У меня в руках сумка с пирогами, я ругаю себя, что снова не купила сигареты, и ищу киоск, где есть газеты со сканвордами. Я никогда не курила и сканворды не разгадываю. Просто я волонтер фонда "Вера", помогающего хосписам. А там бывает нужно всякое.

Когда я рассказала, что пошла волонтерить, один мой друг улыбнулся: "Ты, видно, решила, что в твоей жизни слишком мало горя". Кто-то из коллег говорил: "Ты молодец, я бы так не смогла". Сама я думала о себе: "Ну куда ты суешься, ты же ничего не умеешь". Я была уверена: волонтеры — это какие-то особенные люди, бесстрашные, небрезгливые, я так точно не сумею.

Но в хосписе все оказалось не так, как думали мы все.

Строго говоря, это не хоспис, а Центр паллиативной помощи (ЦПП). Это практически одно и то же, но в хосписах лежат только онкобольные, а в ЦПП — люди с разными диагнозами. Но все — неизлечимые. Так что знакомым я говорю, что пошла в хоспис, — для волонтера разницы почти нет, а объяснять, что такое ЦПП, слишком долго. 

Здесь шесть этажей, четыре отделения и к каждому прикреплен координатор от фонда "Вера". Координатор — это администратор, массовик-затейник и психотерапевт в одном лице. Они отвечают тут за все, что не связано с медициной: от простого "подержать пациента за руку" до организации концертов. То есть, собственно, делают это место не просто больницей. Волонтеры "прикрепляются" к этажу и координатору, но если вы "с шестого", никто не помешает вам забегать к пациенту "с третьего". А при недостатке рук все и вовсе перемешиваются, лишь бы все успеть.

Меня встречает Мира с шестого этажа, высокая, большеглазая, с короткой стрижкой. И сразу отправляет меня протереть в палатах пыль: "Я сама так же начинала". 

У меня в руках ведро со специальным раствором и губка. Захожу, здороваюсь, протираю. "Ой, вы новенькая, как потеплеет, гулять пойдем!" — говорит мне одна пациентка. Другая — бабушка без речи — жестами строго требует, чтобы я непременно отодвинула поднос и протерла стол под ним. Когда я ее понимаю, показывает мне большой палец. В следующей палате меня еще строже предупреждают, чтоб я не выливала грязную воду в раковину. Позже я пойму: некоторые пациенты хотят все контролировать и могут возмутиться ("Да ничего от вас не добьешься!"), если ты не кинулся исполнять его просьбу немедленно. Тут надо помнить заповедь хосписа: "Прими от пациента все вплоть до агрессии". Кричат на вас — улыбнитесь и скажите: "Да-да, минутку". (Я мечтала, что научусь так же реагировать и в обычной жизни. Разочарую: у меня не получилось.)

Еще одна девушка просит: "Пить, умоляю, воды". Она не может сесть и с трудом говорит, и почему-то я решаю спросить медсестру, можно ли ее напоить. Не зря: оказывается, что у нее нет чувства насыщения и воду ей надо давать аккуратно. (Через пару месяцев, когда ее уже в кресле будут вывозить на прогулку, я узнаю, что с сигаретами так же: она просит по четыре-пять штук подряд. У нее шрам на шее, и кто-то из медбратьев расскажет, что "такой" ее сделал муж.) После такого опыта я даже к просьбе "а накройте меня одеялом, я замерзла" отношусь с опаской — мало ли.  

Почти все палаты четырехместные. Есть несколько одноместных — там лежат самые тяжелые. В одной из них — Л. (Над каждым пациентом тут висит табличка с ФИО и пояснения вроде "нарушена речь" или "сахарный диабет". Но диагнозов нет: ты общаешься с человеком, а не с его диагнозом.) В палате работает телевизор, глаза у Л. закрыты, на "здравствуйте" она не отвечает, непонятно — спит или нет. Л. не дашь на вид и 40. А по изможденному лицу и худобе как-то сразу ясно — рак. Хотя волосы у нее длинные, красивые. И еще у нее идеальные маникюр и педикюр. Я знаю, что в хосписах бывают "дни красоты", когда волонтеры (парикмахеры и косметологи) наводят марафет пациентам. Но в этот момент кажется, что мы в кино: в "Санта-Барбаре" вот такие ухоженные девушки могли месяцами лежать в коме. Только рак у Л. совсем не киношный.

Позже Мира мне расскажет: Л. еще просила побрить ей ноги и выщипать брови. Ноги успели, а брови — нет. Л. ушла на следующий день после того, как я вытирала пыль у нее в палате. Мы с ней так и не познакомились. 

Вторник, утро. Мы в волонтерской разбираем эчпочмаки, чак-чак и хворост. Заправляет Руфина, женщина с мощным голосом и такой организаторской хваткой, что я сразу спрашиваю: "А вы педагог?" (На самом деле — начальник с комсомольским прошлым. Почти угадала.) Каждый вторник Руфина устраивает здесь "тележку радости". Выбирается тема — татарская, итальянская, футбольная, вообще любая, какую придумают. Волонтеры приносят тематическую еду, наряжаются (в честь 1 сентября, например, надели пионерские галстуки и кружевные фартуки) и накрывают тележку — обычную такую, больничную, но с красивой скатертью. А потом возят по этажу и кормят пациентов. Один вторник — один этаж.

Мы идем угощать людей. Если пациент чего-то хочет — это очень хорошо. Тут, в общем, и работают на то, чтобы у людей появились желания. Но довольно часто они отворачиваются: ничего не надо. Одна бабушка от всего отказывается, но на слове "черешня" вдруг улыбается и кивает. Приношу ягоды — она не ест. Оставляю в стаканчике на столике. Позже Мира мне шепотом объяснит: некоторые здесь не могут есть сами, а попросить стесняются. Надо было ей помочь.  

…К слову о еде. Помогать есть мне дается сложно. В первый раз я паниковала, стоя у лежачей пациентки с чашкой протертого супа. Рядом медсестра кормила ее соседку, и под ее "присмотром" было чуть-чуть спокойнее, но все равно страшно сделать что-то не так. "Детки у вас есть?" — спросила медсестра. "Нет, мне еще рано", — автоматически сказала я. "Если А.Ф. сможете накормить — значит, не рано", — ответила та. И вот я слежу, чтобы пациентка успевала глотать, вытираю ей рот полотенцем и приговариваю дурацкое "вот, еще одну ложечку" (кажется, больше для себя, чем для нее). Пациентка молчит. Я боюсь, что все делаю не так и она сейчас поперхнется и умрет. Но вдруг А.Ф. очень твердо и отчетливо произнесла: "Достаточно, спасибо, я наелась!" И меня отпустило. В такую паранойю я периодически впадаю и сейчас. Как-то давала пастилу женщине, которая не может жевать и почти не шевелит руками. Крошила на крохотные кусочки и клала ей в рот, пастила таяла, и пациентка ее глотала. Потом мне нужно было уйти на час. Весь этот час я представляла, что она все-таки поперхнулась и стала задыхаться. Успокоилась, только когда увидела ее живой.

Медсестры иногда ругаются: говорят, после "тележки" пациенты не хотят обедать. Руфина отвечает: "Обед — каждый день, а мы — раз в месяц". Тем более что какую-нибудь панакоту или бананы в шоколаде многие здесь пробуют впервые в жизни. Да и вино за обедом не наливают, а на "тележке" — вполне, только чуть-чуть. В хосписе пациентам можно и выпивать, и курить, и есть "вредное", если врач не запретил. Потому что сегодня вы откажете человеку в глотке вина, а "завтра" у него может не наступить. (Однажды я видела, как в 11 утра на прогулке кто-то пил коньяк. Из пластикового стаканчика. Через соломинку.)

В одной из палат Мира поит пациента вином, а сосед смотрит с завистью: ему нельзя. "Ну А.П. врач разрешил, а вам — нет", — утешает Мира. "Хорошему человеку, — гордо отвечает выпивший А.П., — и врач хорошее разрешит!" Мира протестует: "Тут все — хорошие". Тележка едет дальше.  

— Девушка! Можно мне чаю? Девушка! Дайте зажигалку!

— Бэллочка, здравствуйте, как у нас сегодня с кофейком?

— А меня поближе перевезите, а то меня в угол завезли. И мне зефиру и мармелад.

Летом самое главное — это прогулки. С утра в хорошую погоду пациентов вывозят — кого на коляске, кого на кровати — и поят чаем-кофе со сладостями. Это делают и медсестры, и волонтеры, но рук, особенно по выходным, все равно не хватает. Пока ты несешь чай одному, его просят еще двое, на этом месте заканчиваются кипяток и чистые стаканы, а пока ты их моешь, доедают последний кусочек торта. "Девушка, да вы пожарный, — сказал мне один пожилой пациент, когда я носилась между колясками в платье с цифрой "01" на груди. — Оставайтесь такой".

Мне все говорили, что волонтерить тяжело морально. Оказалось — физически это куда труднее. С этажа на этаж и от пациента к пациенту я бегаю так, словно хочу пятерку по физкультуре. Через четыре часа ноги гудят. Самое сложное для меня — вывозить и завозить людей. Кровати тяжелые, неповоротливые, с ними справляются только вдвоем. Кресла — легче, удобнее. Но мне все время страшно: вдруг не удержу на подъеме/спуске, вдруг неудачно впишусь в дверной проем, и пациент ударится ногой. Хотя нас учили обращаться с "техникой", мы даже садились в коляски, чтобы понять, как это. (А координаторы еще и в кровати друг друга укладывают. А один из них как-то провел несколько часов в памперсе — и после этого стал строже следить, чтобы их меняли вовремя.) Но вообще коляска и кровать — это дело сноровки. Опытные волонтеры катят их легко и быстро, а медсестры — часто тоненькие девушки с нежными руками — запросто управляются даже с самыми крупными пациентами.

Волонтер Лена везет Л.П. Она хрупкая, ее тут называют "наш кузнечик". "А ты чего не причесалась-то?" — говорит она Лене — у нее пышные, непослушные кудри. Та смеется: "Я причесалась, а ветер сразу растрепал!"

Л.П. не вредная старуха и вообще не старуха: ей что-то около 60 и у нее деменция. Она не ходит, но, когда ее везут гулять, серьезно спрашивает: "Мы на танцы?" Как ни странно, общаться с ней — одно удовольствие. Она говорит что-то вроде "вон там здание я молоко налила, звоню, а они говорят синее, я серьезно!", а от собеседника требуется только вставлять "как?", "почему?" и "да ладно!" После обычной жизни, где приходится то и дело отвечать на очень конкретные вопросы, это кажется коммуникацией мечты. О себе она говорит: "Я хулиганка". И правда: она добродушно матерится, а меня как-то огорошила вопросом: "А ты сюда за милым приехала?" Потом проводила выразительным взглядом молоденькую медсестру и велела "милого" беречь, потому что "есть тут всякие". 

Вот с Л.П. у меня и вышла самая сложная прогулка. Я повезла ее курить — одну, ненадолго и без чаепитий. Сигареты взяла в волонтерской, а зажигалку одолжила у лифтера (они заправляют большими лифтами, в которых перевозят пациентов). По дороге я лопухнулась: оставила зажигалку на складном столике коляски. Л.П. эту зажигалку стащила и ушла в отказ: "Не знаю, не видела". Залезть к ней в карман я не решилась (помните про достоинство пациента?). В отделении говорю медсестре: "С высокой долей вероятности у нее в кармане зажигалка". "Отбирайте, — отвечает та. — Она же пожар может устроить. Какая разница, я ей в карман полезу или вы?" И в самом деле, подумала я. Но лезть в карман было боязно. Л.П. меня выручила: сама достала зажигалку со словами "а сигаретку-то дай выкурить!" (выкурила она на прогулке две — но, конечно, забыла). Тут-то я ее и реквизировала. "Ну ты хитро*****!" — возмутилась Л.П. Через неделю она ни с того ни с сего скажет мне: "А ты хорошая девчонка!" "Она меня повысила в статусе", — похвастаюсь я Мире. Мира вздохнет: "С ней непредсказуемо — сегодня "хорошая", а завтра — опять…»

К слову, о сигаретах — они тут нужны многим, и "личных" часто недостает. Есть "волонтерские" пачки, но они исчезают мгновенно. Как-то за одну прогулку меня раз пять попросили "стрельнуть у кого-нибудь сигарету". "Надо начинать курить", — мрачно сказала я лифтеру, протягивающему мне пачку. "Сначала — пить!" — ответил он. Сигареты и зажигалку я все-таки куплю. Спокойнее, когда есть свои. 

Когда пациентов много, с ними сложно. Заходишь в гости к одному — второму тут же требуется поправить одеяло, третьему — подвинуть тумбочку, четвертому — принести хлеб. Это ревность, и дело тут не в волонтере, а во внимании. Еще хуже, когда кому-то из пациентов нехорошо: через минуту нервничает вся палата. И ты тоже. Когда человек повторяет "я умираю, умоляю, врача", ты зовешь медиков и головой понимаешь, что он, скорее всего, преувеличивает. Но все равно страшно. Наверное, чтобы не было страшно, надо слышать такое по пять раз на дню.

Заходить к пациентам просто так — важно. Кино и концерты — это ценно, но простой разговор дороже. Людям здесь одиноко, даже если родные приходят к ним каждый вечер. Они говорят обо всем. Меня спрашивали, "а зачем жить". Мне жаловались на детей. 95-летняя дама, обожаемая тут всеми, прошедшая войну и недовольная моими бирюзовыми ногтями, велела "не выходить замуж за ревнивца". Грубоватая, но добрая женщина рассказывала, как в 90-е продавала три вагона спирта, выручив деньги, на которые можно было купить несколько квартир в Москве. Любитель черного кофе объяснял, что в Йемене нашли маленьких человечков, которые между собой говорят на неизвестном языке и насылают на людей рак. Я верила, конечно. Я тут каждому верю.

…Мы с В.П. сидим на скамейке под деревом. "В детстве бабка спросит: "Хочешь масла?" — "Хочу". — "Взбивай". Берешь бутылку с молоком и трясешь ее долго-долго. Из магазинного молока так не получится, оно густое должно быть. А еще бабка хлеб пекла в русской печи. Я до сих пор его запах вспоминаю, никогда такой хлеб уже не поем". Говорим еще о молодой вареной картошке с укропом и маслом. О том, что внуки-то уже на дачу не ездят, им это не надо. А еще о том, что тут на территории совсем нет одуванчиков. Причем листья есть, а цветов — нет. Почему — загадка.

…Мы с медсестрой вывозим А.С. на кровати. Он ее называет "моя королева". Он звонит жене, через полчаса забывает, что позвонил, и хочет еще раз. Говорит о свиданиях с ней: "Какое это счастье!" А.С. когда-то был артистом. Клоуном. Еще он говорит, что пел. Просит включить Владимира Кузьмина: говорит, у него тембр такой же. Я включаю, и мы хором тихонько подпеваем: "Я знаю, счастье не приходит дважды". А.С. сокрушается: совсем нет голоса. Сейчас ему трудно даже говорить.

…"Тогда журналы с выкройками только-только появлялись, дефицит был. Я увидела там юбку и думаю: ну если у меня не будет такой юбки!.. Купила ткань в магазине, где продавались лоскуты, и за ночь сшила. Мне начальница говорит: "Каждый день в новой юбке!" А другую юбку сшила из черных кружевных лент, она как бы воланами шла. А кружево же прозрачное, сделала подкладку — красную в черный горох. И спереди разрез. Как я вообще такое придумала — не знаю!" Сейчас В.Ф. уже за 70. Она лежит на кровати под деревом. Кидает хлеб голубю: "Гулечка, иди сюда, я тебе специально оставила!" Говорит: "Мне всех жалко — птичек, рыбок, кошек…" У нее дома 12 кошек, она тратит на них полпенсии, и сейчас они ей снятся каждую ночь.

…Л. не говорит и с трудом двигает руками. На коленях у нее распечатанный алфавит. Она водит по нему пальцами и медленно составляет слова. Рассказывает, что хочет журналов со сканвордами, и не каких-нибудь, а два конкретных, которые продаются не в каждом киоске. Она повторяет мне это несколько раз, хотя "говорить пальцами" очень непросто. И я понимаю, что давно не видела человека — здорового ли, больного, — который бы так сильно чего-то хотел. Эти газеты мне нашли коллеги. Л., кажется, даже не сразу поверила, что это сделали для нее.

…У Н. желтое платье, колготки в сеточку и пышные светлые волосы. Только по коляске я понимаю, что она здесь лечится, а не пришла в гости. Вообще-то пациенты на одежде не заморачиваются — пижамы, халаты, спортивные штаны. А у Н. еще макияж. Я вглядываюсь — пышные ресницы, явно не свои. Так и есть — рак: "Я к Новому году нарастила волосы, а в феврале поставили диагноз, все пришлось сбривать!" Под париком у нее короткая стрижка. Ей очень к лицу, но она ее не любит: "Всю жизнь с длинными, хотя бы до плеч".

Н. здесь недавно, ей чуть за 40, и у нее двое внуков — и сама рано родила, и дочка тоже. Она слабая, и у нее легко меняется настроение. Только что попросила кусочек медовика и зефир, потом подумала и зефир "отменила". "Как беременная", — смеюсь я. Н. показывает мне фотографии и видео на телефоне: селфи-селфи-селфи, танцы, огромные серые глаза, платья, мужчины ("он меня младше на десять лет!"). Лицо у нее совсем как у девочки. Говорит: "А я никогда себе ничего не колола и всю жизнь впахивала. Я даже на педикюре ни разу не была". Н. не надевает памперсы на прогулку, потому что "в них попа некрасивая, формы нет".

Когда мы возвращаемся с прогулки и ждем лифта, она находит в телефоне какую-то заводную попсу. И все медсестры пританцовывают. Она прикрывает глаза: "Меня не хотели сюда отправлять, говорили: это последний путь. Но я не верю, я со всем справлюсь". Я тоже не верю.

Через две недели Н. ушла.

Тратьте столько времени, сколько можете

Как-то, гуляя с пациенткой, я заметила, что раздражаюсь на нее. Мне удалось это не показать, но звоночек был неприятный: что-то не так. Потом я поняла, что просто устала. Моя личная "норма" в хосписе — четыре-пять часов. Иногда дважды в неделю, а иногда и раз в две недели. Я видела волонтеров, которые приходят ежедневно и сразу на восемь часов. Ими можно восхищаться, но подражать — не обязательно. Приехать на час и вывезти погулять одного-единственного пациента — это уже много. Маленьких дел в хосписе нет. Или наоборот: тут все дела — маленькие.

Не бойтесь быть "не в ресурсе"

"Сюда надо приходить только в хорошем настроении", — сказала мне как-то волонтер Мария. Спорно. Как-то я должна была приехать вечером на концерт и почитать вслух Булата Окуджаву. День вышел неудачный, и я подумала было сказать, что не приеду, — зачем приходить угрюмой. Но побоялась подвести. Концерт вышел такой, что весь плохой день сразу забылся. Так что в хосписе можно не только потратить силы, но и получить.

Но важное уточнение: в каком бы вы ни пришли настроении, надо улыбаться. Тогда пациент не будет чувствовать себя обузой. Не волнуйтесь: в хосписе часто начинаешь улыбаться непроизвольно.

Поосторожнее со смыслами

Многие приходят в волонтерство из-за "недостатка смыслов в жизни". У меня было так же. Но это палка о двух концах. В хосписе тебе всегда рады, ты всегда нужен и все время делаешь что-то полезное, даже если просто подаешь пациенту чай. Потом ты возвращаешься в обычную жизнь, где ты часто бываешь не очень-то нужен, совсем не любим, да и полезного делаешь не так-то много. И на контрасте возникает чувство, что смыслов в жизни стало еще меньше. Как с этим справиться, я пока не придумала.

Как стать волонтером?

1. Запишитесь на ознакомительную встречу. Их будет две. Первая — лекционная, общая. На нее могут прийти 30–40 человек. До второй дойдут только десять из них, и там вам подробнее расскажут, с чем вы можете столкнуться.

2. Многие боятся, что их сочтут "неподходящими" для волонтерства. На самом деле так почти не бывает. Причин для отказа не много: недавно пережитая потеря близкого человека (считается, что правильнее сначала ее "отгоревать"), неуравновешенное психическое состояние (если у вас глубокая депрессия, лучше сначала займитесь собой) и возраст до 15 лет. Уже позже вас могут "отлучить" от хосписа за конфликтность и проповедничество. (Если пациент хочет поговорить о религии — то пожалуйста. Но однажды волонтер стала читать пациентке Евангелие против ее воли. Та плакала и просила прекратить. Волонтера выводила охрана.)

3. Если не готовы общаться с пациентами — не надо. Всегда нужны те, кто может ухаживать за животными (в хосписах живут морские свинки, кролики и птички) и растениями. Или заниматься хозяйственной работой. Или что-то отвозить-привозить.

4. Не бойтесь. Или бойтесь, но все равно приходите. Я еще многого не умею и часто мне бывает страшно, но я планирую здесь остаться. Волонтеры — это обычные люди. Если я могу — вы точно сможете.