Британский сценарист и писатель Алекс Михаэлидес получил широкую известность в 2019 году, когда его дебютный роман "Безмолвный пациент" стал бестселлером сразу в нескольких странах, в том числе и в России. Скоро на полках магазинов появится его новая книга — "Ярость" — детектив в духе "Десяти негритят" Агаты Кристи.
По сюжету бывшая кинозвезда Лана Фаррар собирает на собственном маленьком острове самых близких людей, однако спокойный отпуск оборачивается кровавой драмой. На протяжении долгих лет греки верили, что владения Ланы прокляты, но драматург Эллиот Чейз, от лица которого ведется рассказ, восстанавливает цепочку событий и напоминает, что люди бывают страшнее призраков из легенд. Публикуем отрывок, в котором он рассуждает о том, что имеет большее значение — судьба человека или его выбор.
Перед тем как я расскажу об убийстве, хочу задать вам один вопрос. Что первично: характер или судьба? Это центральный вопрос любой трагедии. Что имеет определяющее значение — свободная воля или фатум? Неужели страшные события следующего дня были предначертаны, уготованы неким злым божеством? Мы были обречены — или могли избежать катастрофы?
Долгие годы меня преследовал этот вопрос. Характер или судьба? Как думаете? Выскажу свое мнение. После долгих тягостных размышлений я пришел к выводу, что оба эти понятия — по сути, одно и то же. Но не довольствуйтесь лишь моим мнением. Греческий философ Гераклит сказал: "Характер определяет судьбу". И если он прав, значит, разыгравшаяся через несколько часов трагедия явилась прямым следствием наших характеров — того, кем мы были. Правильно? А раз ваша сущность определяет то, что с вами случится, возникает главный вопрос: что же определяет вашу сущность? Что определяет ваш характер?
Ответ, как мне видится, в том, что истоки моей личности — вся совокупность ценностей и взглядов о том, как жить, преуспевать и быть счастливым, — кроются в темном, забытом мире детства. Именно там выковывался мой характер: с чем-то приходилось мириться, против чего-то — восставать. Тем не менее все это сделало меня таким, каков я есть.
Я далеко не сразу пришел к этому выводу. В молодые годы я старался не вспоминать о детстве, то есть о своем характере, собственно говоря. И неудивительно. Однажды мой психотерапевт сказала, что травмированные дети всю жизнь стремятся сосредоточиться исключительно на внешнем мире. Эдакая сверхбдительность1. Мы направлены вовне, а не внутрь — постоянно проверяем окружающий мир на предмет угроз. Мы растем с таким страхом навлечь на себя гнев или подвергнуться унижению, что даже сейчас, во взрослом возрасте, заметив подавленный зевок собеседника, скуку или раздражение в его взгляде, испытываем чудовищный, пугающий внутренний разлад. И с удвоенной энергией стараемся развлечь, понравиться.
Настоящая трагедия постоянной направленности вовне, излишней сосредоточенности на мнении окружающих в том, что мы теряем контакт с собой. Получается, что всю жизнь мы изображаем самих себя, будто самозванцы, которые выдают себя за нас. Вместо того, чтобы почувствовать: это действительно я, вот такой.
Поэтому теперь я регулярно заставляю себя сосредоточиться на собственных ощущениях. Вместо "нравится ли им" — "нравится ли мне"; вместо "приятен ли я им" — "приятны ли они мне".
И, следуя этой логике, я задаю себе вопрос: "Нравитесь ли вы мне?" Конечно, нравитесь. Вы молчаливы, вы прекрасный слушатель. А кто ж не любит, когда их слушают? Бог свидетель, многих за всю жизнь так и не выслушали.
В тридцать пять я начал ходить к психотерапевту. Лишь тогда я решил, что достаточно далек от прошлого, чтобы спокойно на него взглянуть. Хотя бы одним глазком, сквозь пальцы. Я выбрал групповую терапию не столько из-за доступной цены, сколько из-за того, что люблю смотреть на людей. Всю жизнь я был чертовски одинок; мне нравится быть среди людей, наблюдать, как они общаются, — конечно, находясь при этом в безопасности.
Моего психотерапевта звали Марианна. Помню пронзительный взгляд карих глаз, длинные вьющиеся волосы — вероятно, у нее были греческие корни по обоим или по одному родителю. Мудрая и очень добрая Марианна порой становилась безжалостной. Однажды она высказала жуткую мысль, услышав которую, я долго не мог прийти в себя. Сейчас я понимаю, что эти слова изменили всю мою жизнь.
— Когда мы в молодости испытываем страх — если нас стыдят или унижают, — кое-что происходит: время останавливается. Оно застывает на этом моменте. И частица нас оказывается запертой в том возрасте навсегда, как в ловушке, — заявила Марианна.
— Запертой где? — спросила Лиз, участница нашей группы.
— Вот тут. — Марианна дотронулась до своего виска. — В глубине вашего сознания прячется испуганный ребенок: по-прежнему не уверенный в себе, неуслышанный, недолюбленный. И чем быстрее вы наладите с этим ребенком связь и научитесь с ним общаться, тем более гармоничной станет ваша жизнь.
Видимо, заметив мое удивленное лицо, Марианна решила меня добить:
— В конце концов, ради этого он тебя и растил, да, Эллиот? Чтобы большое сильное тело заботилось о нем и защищало. Ты должен был стать его освободителем, а в итоге стал тюремщиком.
Как странно. Услышать правду, которую всегда знал в душе, но не решался облечь в слова. И наконец кто-то объясняет просто и понятно — вот, взгляни, это твоя жизнь! Услышать или нет — дело ваше.
И я услышал. Отлично услышал. В моем сознании прячется испуганный ребенок, который никуда оттуда не уйдет. И вдруг все встало на свои места. Тягостные ощущения, которые возникали на улице при взаимодействии с другими людьми, когда приходилось спорить или отстаивать свое мнение, — тошнота, страх посмотреть в глаза, — все это не имело отношения ко мне нынешнему. Это старые чувства, перенесенные во времени. Когда-то их испытал маленький мальчик, который очень боялся, потому что на него давили, а он не мог себя защитить.
Я думал, что давно расстался с этим мальчиком и управляю своей жизнью сам. Но как же я ошибался! Моей жизнью все еще управлял испуганный мальчик. Ребенок, который не мог отличить прошлое от настоящего и поневоле застрявший между ними.
Марианна права: мне нужно извлечь ребенка из головы и посадить к себе на колени. Так гораздо безопаснее для нас обоих.
Характер определяет судьбу. Запомните на будущее. И про внутреннего ребенка тоже. Я не только о своем внутреннем ребенке, но и о вашем. "Любить самих себя — задача непростая, знаю, — говорила Марианна. — Стараться полюбить или хотя бы испытать сострадание к тому ребенку, которым вы некогда были, — уже большой шаг в нужном направлении".
Можете смеяться. Или закатывать глаза. Можете говорить, что это все новомодные веяния и вообще эгоизм и жалость к себе. Или утверждать, будто вы не такой слабак. Возможно. Но вот что я вам скажу, друг мой: насмешка над собой — это всего лишь способ защититься от боли. Если вы над собой смеетесь, то сможете ли воспринимать себя всерьез? Сможете ли прочувствовать все, через что вам довелось пройти?
Стоило мне разглядеть ребенка в себе, как я научился замечать внутреннего ребенка в других. Все они были одеты по-взрослому, по-взрослому себя вели. Однако под внешней оболочкой я видел перепуганных детей. А когда вы воспринимаете другого человека как испуганного ребенка, уже невозможно испытывать к нему ненависть. В вас просыпается сострадание, и…
"Какой же ты ханжа, Эллиот! Чертов лгун! — возмутилась бы сейчас Лана, если б заглянула через мое плечо и прочла эти строки. — А как же Джейсон? — спросила бы она. — Где твое сострадание к нему?"
Верно подмечено! Где мое сострадание к Джейсону? Я был несправедлив? Представил его в ложном свете? Специально описал Джейсона так, чтобы он вызывал неприязнь? Возможно. Мое сочувствие к нему весьма ограничено. Мне сложно видеть что-либо, кроме его чудовищных поступков. Душа этого человека для меня потемки — как и все пережитое им в детстве: гадости, жестокость и унижения, которые породили в нем уверенность, будто успеха в жизни добиваются лишь эгоисты и бессовестные обманщики.
Вот это, по мнению Джейсона, настоящий мужчина. Но Джейсон не был мужчиной. Он был всего лишь ребенком, который играл во взрослого. А оружие детям не игрушка.