4 мая исполняется 75 лет Михаилу Шемякину, российскому художнику и скульптору, последние два десятилетия проживающему во Франции. Впрочем, классическое "датское" интервью с подведением итогов — слишком узкий жанр для Михаила Михайловича. В этом убедился Андрей Ванденко.
— Как чувствуете себя в роли юбиляра, Михаил?
— Спокойно. Больше приходится общаться с прессой и делиться воспоминаниями, но я привык. В этом смысле у меня хорошая закалка. Как и во многом другом. Вот только вернулся с записи программы для телеканала "Культура", в которой кроме меня участвовали Стас Намин и Алексей Штурмин, основатель первой в СССР школы карате, получивший за это дело восемь лет "строгача". Незадолго до посадки Леша приезжал в Париж, и я сказал ему: "Парень, тебя закроют, лучше оставайся на Западе". Штурмин вернулся в Союз, и вскоре его приняли. Он рассказывал, что все годы в колонии вспоминал меня, жалея, что не послушался доброго совета. Замечательный человек. Нас познакомил Володя Высоцкий.
А со Стасом Наминым мы сейчас работаем над балетом по мотивам моей скульптуры "Дети — жертвы пороков взрослых". До того делали спектакль "Нью-Йорк. 80-е. Мы!", автобиографическую историю об изгнании с родины. Современная молодежь этого не понимает, я же испытал все на собственной шкуре и постарался рассказать на доступном языке. Сначала зрители смеются, глядя на пьяного в дрезину Мишу Шемякина, узнают среди героев Эдуарда Лимонова, Рудольфа Нуреева, Сергея Довлатова, Вилли Токарева, а в конце многие плачут.
События я восстанавливал по памяти. Было интересно.
— Дневник прежде не вели?
— Чтобы облегчить работу следившим за мной? Боже упаси! В СССР я постоянно находился под "колпаком", обыски случались регулярно, иные продолжались по шесть часов, весь дом переворачивали вверх тормашками. В Париж меня выслали в 1971 году, в Нью-Йорк я сам переехал из Франции через десять лет, но и там записей не делал. Надо было на жизнь зарабатывать, а не о мемуарах думать. Без языка, без знакомств и поддержки…
Но вспомнить мне есть что. Начиная с дедов-прадедов и заканчивая теми, с кем судьба сводила.
— Пожалуй, из уважения к вам не стану расспрашивать о деде-белогвардейце, расстрелянном в Гражданскую войну красными, и об отце, в тринадцать лет служившем в конармии Буденного и тогда же получившем первый орден. Вы столько раз рассказывали об этом…
— Не хотите, чтобы повторялся? Да, по папе я кабардинец, а он потомок князей Кардановых… Можем для разнообразия поговорить о родне по материнской линии, о них вопросы задают реже. Мой дед Николай был воспитанником и выпускником школы гардемаринов, куда, как вы знаете, брали детей только из дворянских семей. В 1916 году вступил в РСДРП, пользовался уважением у матросов. А двух его братьев, Вадима и Петра, большевики поставили к стенке.
Когда был ребенком, мама не рассказывала подробности нашей родословной, в ту пору ценилось рабоче-крестьянское происхождение, за голубую кровь могли и "десятку" лагерей влепить. Люди боялись ковыряться в семейном прошлом. Тем не менее гены сказывались. Я любил ходить в храм Лурдской Божией Матери в Ковенском переулке, рядом с которым мы жили. Мама говорила: "Миша, ноги сами несут тебя туда, где топал твой дед". Он оставался католиком, не изменял вере предков, которые приехали из Испании еще при Петре Первом и участвовали в создании российского флота.
В девяностые годы я помог детям Кронштадта, и в знак ответной любезности мэр города позволил мне переснять в военно-морском архиве несколько документов, относящихся к нашей семье. Там хранится письмо Николая Первого моему прадеду, другие раритеты. Глубоко в это не погружался, но успел заметить, что у всей моей родни, упомянутой в бумагах, стоит римско-католическое вероисповедание.
Чистокровной русской была бабушка Мария Панфиловна Лаптева. Ее отец являлся ближайшим другом Иоанна Кронштадтского. Тот стал покровителем нашей семьи. Моему прадеду он подарил двухэтажный дом в Мартышкино, историческом районе Ломоносова. Иоанн сказал: будут войны, великие потрясения, а дому — стоять. Действительно, в округе все было разрушено, а подарок святого отца сохранился. До сих пор цел.
— Вернуть в собственность не пытались?
— Да кто же отдаст? Там после революции располагалась школа, потом детсад…
У нас любят отбирать, но не возвращать. Знаете, когда меня арестовали, а потом выслали из страны, условие поставили жесткое: с собой не брать ничего. Даже маленького чемодана. Ни картин, ни книг, ни элементарной одежды. Запихнул зубную щетку, смену белья в целлофановый пакет и — привет. Сказали: "Выходишь, закрываешь за собой дверь и забываешь о существовании Советского Союза. С матерью и отцом — ни слова о том, что высылаешься навсегда. Позвонить им сможешь через два месяца, не раньше". Правда, в последний момент в КГБ мне все-таки выдали пятьдесят долларов. Расщедрились.
— Под расписку?
— Нет. Видимо, в качестве разовой гуманитарной помощи…
Кстати, в спектакле "Нью-Йорк. 80-е. Мы!" мой герой поднимает бокал за здоровье двух полковников из органов, которые, по сути, спасли мне жизнь. И это не преувеличение. Я ведь шел по 64-й статье УК РСФСР, а это ни много, ни мало измена Родине. Вплоть до высшей меры наказания.
Меня и в дурдом запихивали на три года, отправляли на принудительное лечение, пытаясь отучить работать с кистями и карандашами. Экспериментировали с психотропными препаратами, как на подопытном кролике. К счастью, это продолжалось полгода, иначе я точно превратился бы если не в овощ, то во фрукт. Мама спасла. Она хоть из дворянок, в детстве училась играть на скрипке и говорить по-французски, но женщиной была решительной, пошла в кавалеристки, два с половиной года провела на фронте. Словом, подняла шум, наняла адвокатов и сумела меня вытащить.
— Отец не участвовал в спасении?
— Родители к тому моменту развелись. Папа жил в Краснодаре, я был ему до фени. Он же в девять лет прибился к Красной армии, служил под командованием Георгия Жукова. Думаю, он вообще не понимал, как воспитывать детей. Помню, иду после выписки из психушки, навстречу — отец. Спрашивает, словно вчера расстались: "Слышал, в сумасшедшем доме лежал?" Отвечаю: "Да, папа, это правда". Попытался что-то объяснить, рассказать, как тяжко пришлось. Он не стал слушать, лишь покачал головой: "Надо же! Куда только Шемякиных не забрасывает! Ну, пока". И пошел дальше. А я стоял с открытым ртом и смотрел вслед удаляющейся фигуре в офицерской шинели…
Потом я рассказал этот эпизод Довлатову, Сергей вставил его в свои записки.
Справедливости ради замечу, что отец тоже хлебнул сполна. Из-за дворянского происхождения с него несколько раз сдирали погоны, выгоняли из партии. Как-то за отца вступился лично Буденный, сказал, мол, да какой этот Шемякин князь? На Кавказе любят себя громкими титулами награждать. Может, это и спасло…
Как говорится, у России не только будущее непредсказуемо, но и прошлое.
К слову, недавно я написал короткие воспоминания об отце. "Красный кентавр" называются. Их должны опубликовать в одиннадцатом томе истории КГБ. А из десятого я и узнал, что мне в свое время грозила расстрельная статья. По наивности думал, что припаяют более вегетарианскую.
— А как вы наиграли на 64-ю? За какие подвиги?
— Друзья постарались. В кавычках... Леонид Барков, начальник следственного отдела управления КГБ по Ленинградской области, при мне показал два тома доносов и спросил у тех, кто собирался предъявить обвинение: "Принимаете всё за чистую монету? Это же писали завистники и неудачники, которые хотят уничтожить парня. Вышлите из страны, конфискуйте имущество, это будет для него как расстрел". Леониду Ивановичу недавно исполнилось 90 лет, генерал-майор в отставке, почетный сотрудник Госбезопасности, заслуженный юрист…
— Вы ведь прожили в России относительно недолго — с 1957 года, когда вернулись с родителями из Восточной Германии, до 1971-го, момента высылки.
— Да, при этом всегда считал себя русским. Есть люди, которые уехали в эмиграцию и забыли дорогу обратно. Вот Володя Марамзин не только не собирается возвращаться, но даже отказывается печататься в России. Или, допустим, Иосиф Бродский. А я, наоборот, приезжаю с удовольствием.
Не знаю, почему так происходит. К примеру, Михаил Барышников ничего не забывает и не прощает. Хотя, казалось бы, ему-то на что было обижаться? Танцевал главные партии в Кировском театре, даже успел побыть комсомольским вожаком. Нельзя сказать, будто Мишу страшно гнобили в СССР. Но он хотел большего и получил свое. Молодец.
А вот я имел серьезные поводы затаить на советскую власть. Но во мне великой злости нет. Вообще никакой нет. Такая была эпоха. Гогена однажды спросили: "Страдания обостряют талант?" Он задумался на секунду и ответил: "Да, обостряют. Но когда страданий слишком много, они его убивают". В этом смысле мне повезло: расстрелять не успели — выслали.
Так и не узнал, кто писал доносы, хотя подозрения есть. Имена стукачей по-прежнему засекречены. Правда, теперь их называют агентами. Заметил, что иностранное слово нередко даже дерьмовой профессии придает значимость и видимое благообразие. Шлюха звучит грубовато, а путана уже не так режет слух. Раньше был душегуб и убийца, теперь стал киллером. Вроде и не очень страшно. Для этого и стукачей стыдливо зовут агентами. Почти как Исаев-Штирлиц или Фишер-Абель.
С последним, кстати, я однажды имел честь общаться. Как-то остановился на даче у художницы Марии Горчилиной и обратил внимание на соседний дом с роскошным садом, в котором росли удивительные цветы. Спросил, кто там живет. Был уверен: такой цветник способна создать лишь женщина. Мария удивила, назвав имя хозяина. И добавила, что могу с ним познакомиться, если выйду на улицу в семь утра: в это время легендарный разведчик-нелегал поливает клумбы. Я дождался Абеля, перекинулся с ним несколькими фразами. Чувствовался акцент человека, почти всю жизнь проведшего за границей. Рудольф Иванович рассказал мне, что разведением цветов увлекся в тюрьме Атланты. Сколько он отсидел, пока не состоялся обмен на сбитого американского летчика-шпиона? Года три, наверное. Из тридцати по приговору…
Потом я жил в Сохо, где у Абеля раньше была фотостудия. Никто и подумать не мог, что обаятельный мужик, друживший с художниками и артистами, работает на советскую разведку. Душа компании!
Это настоящий профи, а стукачей я никогда не уважал. Поразительно, они никак не успокоятся и сегодня строчат на меня пасквили на Лубянку.
— Чем вы сейчас мешаете?
— А чем тогда мешал? Был чернорабочим, рядовее не сыскать. Зимой в резиновых сапогах убирал снег, скалывал лед с поребрика вокруг Зимнего дворца. Восемь часов на морозе с лопатой и ломом, руки обморозил… В месяц мне платили двадцать восемь рублей пятьдесят копеек. Зато мог после работы бесплатно перерисовывать картины классиков в Эрмитаже. Официально час копирования стоил три рубля. Откуда было взять столько денег? А так никто не ограничивал, поскольку я считался сотрудником Эрмитажа, хотя в действительности мёл и убирал улицы.
Так продолжалось пять лет. В 1964 году нам предложили сделать выставку к двухсотлетнему юбилею Эрмитажа. Ее курировал Владимир Левинсон-Лессинг, крупнейший специалист по западноевропейской живописи, замечательный, честнейший и благороднейший человек. Он посоветовал: вот этого, ребята, не стоит показывать, не дразните гусей. Мы послушались. Строго говоря, выставка была нам по фигу…
На третий день в галерею Растрелли пришли члены Союза художников, ужаснулись увиденному и с ходу настрочили в 5-е управление КГБ, которое вело борьбу с идеологическими диверсиями. Хотя я выставил там иллюстрации к Достоевскому, Гофману, ничего криминального в картинах не было. Тем не менее работы арестовали, а нас выгнали из Эрмитажа. Даже с должности такелажника.
Этим дело не закончилось. О ЧП доложили министру культуры СССР Екатерине Фурцевой, та пришла в ярость и личным распоряжением уволила директора музея Михаила Артамонова. Освободившееся кресло на четверть века занял Борис Пиотровский, которого в 1994 году сменил его сын Михаил.
В известном смысле я причастен к карьерному росту Пиотровских.
— Михаил Борисович это помнит, как думаете?
— У нас весьма сложные отношения. В начале 90-х работавший тогда мэром Петербурга Анатолий Собчак скомандовал Пиотровскому, чтобы тот организовал в Эрмитаже мою выставку. Михаил Борисович был взбешен, публично заявив, что не привык выслушивать указания чиновников, когда и кого показывать. Смольный все же продавил решение, и на открытии экспозиции Пиотровский словно извинялся, что такое непотребство собираются демонстрировать публике. По мнению директора Эрмитажа, я не принадлежу к породе актуальных художников. В отличие, скажем, от братьев Чепменов, которых Михаил Борисович сравнивает с Брейгелем и Босхом. Не припоминаю, чтобы двое последних рисовали у девочек вагины вместо рта и пенисы на месте носа. Чепмены именно этим в свое время и прославились.
— Словом, вы обиделись.
— Что делать? Не соответствую представлениям Пиотровского о прекрасном. Это же не я о нем, а он обо мне сказал, мол, когда-то в России Шемякин делал интересные работы, но на Западе потерялся, занялся фигуративной живописью, метафизикой. Сегодня стыдно рисовать, сохраняя сходство с реальными объектами. В этом отношении я действительно устарел.
Но Пиотровский периодически делает интересные выставки, этого у него не отнять. Недавно в Главном штабе открылась ретроспектива моего друга по российскому периоду Ильи Кабакова. Был момент, я жил в его мастерской на чердаке на Сретенском бульваре, делил, что называется, стол и кров.
Илья — великолепный график, рисовальщик и колорист, бесконечно талантливый инсталлятор, один из лучших в мире. Бог определенно поцеловал его в темечко. К чему бы Кабаков ни прикоснулся, это искусство. У меня во Франции висят его ранние работы, они прекрасны. Гениальный человек, уникальное явление. Хотя сегодня профессии у нас разные: я по-прежнему пишу красками, делаю гравюры, леплю, отливаю в бронзе, а Илья занимается другим, он мыслит и плоды раздумий выражает в инсталляциях.
— Почему вы сделали уточнение про российский период дружбы?
— Потому что в эмиграции все перессорились, прежняя близость быстро улетучилась.
— И с Кабаковым так получилось?
— С ним обошлось без открытого конфликта, но в какой-то момент я перестал общаться с Ильей. Или он со мной…
Попробую объяснить. В СССР мы все были нонконформистами… Слово "диссидент" применительно к художникам мне активно не нравится. Вот Владимир Буковский, Петр Якир, Наталья Горбаневская, которые занимались политикой, настоящие диссиденты. Мы же имели наглость инаковидеть, а нас записывали в инакомыслящие. В Советском Союзе не делали особого различия, затрещины и шишки доставались всем примерно поровну. На Западе ситуация изменилась: одни оказались востребованными, другие — нет. Тут и пошли обиды, дескать, в СССР вместе щи хлебали, а здесь всё порознь. В итоге, повторяю, переругались страшно. Как говорят русские евреи на Брайтон-Бич, возникло "великое кусало". Люди начали ненавидеть друг друга, ревновать… Тот же Илья Кабаков поссорился с Володей Янкилевским, с которым до того дружил десятилетиями. Написал книгу "Я, они и оно", где словом "оно" обозначил бывшего друга. Владимир был, конечно, в бешенстве, ответил чем-то подобным…
Всех, кого высылали из Союза, местные спецслужбы ставили на проверку: а вдруг мы секретные агенты КГБ? Со мной во Франции работал Пьер Левержуа, сотрудник главного управления безопасности МВД, замечательный человек, с которым мы потом подружились. Я даже иллюстрировал его книгу, делал к ней обложку. Как-то он предложил: "Заезжай ко мне в DST, покажу тебе что-то". Пьер завел в огромную залу, заставленную металлическими шкафами с досье. Сбоку были прикреплены флажки, обозначавшие ту или иную социалистическую страну — ГДР, Чехословакию, Венгрию, Болгарию, и стояли цифры: 10 лет, 8 лет, 5 лет… Столько полагалось хранить досье. По истечении срока давности с людей снимали наблюдение. Лишь на шкафах с материалами об эмигрантах из СССР не оказалось цифр. Вместо них было написано слово "пожизненно".
Пьер объяснил мне всё не только повышенной подозрительностью спецслужб по отношению к бывшим гражданам советских республик, но и тем, что наши люди, оказавшись на Западе, с большим удовольствием продолжали стучать на соплеменников. Иванов писал ахинею на Петрова, тот платил аналогичной монетой. У французов голова шла кругом, они не могли понять причину взаимной неприязни и озлобленности. А ведь доносы приходилось проверять, устанавливать слежку, слушать звонки, читать письма…
Иррациональное поведение, которому нет логического объяснения. Европейцам не понять. Да и американцам тоже.
— Полагаете, подобное присуще только выходцам из СССР, Михаил?
— Не берусь утверждать или обобщать, говорю лишь о том, чему сам был свидетелем. Система умела ломать людей, это факт. Мне рассказывали, что КГБ всегда старался вербовать парами. Если один соглашался, он становился агентом. Второй практически лишался шансов отказаться, в противном случае его исключали из института, увольняли с работы. Андрея Синявского обвиняли, будто он со студенческой скамьи был сексотом. Его напарник опубликовал в Израиле брошюрку об этом. У Андрея Донатовича возникли большие неприятности во Франции, потом появились объяснения, что он действовал из банального любопытства…
Мне никогда ничего не предлагали. Видимо, понимали бессмысленность затеи.
Может, прозвучит нескромно, но, на мой взгляд, я отличаюсь от большинства ребят-эмигрантов хотя бы тем, что первые солидные деньги, которые заработал на Западе, потратил на создание и издание в Париже литературного альманаха "Аполлон-77", посвященного современному русскому искусству. Самиздатовский "Метрополь", где напечатали произведения Василий Аксенов, Владимир Высоцкий, Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский, Юз Алешковский и многие другие, вышел позже. В "Аполлоне" были не только тексты, но и масса рисунков, фотографий. Получился настоящий памятник нашему нонконформистскому движению.
Альманах обошелся мне в сто тысяч долларов. И сегодня не самая маленькая сумма, а в семидесятые годы прошлого века — и вовсе огромная. Работа длилась полтора года. Почему так долго и дорого?
Я отправлял людей в СССР, оплачивал дорогу, проживание, фотоаппаратуру. Всё ради того, чтобы они сняли лучшие работы Ильи Кабакова, Оскара Рабина, Александра Тышлера, Владимира Янкилевского, Эрика Булатова… Эти материалы через западных дипломатов потом передавались мне. Включая рукописи.
Альманах получился интересный. И я ничего на нем не пытался заработать.
Расскажу еще историю. В 1993 году Борис Ельцин вручил мне в Вашингтоне Государственную премию. По такому случаю я даже вынужден был примерить фрак, отказавшись на один вечер от привычных курток и жилеток. Протокол президента умолял, поскольку планировался большой прием с участием не только главы России, но и Билла Клинтона. Борис Николаевич прикрутил мне на грудь лауреатскую медаль, дыхнул легким перегаром и извинился за причиненные невзгоды, подразумевая, видимо, высылку из страны. После этого сказал хорошую, содержательную речь, заставив всех собравшихся встать в мою честь.
— К чему вы об этом сейчас вспомнили, Михаил?
— Дослушайте до конца. Диплом и медаль я оставил себе, а денежную часть перевел своим педагогам в среднюю художественную школу при Институте живописи, скульптуры и архитектуры имени Репина в Петербурге. В знак благодарности за то, что регулярно дубасили, отвешивали подзатыльники и поддавали пониже спины, заставляя меня учиться. Уроки не прошли даром, подготовили к профессиональной работе, хотя из школы я был в итоге исключен за эстетическое разложение сверстников, которым показывал запрещенные в то время репродукции картин Ван Гога, Ренуара и прочих западных мастеров.
Стараюсь помнить сделанное мне добро, умею быть благодарным. Видно, кабардинские корни играют большую роль в характере, поведении, отношении к людям.
Помню, выпустил в Америке двухтомник, над которым мы с Сарой, женой, долго работали. Начинался альбом с репродукций моих учителей и старших братьев по цеху, с благодарностей в их адрес. Издатель, сорок лет занимавшийся подготовкой знаменитой серии "Великие мастера мира", потом сказал на банкете, что впервые сталкивается с автором, который в своей монографии отдает сто листов под иллюстрации других художников. Тост он закончил словами: "Спасибо, Миша. Ты меня удивил".
Я оплатил издание сборника поэзии "Пространство" Михаила Юппа и весь тираж отдал автору. К выставке в Москве сделал бестиарий "Звери святого Антония" Дмитрия Бобышева. Сложнейшая работа, поскольку каждое стихотворение можно увидеть воплощенным в графическом листе.
Четыре года занимался альбомами цыганских песен, сохранил для потомков голоса Володи Полякова и Алеши Димитриевича, самых, пожалуй, известных исполнителей того времени. Денег и за это не брал.
Шесть лет просидел в наушниках, записывая в Париже диски Высоцкого. Издать их, правда, удалось лишь в 1987 году, к пятидесятилетию Володи.
Иными словами, я постоянно занимался пропагандой на Западе русского искусства. Не самая типичная история. Обычно художник занимается своим творчеством, и на других ему наплевать.
— Почему наших мастеров плохо знают и мало ценят за кордоном?
— Никто не берет на себя труд продвигать их. Мы только гоношимся, надуваем щеки, но реально там понятия не имеют, кто такие Лабас или Целков. Да, профессионалы ценят Кабакова, однако это известность в узком кругу. Как говорится, у него пока лишь фамилия, но не имя. Нет такого, чтобы широкая аудитория была в курсе, как, например, о Джеффе Кунсе, прославившемся на китче, либо Дэмиене Хёрсте с его пресловутой акулой в формалине… Хотя они в подметки не годятся Илье.
И это печально. Встать в ряд с модными на Западе именами можно лишь в случае, если этим займется крупная галерея или промоутерская контора. Русское искусство должно занять законное место, с которого его незаслуженно согнали. На мой взгляд, сбор камней будет происходить именно в России, слово за нами, здесь колоссальная потенция. Последние двадцать лет живу во Франции и вижу: там выжженная пустыня. Не могу назвать вам ни одного достойного художника или скульптора. Как, впрочем, и шансонье. Шарль Азнавур, которому 93 года, и тот давно живет в Швейцарии, где не такие грабительские налоги.
Да, в Англии делается много интересного, но материковая Европа давно не может ничем удивить.
Мне нравится новый русский духовно-культурный центр в Париже. У меня там прошла выставка, с нее, к слову, украли три эскиза к балету "Щелкунчик". Не скрою, я очень расстроился, поскольку принципиально отказывался продавать эти работы. Воров не нашли. Думаю, сами охранники ночью и сперли. Иначе никак. Но речь о другом. Центр хороший, спору нет, однако лишь его мало. Если бы спросили моего совета, рекомендовал бы государству купить в Париже, Лондоне, Берлине, Нью-Йорке большие здания и использовать их как постоянные площадки для показа нашего современного искусства. Через пару лет правильной работы с серьезными кураторами мы сможем вернуть интерес к себе. Это единственный путь.
Пока же на аукционах Sotheby’s и Christie's работы русских мастеров по-прежнему покупают сплошь отечественные толстосумы. Западники в лучшем случае смотрят лоты с Фаберже и какими-нибудь носками Николая Второго…
Кроме того, надо различать коллекционеров и инвесторов в искусство. Тот Дэмиен Хёрст умудрился за восемнадцать миллионов долларов продать анонимному покупателю замаринованного в формалине теленка с золотым диском на голове, рогами и копытами из драгметалла. Не уверен, что этот аноним потащил самую дорогую буженину в мире в свой дом. Скорее всего, "произведение" хранится в специально оборудованном помещении и пробудет там до момента, пока брокер не скомандует, что цена на товар выросла, пришло время продавать.
Да, можно и прогореть, как случилось с трансавангардом и неоэкспрессионизмом. Многие вложились в Дэвида Салле и Джулиана Шнабеля, потом рынок рухнул, и работы, купленные за миллион, нельзя было продать за сто тысяч. Впрочем, русское искусство на Западе в любом случае не рассматривают как инструмент для инвестиций.
Знаете, это тема для отдельного большого разговора. Если хотите понять, как устроена изнанка рынка, советую прочесть книги профессора Гарвардского университета Дональда Томсона "Супермодель и фанерный ящик" и "Как продать за 12 миллионов долларов чучело акулы". Ученый несколько лет пытался разобраться, каким образом людям удается торговать, по сути, воздухом…
— А вы стучали в эти двери?
— Я вообще не стучу. Никуда и ни на кого. Поэтому и остаюсь, по словам Олега Целкова, волком-одиночкой. Каким родился, таким и помру.
По правде говоря, многим брезгую. Не умею и не хочу прогибаться. Зачем? Мне хватает того, что есть.
— Вы когда впервые приехали в Россию после высылки?
— В 1989-м. Тогда в Третьяковской галерее на Крымском Валу устроили громадную выставку, мне даже разрешили съездить в Ленинград. Ровно на сутки. Правда, в сопровождении сотрудника КГБ. Помню, он переживал, что опоздаю, не успею вернуться, просрочу визу…
В следующие приезды давали погостить в родном городе подольше. Жил я всегда в гостиницах, своего жилья-то не осталось. В 2001, кажется, году Путин спросил у меня: "Где останавливаешься в Петербурге?" Говорю: "В скучной "Октябрьской" у Московского вокзала". Он взял трубку, позвонил кому-то. Оказалось, Кожину, тогдашнему управделами. Путин сказал: "У меня сидит скульптор и художник Шемякин. Подыщите ему помещение от шестисот до тысячи квадратных метров и отремонтируйте". Слышу по громкой связи: "Владимир Владимирович, а срок какой?" Путин глянул в мою сторону и говорит: "Его из страны выгнали в 1971-м, тридцать лет в очереди стоит. Думаю, дней десять еще подождет. Вам должно хватить".
Этим, конечно, не ограничилось, но через год мне вручили ключи от помещения на Садовой улице в Петербурге. Сейчас, правда, без конца пытаются отобрать, хотя это подарок президента. То арендой пугают, то коммунальные платежи повышают, но мы держимся. Я ведь там не апартаменты устроил и не личную мастерскую, а культурный, образовательный центр, где занимаются студенты, регулярно проходят выставки. Сейчас вот провел "Доизгнанье", где представлено несколько десятков моих работ, сделанных до высылки. Рассказывал вам, что мне ничего не разрешили взять с собой в Париж. Спасибо коллекционерам, сохранили.
Куратором выставки стал Исаак Кушнир, настоящий энтузиаст, святой человек, автор уникального проекта "Авангард на Неве".
— Выкупить ранние работы не думали?
— На кой черт они мне? Не буду называть имя известного художника, но помню, как он с патетикой заявлял: "Боже, распроданы мои картины пятидесятых годов! Этот период может исчезнуть из России!" И поднимал к небу глаза, полные слез. Много людей, чрезвычайно бережно и трепетно относящихся к себе. Я не из той породы. Надеюсь, смогу сделать еще что-то интересное, но носиться с работами как с писаными торбами… У меня в доме не найдете моих картин, развешанных по стенам. Что на них любоваться? Интереснее смотреть вперед, чем оглядываться на сделанное. Поэтому вешаю чужие работы. К счастью, в этом я не одинок, знаю, что Фрэнсис Бэкон не выносил вида своих картин.
Могу поставить фотографии друзей. И это отнюдь не только Володя Высоцкий, Лева Кербель, Рудик Нуреев или кто-то еще из великих. Многих моих старинных приятелей не знают ни в лицо, ни по фамилии. Один — бывший лифтер, второй более двадцати раз попадал в дурдом, но при этом писал интересные картины… Когда в 1989 году меня пригласили в СССР, я позвал друзей юности на открытие выставки в Москву, потом закатил ужин в "Астории". Выглядели они как настоящие оборванцы. Предлагал купить одежду, приодеть, но им это было не нужно. Странные люди, обитатели питерских подвалов и чердаков. Помню, на банкете Таир Салахов с восточной велеречивостью поднимал тосты за меня и друзей. Тем это явно льстило…
— У вас более двадцати лет не было больших выставок в России. И сейчас в честь юбилея ни Эрмитаж, ни Третьяковка не предложили своих площадок.
— И не предложат. Не питаю иллюзий. О чем вы? Забудьте! Для них я мелочь козопузая, не тот уровень. Показывал графику в Пушкинском музее у Ирины Антоновой, гениальной женщины, перед которой преклоняюсь, выставлял эскизы к балетам, иллюстрации к Высоцкому, а чтобы полноценно представить творчество, такого, вы правы, давно не было.
Спасибо, ММОМА — Московский музей современного искусства, которым руководит Василий Церетели, проявил сейчас интерес. Молодые кураторы разработали интересную концепцию, мне самому любопытно, что получится в итоге.
Еще хочу со студией "Союзмультфильм" сделать для телевидения рисованный проект о русском языке. Наша лексика за последние десятилетия заметно оскудела, с другой стороны — ее засорили варваризмы. Давно занимаюсь темой, собрал сорок девять томов словаря русских народных говоров. Вот вы слышали слова: жвака, охриян, ошмыга, тяпша, тюрик, отябель? Это синонимы растяпы, оболтуса. А знаете, чем тюни отличаются от тюнек? Во втором случае речь о мужских валенках, а в первом — о женских, укороченных.
Постараюсь сделать короткие иллюстрированные сюжеты для детей. Может, и для взрослых. Надеюсь, что-то покажу и в октябре на выставке в ММОМА.
— Название уже придумали?
— Для выставки? Это не самое главное. Пусть кураторы предлагают. Вот, например, Илья Кабаков свою назвал "В будущее возьмут не всех". Хотя кто может знать, что ждет человечество? На мой взгляд, ничего хорошего. Бог подарил нам рай, мы же превращаем его в чистилище, а там — и до ада рукой подать. Люди вряд ли остановятся, одумаются. Это печально.
Конечно, думаю о вечности, но живу настоящим. Недавно произошла ужасная трагедия, 22 января умерла моя дочь. Доротея болела тяжелой формой алкоголизма, я забрал ее из Греции во Францию, чтобы быть рядом, пытался хоть как-то оттянуть неизбежное, но у Доры отказали почки, случился инфаркт… Знал, что дочь уходит, и все равно страшно, когда родители хоронят детей. Это противоречит законам природы. Фактически Дора умерла на моих руках…
Честно говоря, из-за этого и 75-летие широко отмечать не хотел. Но разве двенадцать тысяч моих родственников в Кабардино-Балкарии позволят?
— 4 мая будете в Нальчике?
— Может, не день в день, чтобы не задушили в объятиях… Шучу. Регулярно прилетаю на Кавказ. Там несколько лет проходит фестиваль "Шемякинская весна". Хорошо себя чувствую на малой родине. И Сара тоже. Когда жена впервые попала в Нальчик, сказала, что не хочет уезжать. Прекрасные люди, даже природа гордая…
— Последний вопрос. Что за крест и знак с щитом и мечом носите на груди, Михаил?
— Крест в память о моем расстрелянном деде. А знак — очень важная для меня награда ФСБ "За вклад в безопасность Родины". И Сара его получила. За Афганистан. Мы ездили туда в 1991 году, нелегально переходили границу со стороны Пакистана, спасали советских солдат, оказавшихся в плену у моджахедов. У меня был выход на их командиров, поскольку в свое время я помог радио "Свободный Афганистан". Вел переговоры, обсуждал условия обмена с Хекматияром, Раббани.
Опасная, надо сказать, была поездка, могли и не вернуться. Вот за нее нам с Сарой и вручили знаки. Через четверть века после события. Как говорится, награда нашла героев…
— Мемуары написать не надумали, Михаил?
— Знаете, много раз отказывался, а тут вот созрел. Как пел Высоцкий, "чтоб избегнуть божьих кар, Кот диктует про татар мемуар"… Правда, я не диктую, а записываю. От руки. Сара потом перепечатывает. Вроде бы написано уже немало, но кусками. Издатель Лена Шубина буквально душит, требуя рукопись. Она даже приезжала к нам во Францию, торопила, но мне еще предстоит собрать все воедино.
Много разного со мной приключилось. Мог и монахом стать, два года был послушником в Псково-Печерском монастыре. Окончилось омонашиванье тем, что приучился пить по-черному и потом долгие годы избавлялся от дурной привычки. Я же служил келейником у отца-настоятеля Апилия. Великий был человек — иконописец, художник…
Смешная жизнь, интересная. Если разобраться, все шло на пользу — и когда били, и когда награждали. Вот такой коктейль в итоге и получился. 75-летней выдержки.
Беседовал Андрей Ванденко