Я редко видел отца в детстве, меня в основном растила бабушка. Но я на него не обижался никогда — я к его разъездам привык. Иногда я тоже ездил с родителями на гастроли, но когда был постарше. Очень сильно помогало, что я рос в большой дружной семье, в коммуналке, где все были родственники практически.
Я был в окружении людей, любящих друг друга, дорожащих друг другом, уважающих, помогающих. А любую разлуку, самую долгую, всегда вместе легче переносить. Тем более что мама с папой из всех городов писали письма. Причем мама начинала, а папа заканчивал. И обязательно были всегда рисуночки, какие-то комиксы на полях. Я все это помню и храню.
Дни рождения отца дома мы никогда не отмечали: он это не любил. Говорил: "Лишний год прибавился — или отнялся, наоборот, ну и что?"
Последний юбилей, который мы отмечали, когда ему было 75 лет. Мы тоже стали к этому празднику готовиться, каждый день с режиссером приходили с утра и начинали его мучить вопросами, предложениями. И он каждый раз говорил: "Зачем это вообще все надо, зачем вы это затеяли, ну кому это все нужно? Официоз этот, поздравления эти какие-то, речи сладкие, этот бронзовый бюст народного героя, хлеб-соль, первый космонавт — ну зачем вам это все?"
Мы говорим: "Понимаешь, этого ждут. Такая обязательная вещь, надо потерпеть". Не его это тема была, непафосный был человек совершенно, всегда старался избегать вокруг себя шумихи.
Он самим собой был всегда, с кем бы он ни был
Самой комфортной его атмосферой был близкий круг из членов семьи и близких друзей. Нас было тоже, конечно, немало — когда собирались все вместе, получалось человек 20–25, а то и 30. Но это близкие люди, те люди, с кем приятно посидеть, которые на одну волну настроены друг с другом. Можно выпить, попеть.
Я не скажу "быть самим собой", потому что он самим собой был всегда, с кем бы он ни был. Он разговаривал, вел себя одинаково как со мной, так и с президентом страны, с шофером, с дворником, с артистом, с министром, с человеком, который просто к нему на улице подошел. Это в нем, наверное, больше всего и ценили, это больше всего к нему привлекало людей
Почему-то среди всех других советских артистов Никулина любили больше всех. И не за роли, не за актерское его мастерство и не за то, что он был замечательным клоуном смешным, а просто за человеческие качества. У него всего было в избытке — того, чего не хватает людям: любви, добра, честности, искренности, преданности, желания помочь в любой момент. И вот поэтому к нему все тянулись и именно за это его любили.
Наша советская власть
Когда наша большая семья еще жила в коммуналке, у него было такое прозвище, между нами — "Наша советская власть". Он очень много людям помогал в том, в чем советская власть не помогала, хотя должна была бы. Он не мог собой всю советскую власть подменить, и помочь всем он тоже не мог, но он помогал людям, которые к нему обращались с просьбами, и с просьбами действительно серьезными: это и лекарства, это и место в больнице, квартира, прописка, какая-то другая помощь.
Бывали случаи, когда уж совсем было поперек души, тогда говорил "нет". А так — отказывать не умел. Естественно, народ этим некоторый пользовался и в своих корыстных целях. Но если это было вот такое использование, то он не сильно зацикливался на этом. А если обманывали, он не прощал, как и предательства или измены.
Естественно, он никогда не опускался до каких-то ответок в таких ситуациях — он человека этого просто вычеркивал из жизни. Вот как из записной книжки можно карандашом вычеркнуть фамилию, вот так он из памяти из своей вычеркивал
Был случай, когда мы вместе здесь работали. Мне принесли довольно интересный проект, и я пошел к отцу, говорю: "Вот интересное предложение есть по гастрольным планам". Он посмотрел, посмотрел, говорит: "Вот если он здесь, в этом проекте, — фамилию мне показывает пальцем, — то меня здесь не будет". Я говорю: "Ты не понял, тебе ж с ним не водку пить и не сидеть вместе, ты его даже видеть не будешь". Он говорит: "Нет, ты не понял, мальчик, ты не понял. Если он здесь есть — меня здесь не будет". И все. И было бессмысленно разговаривать, убеждать. Он физически не мог там участвовать, просто зная, что присутствует тот человек, которого он исключил из своей жизни.
Когда мы здесь работали при нем, когда мы здесь жили — сотрудники, директора, артисты, — мы все жили как будто за Кремлевской стеной
Потому что мы прекрасно знали, что все идет нормально, все идет хорошо, мы работаем, но если что-то случится, то у нас есть человек, к которому можно пойти, и он решит проблему за 15 минут.
А вот когда его не стало, в спину стало поддувать. И поддувает до сих пор. Но мы уже к этому состоянию адаптировались.
Ну ведь смешно же было!
С анекдотами была такая история. Если отец узнавал новый анекдот, и я к нему приходил, он рассказывал его мне, тому, кто рядом: надо поделиться же! Потом он звонил, рассказывал маме. Потом рассказывал всем остальным. То есть я этот анекдот в течение какого-то времени слышал уже раз десять подряд. Но от этого он не переставал быть смешным (хотя и слышать его было больше невозможно).
Записывать и издавать анекдоты он начал при Коротиче — когда был новый "Огонек" и отца пригласили в общественный совет. Там также был Юрий Рост, кто-то из других артистов. Они раз в неделю собирались в редакции и обсуждали, какие материалы будут в следующем в номере "Огонька", а после садились пить чай и травили какие-то байки, а отец рассказывал анекдоты. И как-то Коротич сказал: "Юрий Владимирович, а давайте будем их печатать. В каждом номере четыре-пять анекдотиков. Как булка от Елисеева, только анекдоты от Никулина".
Отец на это согласился, но он не учел одного: когда рассказываешь анекдот за столом, в компании, — это удовольствие, а когда надо сдавать в определенный срок его в редакцию — это повинность, работа
И он, естественно, то забывал, то еще что-то, срывал сроки. Начинали звонить редакторы, говорить: "Пора сдавать уже материал". Надо было срочно садиться, а когда через себя начинаешь это все делать, ты все забываешь сразу. Анекдот к месту хорош.
Когда он книжку начал писать, это кирдык. Он нас с мамой изводил просто. У него большая такая тетрадь, куда он записывал анекдоты, но последние годы он их записывал конспективно: то по финальной фразе, то как-то условно. И конечно, в итоге половину он забывал. Он мне звонил иногда ночью, какие-то фразы называл и говорил: "Помнишь такой анекдот?" И я говорил: "Я сейчас не помню, как меня зовут, потому что три часа ночи. Какой анекдот?" И он говорил: "Ну ведь смешно же было — раз я записал, значит, смешно было".
Я понял это, когда его не стало. Отец тогда собирал книжечку из своих собраний анекдотиков на криминальные темы, а именно — про новых русских. Отец начал писать, и его не стало. Мне тогда позвонили: "Может, вы закончите за него?" Ну как-то просто уже началось все. И я с огромным трудом за месяц это все закончил, потому что смешного на самом деле мало. Я перебрал весь интернет, купил кучу сборников: везде повторы, не смешно. А самое главное: больше половины — старые анекдоты, переделанные под эту тему.
Отец и сын
Отец, он со мной всегда общался на одном уровне. Он не снисходил до моего возраста, сразу для себя поставил, или это само собой стало, что я такой же человек, как он. Не в том смысле, что прямо как со взрослым, а именно с равным. Понятно, что и тексты попроще, и понятия примитивней нужны были, потому что я всего понять тогда не мог. Я и сегодня-то мало чего понимаю.
Но дело не в этом: не было такого вот сюсюканья какого-то, умиления. Были отношения — отец и сын. Позже это стало отношениями, что можно сесть и вместе выпить, наравне пообщаться. И когда мне было пять-шесть лет, я помню, он разговаривал со мной, мы гуляли, когда он в Москве бывал. Он меня водил по местам своего детства: Маков переулок, показывал школу, где он учился, гаражи, по крышам которых они бегали пацанами. И для меня это было совершенно естественно. Мы заходили иногда к его знакомым, он всегда меня с собой брал.
Правда, больше всего я не любил ходить к Жарову, а отец Жарова очень любил, уважал и признавал как замечательного артиста, классика жанра. А идти надо было далеко, на Котельническую набережную. А ходить туда я не любил, потому что у Жарова были две взрослые дочери, которым до меня дела не было никакого. А заняться мне там было совершенно нечем. Поэтому я сидел и ждал пару часов, пока они с Михаилом Ивановичем о своем, о высоком поговорят.
Долго вспоминали после этого, когда я уже взрослый был, как отец говорил: "Пошли к Жарову", я говорил: "Не хочу к Жарову". Такой был диалог.
Не было никогда дидактики: "Что такое хорошо, что такое плохо". Не было каких-то жизнеутверждающих разговоров: "Послушай, сын…" Было нормальное, замечательное общение отца и сына
Но с другой стороны, я отца больше и лучше узнал, стал понимать и чувствовать за те два с половиной года, что мы здесь вместе работали, дверь в дверь, кабинет в кабинет и общаясь каждый день по несколько часов и после работы тоже. Но все равно мало. Мой младший сын, когда деда не стало, мы что-то сидели разговаривали, и он такой: "Какой же я счастливый, что знал дедушку. Только очень мало". Как пел Окуджава: "Пряников сладких всегда не хватает на всех".
Пожалуй, наверное, тут можно говорить о дружбе, конечно. У меня не было такого чувства почитания его как человека высокого, недосягаемого. Не было зависти, потому что таланту завидовать бессмысленно, тем более такому. Но была и осталась надежда исключительно только на то, что хоть чему-то я от него научился. Вот в это хочется верить.