Впервые Владимир Познер оказался в Испании, когда его семья бежала из оккупированной Франции. Автор добавляет, что родина Гауди всегда присутствовала в его жизни: в Нью-Йорке ему пришлось жить у Марии Луисы Фалькон, которую он обожал за сияющую улыбку и доброту, а учась на биофаке, он дружил с Антонио Претелем, чьи родители бежали в Советский Союз. Познер признается, что всегда был очарован красотой этих краев, их таинственностью. Когда он зачитывался книжками по истории Испании и ее культуре, ему всегда казалось, что она совершенно непохожа на остальные государства Европы.
В своей новой работе "Испанская тетрадь. Субъективный взгляд" (издательство АСТ), которая стала своеобразным послесловием к его фильму "В поисках Дон Кихота", он рассказывает об Испании и ее людях, которых он знал. Например, героиня этого отрывка — Сусана Гарсиа. Она владеет домом, где жил Сервантес. Цепляясь за воспоминание, Познер рассуждает о силе книг, цензуре и задумывается, почему автор добровольно отказывается от собственного творения.
Сусана Гарсиа
Она хозяйка дома, в котором жил и работал Сервантес. Водит экскурсии, рассказывает о том, как скромно (я бы даже сказал — аскетично) жил великий писатель. Смотрит испытующе: вам в самом деле интересно, или вы пришли проформы ради? В зависимости от впечатления либо довольно быстро и сухо заканчивает рассказ, либо...
Она испытующе посмотрела мне в глаза и спросила:
– Вы помните, что написал Сервантес, представляя свою книгу читателю?
– К сожалению, нет, не помню.
– А я напомню вам. Он рассказывает о том, как однажды пошел на базар и увидел продавца шелка, который заворачивал товар в листы рукописи, написанной на арабском языке. Сервантес купил эту рукопись за бесценок, принес домой и передал мавру для перевода. Это и оказалось рукописью "Дон Кихота". Поняли?
Я кивнул: мол, понял.
– Как вы думаете, для чего Сервантес придумал эту историю? А для того, — сказала она, не дождавшись моих соображений, — чтобы власть поняла, что он к авторству этой книги не имеет никакого отношения. Но это не все. Сам автор с самого начала сообщает нам, что его герой, Дон Кихот Ламанчский, страдает безумием. Он говорит всем и каждому, в том числе святой инквизиции: не обращайте внимания на то, что говорит этот человек, он — безумец. Сервантес таким образом дважды "отказывается" от Дон Кихота: не он писал, и герой — сумасшедший. Понимаете?
Да, понимаю. И поняв, еще раз поразился тому, насколько сильные мира сего опасались писателей и какая же сила заключена в фиксированных на бумаге словах. Можно прочертить совершенно прямую линию от Новикова и Радищева до Кольцова и Булгакова. Можно провести не менее прямую линию от инквизиции Торквемады — через ЧК Дзержинского — и прямиком к торжественному сжиганию книг в нацистской Германии, организованному Геббельсом. Для них писатель был личностью опасной, не только развращающей мозги, но и, что хуже, будящей их, заставляющей людей думать и, следовательно, сомневаться.
Нет большего памятника силе написанного слова, нет большего подтверждения опасения этого слова со стороны власти, в особенности репрессивной, — чем советский самиздат. Вдумайтесь: человека могли отправить в лагерь, посадить в тюрьму, запихнуть в "психушку", наконец, расстрелять за то лишь, что он перепечатывал в шести экземплярах (машинка больше не брала) какой-то текст, например "1984" Джорджа Оруэлла. Но это было в "просвещенном" ХХ веке. А что могли сотворить с неугодным автором и тайным читателем его произведений веке в ХVI– XVII?
Сервантес объявил Дон Кихота безумцем, чтобы его слова, полные справедливого гнева, всерьез не принимались властью — как светской, так и религиозной.
Радищева сама Екатерина II объявила сумасшедшим за "Путешествие из Петербурга в Москву". Разве можно было простить человеку слова: "Я взглянул окрест меня — душа моя страданиями человеческими уязвлена стала". Не догадался Александр Николаевич написать, что эти слова принадлежали полоумному шуту.
Да и сообрази Петр Яковлевич Чаадаев написать, что рукопись "Философических писем" он обнаружил у иноземного торговца на базаре, не объявил бы его сумасшедшим Николай I.
Возвращаюсь к сказанному: поразительно, как боится власть, в особенности репрессивная, написанного слова. Ведь читают не все, читает меньшинство, а уж книги, такие как "Дон Кихот", на самом деле читают немногие (точнее, единицы); в ХVI веке грамотных можно было сосчитать на пальцах одной руки... ну, ладно, преувеличил, но таковых было крайне мало. Народ читать такие произведения не мог. Но мудрый Сервантес на всякий случай отрекся от какого-либо авторства этой книги, написанной никому не известным арабом. Тогда, пять веков тому назад, ему это удалось. Сегодня, когда хай-тек легко проникает даже в наши самые интимные тайны, никаких шансов у него не было бы.