Мы встретились с Ефимом Шифриным в Московском театре мюзикла. Сейчас там вовсю идет монтаж декораций к спектаклю "Принцесса цирка", где артист играет одну из главных ролей. А 25 марта на этой сцене состоится большой концерт, получивший название "ШифрИнов день". Так Ефим Шифрин отметит свой день рождения, который как раз приходится на 25 марта, и 40-летие творческой деятельности. Он обещает показать номера из мюзиклов, эстрадные монологи, в том числе в жанре стендапа, прочитать стихи Иосифа Бродского, Михаила Кузмина и Владимира Набокова. Шифрин планирует также пообщаться с публикой, ответив на все вопросы из зала.
Как выяснилось, отвечать на вопросы журналистов Ефим Шифрин очень не любит. Артист даже давал обещание совсем прекратить всякие контакты с прессой. В интервью ТАСС он рассказал, что заставило его изменить решение, как относится к "хедлайнеру" Алексею Серебрякову, почему не открывает зрителям свою личную жизнь и завидует ли Евгению Петросяну.
— Прежде всего хотела поблагодарить — вы запостили в своем Facebook наше интервью с Леонидом Ярмольником; оно, в том числе и благодаря этому, набрало больше 200 тыс. просмотров. У вас очень активные читатели, спасибо им.
— Да? А я и не знал, что это ваше интервью. Значит, с Леньки бутылка (смеется). На самом деле, у меня просто много подписчиков.
— Опять же, в вашем Facebook прочитала заявление, что вы больше никогда не будете давать интервью. Мол, вы открыты, все, что хотите сказать, будет появляться на вашей странице. Почему изменили решение?
— Во-первых, что касается артистов — у них все решения не окончательные. К вечеру большинство моих коллег не помнит, что говорили утром. Это называется экзальтированность.
Во-вторых, это решение я принял после того, как понял: все мои интервью выходили как из-под копирки. Я перестал их различать. Меня это расстроило. Круг вопросов не меняется. Вот 40 лет я работаю — вопросы одни и те же
Ну, может быть, случались какие-то беседы, которые запомнились, когда я хотя бы лоб морщил, задумывался о чем-то. А на остальные вопросы я как автомат: где, когда, с кем, во сколько, ваши планы. Понял, что занимаюсь какой-то ерундой. Каждому из моих интервьюеров можно было бы посоветовать залезть в архив того же Facebook, где я перепечатывал какие-то интервью, и взять оттуда готовые ответы. Не мучить ни себя, ни меня.
— И все-таки сейчас вы согласились встретиться...
— Да просто потому что появился информационный повод. С ним мне легче. Без повода совсем смешно. Жизнь моя складывается из абсолютно одинаковых вещей. У меня есть режим дня. Утром — репетиция, днем — тренировка в спортзале, вечером — или спектакль, или концерт, или съемка. Ничего не меняется годами. Я ни с кем не развожусь, ни с кем не схожусь, не делю имущество. Про частную жизнь никогда не считал нужным рассказывать. Просто интервью среди бела дня меня мало занимали.
— Тем не менее в соцсетях вы пишете о себе очень много.
— Это когда появляется охота что-то написать, сохранить какое-нибудь воспоминание. Или вчерашняя встреча породит цепочку размышлений. Тогда я открываю свою страницу и пишу. Всегда набело. У меня нет писательских черновиков. Но зато я, как все перфекционисты, правлю бесконечно. Могу залезть в пост 2010 года и начать там расставлять запятые, менять слова. Еще с филфаковских времен у меня воспитано такое отношение к русскому языку, практически фанатичное. Оно меня заставляет все время искать какие-то окончательные идеальные варианты.
— То есть вы свою страницу ведете сами? Просто многие артисты берут специально обученных людей, которые пишут за них.
— У меня нет помощников. Часто спрашивают, есть ли у меня литературные негры. Но у меня даже негритянки нет под рукой. Во-первых, я считаю это стыдным — кому-то поручать вести собственный аккаунт в соцсетях, а во-вторых, зачем? Почему кто-то должен разделить мою охоту писать? Соблазн очень великий. Если я кому-нибудь поручу за меня писать, на следующий день решу, что кто-нибудь может за меня играть. И петь. И яичницу за меня утром сделать. А это уже все. Это сразу в доме больше народу, а мне это не нужно.
— Сейчас вами написаны четыре книги, еще говорили, что хотите написать автобиографию. Не оставили эти мысли?
— Послушайте, мне надо, чтобы все умерли. Тут вопрос в том, переживу ли я всех людей, которых мог бы упомянуть в автобиографии.
— То есть будете писать плохое про людей? Или просто правду?
— Нет, не плохое. Хочу правду написать. Плохое и правда — это разные вещи. Если отважиться писать про то, что случалось в жизни, получится, что надо писать и про других людей тоже. Наша жизнь не свободна от общения с другими людьми, она от них напрямую зависит. И вот если решиться на это, надо либо соблюсти ту меру лукавства, при которой все хорошие, либо обнаружить способ, при котором я хороший, все плохие, либо писать так, как есть. И я понял, что ни один из вариантов мне не подходит. Я — не хороший. Я разный. Есть поступки, за которые мне стыдно. Где та мера, где мои слова не будут восприниматься как самоуничижение? Где та мера, при которой я не обижу хотя бы потомков тех, про кого придется писать нелицеприятно? В общем, пока пишу в стол.
— То есть людям все-таки есть чего опасаться? Когда-нибудь это "выстрелит"?
— Я не очень люблю разоблачительные мемуары. Сразу делается на душе нехорошо, как будто ты залез в омут, из которого выбраться не можешь. А этот болел нехорошей болезнью. А у этого столько-то внебрачных детей. Хотя я знаю и про тех, кто болел нехорошей болезнью, и про всех внебрачных детей. Но не очень уверен в том, что про это надо рассказывать. Писать про то, как складывались мои актерские работы? Но я же не сумасшедший.
Понимаю, что я не великий артист. Просто долго живу и поэтому многое успел. Великие артисты могут писать о том, как они репетировали, как рождались их роли. А у меня хороших ролей на пальцах одной руки пересчитать. Все жду, что когда-нибудь свалится что-то потрясающее, но пока не свалилось...
— Получается, совсем тем для книги нет?
— Знаете, какая идея мне нравится больше всего? Я же путешественник. Не по призванию, по принуждению. Так сложилась моя актерская жизнь, что я не вылезаю из поездов и самолетов. Сейчас у меня есть стационарный театр, в котором работаю. А дальше начинается — вошел, повесил куртку в купе, застелил постель. И айпад в руках. И за окном пейзаж. И огромное количество людей по дороге. Мэры маленьких городов, бани, банкеты, жены провинциальных руководителей (особая тема), директора крупных предприятий. Мои дорогие зрители, которые приходят ко мне за кулисы. Одноклассники и однокурсники, разбросанные по стране. Я же это все фиксирую. И мне кажется, что это самое интересное в моей жизни.
С другой стороны, я понимаю, что читательское любопытство складывается из интереса к личности актера. Мне выпало общаться с огромным количеством знаменитостей. Понимаю, что человек, открывая обложку, хочет чего-то про них узнать. И тут у меня ступор. Про них нельзя, они — люди. Идеальных я не встречал. Вот ни одного. Писать о неидеальности — имею ли я право, будучи сам неидеальным? Пока мнусь с ноги на ногу, а память потихоньку уносит фамилии, годы, даты. Надо уже заняться этим, надо перестать мяться.
— Почему бы не стать новым Салтыковым-Щедриным? У вас есть чувство юмора, хороший русский язык, есть огромное количество людей, с которыми вы сталкиваетесь...
— Чтобы стать новым Салтыковым-Щедриным, надо сначала им родиться. Не уверен, что у меня есть сатирический дар. Есть дар насмешки. Мне всегда проще говорить о своих талантах как о способностях. Вот у меня есть способность оставаться насмешливым. В нашей профессии, правда, очень много смешного, много забавного. Чаще всего это происходит из-за несоответствия того, каким человеком хочет выглядеть, и того, кем он на на самом деле является. Это касается любого режиссера, артиста, поэта, с кем мне выпадала судьба общаться. Они все о себе, так же, как и я, что-то представляют. А поступают как обычные люди. Потому что они ничем не отличаются от обычных людей. И этот зазор — повод для иронии.
— А чьи мемуары могли бы стать для вас примером для подражания?
— Михаила Михайловича Козакова. Я играл у него в спектакле "Цветок смеющийся", и потом мы много общались. И когда он уже уехал умирать в Израиль, все время мне звонил, потому что я тогда репетировал с Владимиром Мирзоевым. А одной из последних его работ был старик Пимен в мирзоевском "Борисе Годунове". Михаил Михайлович считал, что для него эта роль программная. Он понимал, что уходит, и очень хотел, чтобы этот фильм появился на экранах. По-моему, картина вышла еще при его жизни. И вот он в своих мемуарах себя не пощадил. Я хочу отважиться именно на ту меру беспощадности, которую проявил Михаил Михайлович. Он везде себя не то что ругает, он везде себя трезво оценивает. Даже сам факт его сотрудничества с КГБ, которое бы любого либерала заставило в обморок упасть: ка-а-ак, этот светоч интеллигенции, читавший Бродского, отважился на добровольное сотрудничество с КГБ?! А у него в книжке все подано так, что я готов это понять. Что выхода у человека не было. А он об этом написал. Люди могли бы об этом и не узнать. Когда читаешь историю российских тайных служб, немеешь: кто только с ними не сотрудничал, там такие имена! Люди патриотического толка ничего дурного в этом не видели. В общем, смелость Козакова мне очень нравится. Увы, только я совсем не смелый.
— А если брать мемуары Андрея Сергеевича Кончаловского, с которым вы тоже работали? Он в своих книгах тоже был очень откровенным, многие страшно обиделись.
— Мемуары Андрея Сергеевича, конечно, читал. Но я так его люблю, что не позволю сказать про его книги что-то плохое. Люблю я его корыстно — он сделал для меня много. Вместе с ним я пришел в большое кино, когда снялся в фильме "Глянец", вместе с ним я пришел в рок-оперу, когда сыграл в его мюзикле "Преступление и наказание". В общем, я не готов бесстрастно оценивать его мемуары. В его книгах досталось не просто коллегам, но и некогда любимым женщинам. Мне бы лично не хотелось бы, чтобы люди, с которыми у меня были романтические отношения, вообще как-то засветились в моей книге. Ну с какой стати? Это же люди, дававшие тепло, их нельзя студить сквозняком беспристрастности. Это тепло должно остаться если не в сердце, то хотя бы там, на подушках и простынях, где и согревало обоих…
— Раз вы сами затронули тему патриотизма, не могу не спросить про высказывания Алексея Серебрякова, с которым вы снимались в "Глянце" и называли чуть ли не другом. Наверное, читали, что его слова снова всколыхнули общественность. На этот раз он высказался про то, что россияне якобы вынуждены "демонстрировать пcевдoпатриoтизм". Я с ним общалась на днях, он совсем не ожидал такой острой реакции на свои слова.
— Да, читал про это. Леша опять стал хедлайнером. Вообще человек, который делает резкие заявления, должен быть готов к тому, что за этим последует резкая реакция.
Страна у нас сейчас не так сплочена, как в эпоху великих строек. Сейчас энтузиазма на все сто процентов населения не хватает, потому что есть вечное противостояние патриотов и "ватников", почвенников и либералов. Оно так очевидно в вопросах отношениях к Крыму, к внешней политике, что любое острое высказывание, конечно, порождает болезненную реакцию
Я не знаю Лешу настолько, чтобы назвать его другом. Но товарищем по работе — конечно. Он очень чуткий партнер. Он такой "помогальщик". Он из тех людей, которые думают не только о себе на съемочной площадке.
Никогда не забуду его помощь и советы на съемках. Я в кино к Кончаловскому пришел почти с улицы. Я — артист, но не человек кинематографа. Нюансы поведения в кадре Серебряков мне быстренько нашептывал, ценные подсказочки успевал давать прямо перед командой "мотор!". И за время совместной работы я понял, что он очень искренний человек. Какой бы ни была реакция на его слова о стране, о живущих в ней людях, он искренен. Возможно, там есть непомерная резкость, преувеличенное отношение к извечным проблемам страны, но в них нет фальши. Он говорит то, что думает. А это большое достоинство. Он живет на две страны, в России и в Канаде, у него есть право сравнивать.
— Вы тоже много ездите по миру, сравниваете Россию с другими странами?
— Мы все сравниваем, но иногда забываем о том, что "умом Россию не понять". Это вечное, всегда актуальное определение Тютчева — не похвальба России. Ее действительно трудно постичь, потому что она большая. В ней сложилась вот такая ментальность. В ней всегда была интеллигенция, которая считала, что народ — это какая-то отдельная, дистанцированная от нее общность, которую сначала надо учить грамотности, потом привлекать на баррикады. Я родился в такой глубинке, так далеко от Москвы, что никогда не выкорчую из себя свою Колыму. Я никогда не смогу относиться к остальной России так, как к ней относится москвич, не смогу рассуждать о стране, как столичный интеллектуал.
Мне понятно бунинское выражение в "Окаянных днях" про то, что народ для него — не простая абстракция: это всегда носы, уши, рты. Для меня народ — это тоже носы, уши, рты. И чаще всего симпатичные. Потому что это мои зрители
Вот я выезжаю в провинцию. Может быть, где-то люди не вполне догоняют текст, может, не всегда понимают это столичное лукавство. Но как они слушают, смеются и смотрят! Они несут какие-то подарки бесконечные: цветы, домашние поделки, мед, они так прихорашиваются перед концертом... Я покупаюсь на все это. Я не могу сказать — они народ. Они — мои зрители. Вы бы видели, какие женщины себе прически сооружают, когда идут ко мне на концерт. Для обозревательницы глянцевого журнала, возможно, это желанный повод для насмешки. А для меня это повод думать о том, что эта женщина весь день перед концертом провела в салоне.
— Если вернуться к нашему информационному поводу — как думаете, кто придет на ваш московский концерт? Тоже люди с медом и прическами?
— Московская публика — это публика премьер. Дальше уже приходят гости столицы. Если бы кто-нибудь занялся серьезным исследованием состава публики на обычных московских спектаклях, мы были бы поражены этому процентному соотношению москвичей и приезжих. Столичный зритель очень ленив. Ему важно засветиться на премьере. Что касается зрителей, которых я жду на спектакле 25 марта, тут сработала моя еврейская хитрость. Они будут совершенно разными. Ведь я работал почти во всех жанрах, которые может себе разрешить актер. Это был цирк, кино, драматический театр, в котором я до сих пор работаю, это мюзикл, телевизионный сериал, легкая эстрадная песня. Все, что хотите. И я устраиваю опросы через каждые десять тысяч новых подписчиков в Facebook. Спрашиваю, кто они и откуда. Мне это интересно. И они абсолютно разные, совершенно из разных областей. Но не думаю, что самые большие мои поклонники — это московские интеллектуалы.
Моя публика — это такая среда, которую в позапрошлом веке назвали бы разночинской. Мне это вполне подходит, потому что интеллектуалы не умеют смеяться. Они лишены этого дара. Они рефлексируют. Пока они решат, стоит ли смеяться, у меня проносится время золотое. Недавно смотрел церемонию вручения "Оскара" и подумал — ну пропасть же. Ничего такого у нас быть не может. Любой "Золотой орел", любая "Золотая маска", "Ника", несмотря на все попытки веселиться и радоваться за друзей, пока не получается. Это как у Жванецкого было: "Группа американских ковбоев на лошадях пока еще криво скачет, и даже у лошадей наши морды". Так что расчет на высоколобых интеллектуалов у меня не очень большой. Хочу видеть разную аудиторию: мне с ней проще, чем с целевой. Когда в зале сидят одни врачи, медсестры или одни военные — это погубленные концерты. Надеюсь, что мой творческий вечер удивит зрительской пестротой.
— Мы начали разговор с того, что вы не разводитесь, не женитесь, ничего ни с кем не делите. По крайней мере, не делаете это публично. У меня сразу в голове возник ваш коллега Евгений Петросян, который несколько месяцев был в топе новостей со своим разводом. Скажите честно — не было обидно, что коллега достиг такого успеха?
— Да вы смеетесь, что ли? Какая обида? Я кроме чувства неловкости никогда ничего в таких ситуациях не испытываю. О ком бы ни зашла речь: о Петросяне, Джигарханяне, Бандурине. Я просто совсем не представлю, как можно призывать в свидетели человеческой драмы посторонних людей. Расставание — это всегда драма. Не помню, чтобы расставание было похоже на комедию. Может, только у циников. Не понимаю такое. Не представляю себя в студии у Малахова или у своего друга Макса Галкина вещающим о сердечных привязанностях и рассказывающим, повезло мне с ними или нет. Меня отрубает, когда заходит речь о людях, которые составляют мой близкий круг. Я так боюсь открыть эту дверь, чтобы этих людей продуло. Меня в Facebook часто спрашивают: а кто вас все время фотографирует? Я даже об этом не говорю. У людей, которые меня окружают, нет никакого соблазна застрять в чужих речах. Когда нас просят сделать общие фотографии — мои линяют из кадра. Слава Богу, мне повезло — они лишены тщеславия. И я считаю, что это одно из главных везений в моей жизни.
Беседовала Наталья Баринова