Эдуард Николаевич Успенский был писателем невероятной, достойной зависти продуктивности. За долгую свою писательскую жизнь он написал невероятно много книг, больше, чем было опубликовано, и в разы больше, чем успели прочитать оплакивающие его сегодня поклонники. И это уже само по себе невероятно: если присмотреться, окажется, что наше счастливое советское детство чуть ли не единолично создавал один Успенский. И крокодила Гену с Чебурашкой, и дядю Федора с Матроскиным, и пластилиновую ворону, и хулиганских бабок-ёжек, и колобков, ведущих следствие так, что Шерлок Холмс бы обзавидовался.
В начале было слово
Сам Успенский говорил, что главное в литературе для него — создать характер. Своим учителем он считал Бориса Заходера, а остальных советских детских писателей и за людей не считал: Маршак, ворчал Успенский, был графоманом, Чуковский писал "бред", а титулованный Сергей Михалков и вовсе, по его мнению, не мог придумать истории: какой характер у дяди Степы, кроме того, что он "длинный". Ну а у Успенского — целая галерея, тут тебе и Шапокляк, и Печкин, и Лихо Одноглазое. Он придумал их всех, и можно понять его возмущение, когда авторские права на его персонажей пытались забрать художники. Ведь в его случае все начиналось с фантазии, со слова.
Успенский говорил, что главное в литературе для него — создать характер
Именно слово, кстати, а не характер стало главной движущей силой текстов Успенского. Его герои, если вспомните, все время болтали. Раз вовлеченные в диалог, не могли выбраться из словесного пинг-понга. Все эти фразочки сегодня вызывают радость мгновенного узнавания, но их так и не удалось растащить в повседневный обиход, как мемы из советских комедий. Поскольку за смешным у Успенского всегда маячило какое-то второе неуютное дно. "Вы по ошибке счастливы", — говорила тетя дяди Федора и рвалась всех перевоспитывать, как Матроскин, переучивающий людей есть бутерброды. "Сколько лет я вас знаю, вы все понимаете. Но самое интересное, что вы все понимаете неправильно", — поучал своих слушателей профессор Чайников.
Кощей Бессмертный vs СССР
Казалось бы, ничего протестного в текстах Успенского не было, и судьба его писательская, даже при советской власти, была вполне благополучна. На самом деле, это была самая настоящая антисоветская литература, и сам Успенский позже признавал себя самым что ни на есть антисоветским писателем. Это были книги о тех, кого пришли вписывать в тоталитарные рамки, а они в ответ: "Усы, лапы и хвост — вот мои документы!" О тех, кто строил свой собственный дом Дружбы, кто существовал вопреки тому, что в словарях его не было, ну а "Следствие ведут колобки", поставленные Александром Татарским, — это совсем уже махровая антисоветчина, с такой пылкой радостью свидетели бросались здесь сдавать "подозрительных элементов".
Успенский рассказывал, как советская цензура вымарывала целые отрывки из его первой повести "Вниз по волшебной реке" — например, там, где Кощей Бессмертный, гремя цепями, говорил: "Мне нечего терять, кроме своих цепей", видели издевательство над пролетариатом. Цепи убрали, но в той же повести Баба-Яга, жалуясь на Змея Горыныча, говорит: "Ох, не нравится он мне, наш хорошенький" — ругать его запрещено — и эффект узнавания, надо сказать, был ничем не меньше.
Успенский нашел себе главный источник вдохновения в городской культуре, в повседневной речи. Там нашлась для него свобода, которой так не хватало тоталитарному обществу. Так слово стало у него оружием против всего официального, мертвого.
"Кругом живая жизнь"
Тексты Успенского убеждали именно потому, что были свободными, живыми. Городская речь, городской фольклор были его стихией. И позднее он не раз еще этот трюк повторит. Когда соберет, например, книгу пионерских страшилок про красную руку — этими публикациями в "Трамвае" зачитывались все школьники, от младших до старших. Или когда затеет передачу "В нашу гавань заходили корабли", где известные люди с видимым удовольствием перепевали не шансон, не советскую эстраду, но городской фольклор.
В 90-х его герои, тот же почтальон Печкин и крокодил Гена, опять были со своим народом, занимались приватизацией, хранили доллары, вкладывали их в бизнес. Казалось, он нарочито старается быть актуальным, и это ему не очень удается. На самом деле, он просто продолжал быть собой, тащить улицу в свои только на первый взгляд сказочные истории. "Кругом живая жизнь", — говорил он, и в отличие от своих читателей он от жизни никогда не прятался.
Печкин и крокодил Гена опять были со своим народом, занимались приватизацией, хранили доллары, вкладывали их в бизнес
Просто улицы стало слишком много, реальность стала даже слишком нарочитой, и нам уже, наоборот, хотелось спрятаться от них в невинных на первый взгляд историях детства. И то же самое "Простоквашино" сегодня совершенно не устарело, и переснятый японцами "Чебурашка" тоже кажется абсолютным приветом из детства, из каких-то уютных, ностальгических пространств общественной памяти. Но Успенский никогда не был так уж прост.
Добро — симпатичнее
Помимо детских повестей со всеми их непрочитанными продолжениями Успенский писал и стихи, замечательные. Мы опять же помним их по мультфильмам — "Осьминожки", "Разгром". Есть у него, например, стихотворение про мальчика со скрипочкой, на которого напали бандиты: "У тебя, понимаешь,/ Счастливое детство./ А у нас, понимаешь,/ Окончились средства". Когда оказывается, что отдать мальчику нечего, он играет бандитам на скрипке, и они сразу перевоспитываются, понимают, что жили неправильно. С тех пор они тоже ходят на концерты, сидят чистенькие, слушают Баха и Листа. И при этом остаются хулиганами, "Но все, что похищают, /Обратно возвращают. /А все, что возвращают, /Опять же похищают".
Успенский не верил в утопию, не верил, что людей можно перевоспитать. Но он умел увидеть тот повседневный абсурд, с которым можно вытерпеть любые жизненные неурядицы. И его отрицательные герои никогда не были по-настоящему "плохими", но никогда и не становились хорошими. Они всегда получали своих друзей или свои велосипеды, чтобы только ненадолго угомониться, и снова принимались за свое.
Но сама картина мира, где мелкое, вредное зло никогда не победит веселого, дружного добра, пусть и само никогда не будет повергнуто, — наверное, самое драгоценное, что нам от Успенского осталось.
Он убедил нас, что добро — симпатичнее. И это дорогого стоит.