делают. Мы их любим и лелеем.
Вчера было горе, но сегодня светлый день — и какое-то облегчение и благодарность по отношению к нему, что мне довелось с ним встречаться и работать. И еще такое ощущение, что он не ушел, как не уходят из театра великие артисты. Они будут наблюдать за нами, и мы будем чувствовать всех тех, кто нас покинул, их незримое присутствие. Театр должен после этих ударов стать другим, еще более искренним, открытым и честным по отношению к себе и творчеству.