Экономист Александр Аузан: "От пессимизма, за которым стоит вера в чудо, надо избавляться"

— В своей книге "Экономика всего. Институты и общество: жизнь по правилам и без" вы уделяете большое внимание такому понятию, как "эффект колеи". Однажды вы так сформулировали его определение — это нахождение страны на низкой траектории экономического развития и желание эту траекторию покинуть. Что следует понимать под низкой траекторией?

— Начну с того, как было выявлено разделение стран, движущихся по разным траекториям. В начале 1990-х годов британский статистик Ангус Мэддисон сделал удивительно простую и уникальную вещь. Первым в мире он придумал объединить статистику по разным странам, собиравшуюся примерно с 1820-х годов, в одном документе. Так появилась таблица Мэддисона. На одну страницу были помещены данные по ВВП на душу населения (GDP per capita), свидетельствующие о производительности национальных экономик.

Когда экономисты посмотрели на столетнюю динамику, оказалось, что есть две траектории экономического развития — высокая и низкая. Примерно 35 стран находились на первой. Для них были характерны не очень высокие годовые темпы экономического роста, но, когда случались падения, они были неглубокими, и в результате за сто лет скорость развития оказывалась высокой.

Еще около 160 стран находились на низкой траектории — годовые темпы роста могли быть впечатляющими, но падения были более глубоким и неизменно повторялись. Это явление называют path dependence problem. 20 лет назад я предложил перевод этого понятия — "эффект колеи". Просто потому, что движение по низкой траектории очень напоминает застревание в колее — вы пытаетесь выехать и соскальзываете.

— Для России характерен "эффект колеи"?

— Яркими представителями стран, находящихся в колее, являются Россия, Испания и Аргентина. Как это было у нас? Колоссальный рывок при Петре I, затем падение и восстановление только к правлению Екатерины II. В XX веке — рывок 20–30-х годов, выход на позиции одной из двух мощнейших стран мира после Второй мировой войны и потом медленное скатывание. Это и есть действие "эффекта колеи".

Понять его механизм пытались и пытаются многие ученые. Они говорят о великом разделении (great divergence), которое произошло в XIV веке, когда разные европейские, а потом и неевропейские государства пошли по одной из двух траекторий. Русские философы, в том числе Георгий Федотов, Николай Бердяев, Сергей Булгаков, Георгий Плеханов, также много писали об этом повторяющемся сюжете, похожем на дежавю.

Но для экономистов это, скорее, сопоставление статистической динамики и понимание того, что есть страны, которые пытаются выехать и у них не получается, и есть единицы, у которых это получается. Пока считается, что получилось всего у пяти стран — Японии, Южной Кореи, Гонконга, Тайваня и Сингапура. Возможно, получится у КНР, хотя пока ВВП на душу населения там на 25% ниже российского, а Россия по этому показателю находится в восьмом десятке стран.

— Следующая часть определения — "желание эту траекторию покинуть". Есть ли оно у России и от кого должен исходить этот запрос?

— Желание, безусловно, есть, иначе мы не наблюдали бы таких рывков, таких попыток трансформации. Движение по пути модернизации началось еще до Петра I и в известном смысле до сих пор не завершилось. Если люди хотят материального достатка, страны начинают стремиться к тому, чтобы оказаться на высокой траектории. Это запрос социума. В России сложно найти такую группу населения, которая не хотела бы материального достатка. В какие-то архаичные периоды такое было, но не сейчас.

— Как культура и, в частности, уровень доверия в обществе влияют на экономику?

— Я институциональный экономист. Институты — это набор правил и механизмов, с помощью которых обеспечивается их исполнение. Есть надводная часть правил — законы и всяческие регуляции. Есть подводная — это культура, а именно — ценности и поведенческие установки больших групп людей, медленно меняющиеся во времени.

Было много эмпирических исследований, которые позволили установить ряд факторов, которые имеют положительное и отрицательное воздействие на экономику со стороны культуры. Самым ценным фактором оказалось так называемое обобщенное доверие. У социологов оно определяется вопросом: можно ли доверять большинству людей? Положительный ответ на этот вопрос и есть обобщенное доверие.

Замечательные французские ученые Ян Алган и Пьер Каю провели 15 лет назад очень сложное исследование. Они посмотрели на 70-летний период, в течение которого происходили перетоки мигрантов из разных стран в США, проследили изменение ценностей у первого, второго и третьего поколений мигрантов и сопоставили это с экономическими результатами стран исхода. Вывод оказался ошеломляющим: если бы в этих странах уровень обобщенного доверия был как в Швеции (там он самый высокий — 63%), то в Англии ВВП на душу населения был бы на 5% больше, в Германии — на 7%, в Чехии — на 38%, в России — на 69%.

Напомню, что, когда в 2018 году была попытка поставить задачу вырастить этот показатель в России к 2025 году в 1,5 раза, макроэкономисты сказали, что это невозможно. Тогда я показал результаты Алгана и Каю и сказал, что возможно — и даже не в 1,5, а в 1,7 раза. Начались споры: можем ли мы поднять доверие, поскольку стало очевидным: доверие — чрезвычайно значимо для экономических эффектов.

— А в чем его значимость и как можно усилить доверие?

— Доверие снижает так называемые трансакционные издержки — силы социального трения. Людям не надо тратиться на залоги, исследования контрагентов, страховки, взятки и прочее. Обобщенное доверие в России — 23–25%. Чтобы ответить на вопрос, как его поднять, нужно понять, что его создает. В России по инициативе наших коллег с экономического факультета МГУ и Института национальных проектов было проведено два исследования.

Одно — в 2014–2016 годах — в университетах, поскольку считается, что чем выше образование человека, тем лучше он понимает других, разнообразие в мире и тем больше доверяет. Но в России оказалось все наоборот — доверие студента по мере его обучения (от первого до четвертого курса) падало. Преподаватели 26 университетов сказали, что это результат "социализации" — студентов приспособили к тому, что доверять в нынешних условиях опасно. Я с этим подходом не согласен, потому что, если учить, как жить сегодня, не будет завтра. Кстати, зарубежные аналогичные исследования показали, что в странах, где институты работают плохо, образование понижает доверие. А в странах, где они работают хорошо, — увеличивает. Отсюда можно сделать вывод — дело в институтах.

Второе исследование мы провели в 2023 году в российской бизнес-среде. И получили парадоксальный результат — у бизнесменов обобщенное доверие в 1,5 раза выше, чем в среднем у граждан. Откуда? Как сказал один российский предприниматель в 90-е годы, ничто так не увеличивает веру в человека, как стопроцентная предоплата. За этой циничной фразой кроется большой драматический процесс. Полное недоверие, которое возникло после развала СССР, компенсировалось в бизнесе созданием своих институтов. Сначала это были залоги (а поначалу даже заложники), затем 100-, 70-, 50-процентная предоплата. То есть бизнес за десятилетия выстроил институты. Их ведь строит не только государство. Таким образом, понятно, что нужно делать, чтобы поднять доверие, — строить институты.

— Что нужно для этого?

— Дело в том, что институт за несколько дней сделать нельзя. Для этого нужны минимум пять — семь лет. Но все исследования говорят о том, что горизонт взгляда у нас в стране — два года. Выясняется, что ключ, который позволяет открыть дверь к производительному доверию, в том, чтобы был длинный взгляд.

— Почему у нас он такой короткий и как это изменить?

— Мы чемпионы мира по так называемому высокому избеганию неопределенности. На этой вершине с нами находится одна страна — Франция. Что у нас общего? Пять революций, болевые шоки. Мы боимся будущего. Но это лечится двумя лекарствами. Одно называется "культура неудач". Путь к успеху лежит через ошибки, только над ними надо работать, а не повторять.

Второе лекарство связано с межпоколенческой коммуникацией. Как только мы начинаем думать, как будут жить наши дети или как жили наши деды, мы попадаем в огромное временное пространство. Среди стран, которые совершили скачок с низкой траектории на высокую, были патриархальные нации, где много думают о дедах и о внуках.

Таким образом, для индивидуалистов больше подходит первое лекарство — "путь ошибок трудных", для патриархально настроенных людей — второе, через межпоколенческую коммуникацию. Раздвинется горизонт — можно будет строить институты.

— Но возможно ли смотреть на 20 и более лет вперед, что-то прогнозировать в турбулентное время, когда мы не знаем, что будет через год?

— Почему-то люди думают, что взгляд в будущее — это прогноз. Прогноз — это расчет того, как получилось бы, если бы... Я же говорю о другом — как хочется. Будущее складывается из понимания того, куда мы плывем — на запад, восток, север, юг? И это не зависит от обстоятельств. Они, конечно, будут влиять на то, сколько мы будем плыть и что нам нужно, чтобы приплыть. Но определиться с образом нашего желаемого будущего в нашей власти и в нашей воле.

— Как определяться с направлением? Всего за 20 лет мы сменили фокус с Запада на Восток…

— Давайте посмотрим на историю. Примерно до Ивана IV Россия была сильно ориентирована на Восток. Орда оказывала сильное влияние. Ряд историков подтверждает, что при дворе Ивана III придворным языком был татарский. Начиная с Петра I — немецкий, голландский, потом французский. Мы несколько веков двигались на Восток, потом три с лишним века — на Запад. Не думаю, что эти века так легко списать.

Я задаюсь вопросом: наши дети читают "Сон в красном тереме" и "Речные заводи" (китайские романы — прим. ТАСС) или "Приключения Шерлока Холмса", "Трех мушкетеров" и "Гарри Поттера"? В целом надо отдавать себе отчет — мы европейская нация. Одно дело политические повороты, другое — культурная идентичность. Отталкиваясь от теории цивилизаций Хантингтона, Россия — центр восточно-христианской и византийской цивилизации с греко-христианскими корнями, интегрировавший в себя и мусульманство, и буддизм, и иудаизм.

— Есть еще одна переменная — взаимные санкции. Нужно ли готовиться к тому времени, когда их давление ослабнет, и насколько для национальных экономик вредно отгораживание стран друг от друга?

— Выход из санкций будет долгим. Когда мы входили в этот режим в 2014–2015 годах, мудрый академик Виктор Полтерович сказал, что нужно создавать систему страхования на случай отмены санкций. Условно — инвестируем в производство яблок, потому что польские яблоки ушли, а потом они вернутся, и что? Это будет долгий и сложный процесс для всех сторон.

Надо ли возвращаться в мир, чтобы напитываться достижениями друг друга? Да, надо. Один из главных выводов нобелиатов по экономике 2025 года (Джоэл Мокир, Филипп Агийон и Питер Ховитт — прим. ТАСС) заключается в том, что, только напитываясь тем, что вокруг, вы можете перейти к устойчивому, долгому технологическому росту. Другого способа не существует. Будет трудно, но, если выбирать между тем, привыкать жить в закрытости или нет, предпочтительнее второе.

Глобализация — волнообразный процесс. Если смотреть макроэкономическим взглядом вглубь истории не на 20, а на 150 лет (а так и надо), то 1857 год — это первый мировой экономический кризис, после которого движение товаров, услуг, людей, капитала переживало спады и подъемы. Глобализация вернется, но потом будут опять спады. Удержать себя в одной фазе этого колебательного движения невозможно.

— В другой вашей книге — "Культурные коды экономики" — есть фраза: "Российская религия — это пессимизм, за которым стоит ожидание чуда". Возможно ли это изменить и надо ли?

— Замечательный русский философ Николай Александрович Бердяев сказал, что чудолюбие — это заблуждение и грех русского народа. Жажда чуда, с точки зрения христианской философии, — это нехорошо. Бывают ли чудеса? Бывают. Но должен ли человек полагаться на то, что все произойдет само собой, — наверное, нет. Я бы сказал, что важно другое. Мы должны быть готовы к таким поворотам. С моей точки зрения, самое страшное, что может произойти, — это когда окно возможностей открывается, а вы не знаете, что с этим делать.

— И хотите в него выкинуться, как вы однажды сказали.

— Да. И это трагедия. Я считаю, что в перестройку конца 80-х годов было мощное ощущение свежего воздуха, огромных возможностей, но мы сделали что-то не то, оказавшись совершенно неготовыми к такой широте выбора и возможностей. Поэтому мне кажется, что от этого пессимизма, за которым скрывается вера в чудо, надо избавляться. Это попытка заговорить историю.

— Такая вера в чудо нашла свое отражение в нашем фольклоре. Существуют ли прецеденты обратного влияния — культуры на институты?

— В 1993 году Нобелевскую премию по экономике получил американский специалист по экономической истории Роберт Фогель, который доказал парадоксальную вещь — рабство в США было отменено не потому, что оно было неэффективным (оно было эффективным), а потому, что у людей изменились ценности. Гарриет Бичер-Стоу написала "Хижину дяди Тома", и образованные люди стали считать рабство гадостью.

Примерно так же завершилась длительная борьба за отмену крепостного права в России. 99 лет длились раздумья, но вдруг появился рассказ "Муму" Тургенева, люди его прочли, и изменение ценностей обрушило крепостное право.

Пожалуй, позже такую же экзистенциальную роль сыграл "Архипелаг ГУЛАГ" Солженицына. Когда советская интеллигенция прочла эту книгу, находившуюся сначала под запретом, у советской власти не осталось перспектив.

— Вы преподаете в университете с 1982 года и видели несколько поколений студентов. Что вы можете сказать о зумерах? Им часто приписывают себялюбие, ставшее результатом мягкого воспитания. По сути, в их руках окажется будущее России. Какими вы видите их и это будущее?

— Зумеры, в отличие от предыдущих поколений, имеют не двух, а трех родителей — они рождаются со смартфоном в руках. Для них не так важна работа, сколько досуг и саморазвитие. У них сильно критическое мышление в отношении старших поколений, но не искусственного интеллекта.

По гамбургскому счету у зумеров есть один минус и один плюс. Недостаток в том, что благодаря третьему родителю вся их память вынесена во внешнее устройство. По оперативным объемам она та же, но носит клиповый характер. Это очень заметно. Похожее явление было во время первой промышленной революции в Англии, когда появились машины и люди стали хиреть физически. Их тогда спасли футбол и бокс. Сейчас нужны новые футбол и бокс, и, скорее всего, это видеоигры, которые бы тренировали память.

Достоинство же в том, что зумеры многозадачны, как Гай Юлий Цезарь. Но когда я это сказал, один студент забавно парировал: мы как утка — она ходит, плавает и летает и все три дела делает плохо.

На самом деле их способность к многозадачности чрезвычайно важна. Это уникальное свойство всего поколения. Но если мы их не научим системному мышлению (а для этого нужна немаленькая память) и определенным стандартам качества, все будет печально. Так что будущее у нас интересное, но непростое.