Критики часто называют романы Харуки Мураками "не японскими". Мураками много лет провел в США и Европе, его интересовала американская музыка, особенно джаз. Много лет писатель коллекционировал пластинки — у него их больше 40 тысяч, а до того, как начать свой путь в литературе, он был владельцем джаз-бара. Мураками никогда не скрывал, что вдохновлялся западными коллегами, русскими классиками (в том числе Достоевским). "Я слушал американские джаз и поп, смотрел американские телешоу — это было окно в иной мир. И тем не менее я понемногу нащупал свой собственный стиль. Не японский и не американский — просто мой, и всё", — рассказывал писатель.
Его работы чем-то напоминают работы Франца Кафки — они тоже наполнены атмосферой одиночества, меланхолии, а персонажи склонны к философским рассуждениям, часто живут в изоляции (или переживают ее внутри себя).
Новый двухтомник Мураками "Убийство командора" выходит в издательстве "Эксмо". Его главный герой — безымянный портретист, который переживает расставание с супругой. В этот нелегкий период жизни он уезжает в домик в горах, где раньше обитал знаменитый живописец. Там он планирует остаться наедине с собой и найти душевное спокойствие. Но в особняке есть одна странность — нигде нет картин предыдущего жильца, кроме одной-единственной, которую совершенно случайно герой находит на чердаке. Его любопытство запускает целую череду головокружительных, мистических событий — от появлений призраков нацистов в Вене до воплощения самых невероятных сюрреалистических фантазий. Мураками рассказывал, что вдохновлялся рассказом "Судьба, связавшая две жизни" классика японской готики Акинари Уэды, где оживают мощи заживо мумифицированного монаха.
Первое, что мне показалось странным в этом доме: нигде не было картин. Ни единого полотна не только на стене, но и на полках и в шкафах. Причем не только самого Томохико Амады, но и других художников тоже. Стены — нетронутые, голые, ни единой замазанной дырки от гвоздя под раму. Насколько я знаю, почти все художники в той или иной мере держат картины при себе, будь то свои или чужие. Незаметно они просто обрастают картинами. Так же, например, сколько ни чисти снег, он лишь продолжает накапливаться.
Позвонив Масахико Амаде по какому-то делу, я заодно спросил и об этом. Почему в доме нет ни одной картины? Кто-то унес, или так и было сначала?
— Отец не любил хранить свои работы, — ответил Масахико. — Заканчивал картину и тут же звал торговца. Что не нравилось — сжигал в печи на заднем дворе. Поэтому ничего удивительного.
— А картин других художников тоже не держал?
— Ну почему? Были у него четыре-пять полотен. Старый Матисс, Брак. Все маленькие — он купил их в Европе еще до войны. Приобретал у знакомых — когда покупал, они еще не были такими дорогими. Разумеется, теперь это весьма ценные полотна. Их, стоило отцу переехать в пансионат, взял на хранение один знакомый торговец. Оставлять в пустующем доме не годилось. Полагаю, теперь их держат в особом хранилище с кондиционером — как и положено произведениям искусства. А кроме них я в доме и не видел других картин. Дело в том, что отец недолюбливал своих коллег. Разумеется, те отвечали ему взаимностью. Мягко говоря, одинокий волк. А если жестче — паршивая овца.
— Твой отец прожил в Вене с тридцать шестого по тридцать девятый?
— Да, два года — это точно. Но почему именно в Вене, я не знаю. Любимые художники отца почти все были французами.
— А затем, вернувшись в Японию, он вдруг занялся японской живописью? — спросил я. — Интересно, что заставило его принять такое важное решение? Пока он находился в Вене, с ним ничего особенного не приключилось?
— Н-да, это загадка. Отец мало что говорил о том своем периоде. Зато иногда рассказывал малоинтересные истории. Например, о венском зоопарке, о еде, об оперном театре. А вот о себе не говорил. Ну а я расспрашивать не осмеливался. Мы с отцом жили по большей части раздельно и встречались очень редко. Мне он казался скорее дядюшкой, изредка навещавшим нас, нежели родным папой. А с моих лет двенадцати он стал докучать мне пуще прежнего, и после я уже сам старался избегать контактов. Когда я решил поступать в Институт искусств, с ним даже не посоветовался. Нельзя сказать, что отношения у нас были натянутыми, но ведь и нормальной такую семью никак не назовешь. Надеюсь, ты примерно понимаешь, о чем я.
— Так, в общих чертах.
— Как бы там ни было, вся прошлая память отца исчезла. Или же ушла на илистое дно. Что ни спроси — ответа нет. Он не узнает меня. Вероятно, даже не понимает, кто он сам. Пожалуй, мне следовало расспросить его обо всем, пока он был при памяти, — бывает, посещают меня такие мысли. Но теперь уже поздно.
Масахико умолк, будто задумался. Но вскоре заговорил опять:
— Почему ты расспрашиваешь об отце? Был какой-то повод?
— Нет, все не так, — ответил я. — Просто когда живешь в чужом доме, то там, то тут невольно ощущаешь тень его хозяина. Вот я и посмотрел в библиотеке, что там о нем есть.
— Подобие тени отца?
— Следы его бытия, если так можно сказать.
— Полагаю, это не очень-то и приятно?
Я покачал головой прямо перед телефонной трубкой.
— Да нет, ничего неприятного. Просто кажется, где-то вокруг еще витают следы присутствия человека по имени Томохико Амада. В воздухе этого дома.
Масахико опять умолк, но вскоре произнес:
— Отец долго там жил, много работал. Почему бы следам и не остаться? Я, признаться, не очень люблю приближаться к этому дому в одиночку. Кстати, из-за этих следов тоже.
Я молча слушал, что он скажет еще.
— Я уже говорил, что Томохико Амада был для меня не более чем привередливый брюзгливый тип. Вечно торчал в своей мастерской и с кислым видом писал свои картины. Неразговорчивый, что у него на уме — неизвестно. Когда мы с ним бывали под одной крышей, мать то и дело предупреждала: "Папа работает, мешать ему нельзя". Нельзя было бегать по дому и громко кричать. Признанный художник, выдающиеся картины. Но что с того ребенку? Мучение, да и только. Но когда я пошел по стопам отца, он стал для меня тягостным бременем. Стоило мне представиться, как от всех только и слышал: вы, часом, не родственник того Томохико Амады? Даже подумывал сменить имя. Теперь, спустя время, он совсем не кажется мне плохим человеком. Старался баловать меня, как мог, просто не выпячивал свою любовь. Что с этим поделать? И все потому, что важнее всего для него были картины. Люди искусства — они такие.
— Наверное, да, — вымолвил я.
— А у меня стать художником нет никаких шансов, — вздохнув, произнес Масахико Амада. — Пожалуй, это — единственная отцовская наука.
— Ты же говорил, что отец по молодости был своенравным и делал все, что ему вздумается?
— Да, но когда я подрос, от его блажи не осталось и следа. Хотя в молодости он, похоже, погулял вволю. Парень он был статный, симпатичный, сынок местного богатея, к тому же талантливый художник. Еще бы к такому не льнули девчонки! А он — еще тот ловелас. Закончилось тем, что семье пришлось выложить кругленькую сумму, чтобы замять одно щекотливое дело. Однако родственники поговаривали, что после стажировки его как подменили.
— Что, так сильно изменился?
— Вернувшись в Японию, он прекратил разгульную жизнь: заперся в доме и весь отдался работе над картинами. Неохотно общался с людьми. Поехал в Токио, там долго жил холостяком, но как только дохода с картин стало хватать для обеспеченной жизни, ему вдруг взбрело на ум жениться. Взял себе в жены родственницу из Кумамото — будто восполнил пробел в своей жизни. Достаточно поздний брак. И так родился я. Ходил он на сторону после женитьбы или нет, сказать не могу. Но, во всяком случае, кутить перестал.
— Стал другим человеком?
— Да. Однако родители отца после его возвращения на родину этой перемене не могли нарадоваться: надеялись, что казусов с женщинами больше не будет. Но что с ним приключилось в Вене, почему он обратился к нихонга, забросив западную живопись, никто из родственников ответить не смог. Об этом сам отец помалкивал, будто устрица на морском дне.
А теперь, когда приоткрыли эту раковину, внутри уже оказалось пусто.
Я попрощался с Масахико и положил трубку.