От этого кино жить потом страшно: запомните, "Суспирия" — один из главных фильмов года

На Венецианском кинофестивале в конкурсе показали картину "Суспирия" Луки Гуаданьино. В конце пресс-показа одни громко хлопали, другие столь же громко возмущались увиденному, кричали "бу", затем писали разгромные рецензии. Такая неординарная реакция на фестивальный фильм часто является симптомом, по которому можно диагностировать потенциальный шедевр. Егор Беликов — о том, что можно увидеть в почти трехчасовом хорроре, вдохновленном итальянской классикой жанра.

1977 год, разделенный Берлин, снежно, пасмурно, тревожно. К пожилому психотерапевту, живущему на восточной стороне, вбегает явно одержимая девушка (Хлоя Грейс Морец), которая прыгает по комнате, кричит о теориях заговора, говорит, что у нее забрали глаза, а затем вновь убегает во тьму переходного исторического периода. Она сбежала из танцевальной труппы, где всем заправляет сумрачная дама-хореограф мадам Бланш (Тильда Суинтон) вместе с другими серьезными тетями. Туда, неожиданно даже для нее самой, берут девушку-американку Сьюзан (Дакота Джонсон), почти что с улицы, с первого прослушивания. Выясняется, что школа не простая, а с чертовщинкой: кажется, что там все ведьмы, но это не точно.

Скажем сразу: это не тот фильм, которого можно было бы здесь ожидать, в смысле — от картины из конкурса Венецианского фестиваля и от кино с таким синопсисом. Это и не обычная драма, и не артхаус о силе танцевального искусства, и не триллер какой-нибудь, и не хоррор напрямую, хотя в то же время все это здесь есть.

Предыстория: "Суспирия" — это "вздохи", "воздыхания" по-латински, и это изначально итальянский фильм 1977 года выпуска режиссера Дарио Ардженто в жанре джалло: такой специфический национальный хоррор-поджанр, эстетически сложносочиненный сексуализированный триллер с подчас невыносимо долгими сценами изощренного насилия в готическом стиле. Режиссер Лука Гуаданьино, снявший в прошлом году просто один из лучших фильмов в принципе, какие есть на свете, волшебную мелодраму "Зови меня своим именем", решил сделать его ремейк. Вообще сценарист фильма Дэвид Кайганич сказал, что оригинал ему не очень и что он, поработав над новой версией, поправил видимые для него драматургические недостатки. У Ардженто действительно был совершенно невербализированный сюжет: вещи просто происходили, потому что, во-первых, это красиво, во-вторых, это пугает.

Гуаданьино же, действительно добавив в своем фильме относительно внятную событийную линию, но и сохранив готическую эстетику, позаимствованную у итальянцев, эксплуатирует не столько память о великом оригинальном фильме, сколько его первобытную хоррор-сущность.

У слова "суспирия" есть и отдельное значение по ходу фильма, но вообще, согласитесь, звучит оно так, будто описывает некое состояние человеческого организма, скажем, что-то между саспенсом и делирием. Выдумаем словарное определение: суспирия — это волнительное, стрессовое ожидание, о котором обычно говорят, когда вспоминают о жанре триллера, усугубленное неостановимым мучительным бредом.

Хоррор — это всегда шаг в неизведанное. Неизведанное сначала конструируют из подручных средств, именно поэтому, кстати, часто в фильмах ужасов в ход идут практические эффекты, и не только по причинам бюджетных ограничений, а потому что так жуткий новый мир становится нам понятнее и оттого еще страшнее. А затем в этот мир окунаются с головой, стараясь, может, даже не понять, как он работает, а хотя бы посмотреть, как турист. Неестественность миропорядка — вот что прежде всего пугает в фильмах ужасов, не то, что мы уже знаем, а то, чего мы еще не поняли, а возможно, уже и не поймем никогда.

Соответственно, происходящее в фильме "Суспирия" — это что-то за гранью добра и зла, что-то идущее против естественного хода вещей, будто знакомая нам реальность — это человеческая нога, а хоррор-концепция — открытый перелом кости, которая прорвала насквозь кожу и торчит, кровоточит.

Итак, главная героиня, которую играет Дакота Джонсон, танцует. Танец здесь — не только уникальный язык искусства, которым можно говорить о том, для чего еще нету слов (да и человеческий язык бы не извернулся так, чтобы сказать эти слова). Это язык надрыва и боли, страсти и ненависти. Неестественно быстро изгибающиеся, будто по велению колдуна с куклой вуду, суставы артисток завораживают. Достаточно сказать, что перед финальным выступлением исполнительницы надевают костюмы, состоящие из толстых красных нитей, лишь чуть прикрывающих наготу. Понятно, что это символизирует кровавые струи, стекающие по их телам, оголенным вовсе не с целью соблазнить кого-то, а чтобы принести их в жертву. Понятно, что скоро потекут и всамделишные струи.

В то же время эстетизированное насилие в фильме — это не повод пугаться мясного натурализма. Здесь жестокость вообще как-то не пугает, даже на кульминационной сцене центрального шабаша почти невозможно будет реально ощутить первобытный ужас, это эмоция другого рода: не страх, нет, та самая суспирия, эстетический шок. Все это — под музыку Тома Йорка, вокалиста Radiohead (его первая работа над киносаундтреком — и сразу в золотой фонд), совсем даже не тревожную, а, наоборот, исчерпывающе меланхоличную. Так бы звучала переложенная на ноты серая клинически-депрессивная жизнь человека с тотально выжженными серотониновыми рецепторами.

О чем же здесь все так грустят? О прошлом. Это кино не только помнит о своей связи с итальянским первоисточником, оно еще и не забывает о коллективной аккумулированной боли европейской новейшей истории. Берлинская стена, которая проходит прямо под окнами проклятой школы, — это незаживающий, нарывающий, гангренозный послеоперационный шрам, который напоминает об удаленном без анестезии жизненно важном органе, что никогда не вырастет обратно.

Тот самый пожилой немец-психотерапевт, с которого здесь все начинается и о котором сам Гуаданьино на пресс-конференции заливисто врет, что его сыграл настоящий врач (а если присмотреться, то становится понятно, что, действительно, в фильме актеров нет, одни актрисы), — это и есть центральный для сюжета герой, а вовсе не пляшущие ведьмы. Самая злая темная магия — не то, что творят под покровом ночи нестареющие ворожеи, а — неожиданно — холокост.

Гуаданьино, будто это он сам психотерапевт, а не его герой, говорит напрямую с нашей общей памятью. Не может же такого быть на свете, чтобы убили столько ни в чем не повинных людей. Разум просто отказывается в это верить. Поэтому, собственно, так упорно европейцы несут на себе, а не сбрасывают с плеч, коллективную ответственность. Поэтому и "Суспирия" так крепко застревает где-то внутри.

В фильме отсутствует всякая разгадка. Это как вживую посмотреть на производственный процесс мясокомбината: мы все знаем, что это было, просто стараемся не думать о подобном. Ощущение неотвратимости, безысходности куда сильнее выводит из душевного равновесия, чем летающие потусторонние монашки, японские девочки из телевизора или кто там сейчас в моде в мейнстримных ужастиках.

В кинотеатрах с 29 ноября.