"Не хочу доказывать, что я не верблюд". Нюта Федермессер о скандалах, хейтерах и политике

18+. Материал содержит информацию, запрещенную для распространения среди детей

Нюта Федермессер — учредитель благотворительного фонда помощи хосписам "Вера" и директор Центра паллиативной помощи (ЦПП) департамента здравоохранения Москвы. Она помогает тем, кого нельзя вылечить. В последнее время ее то и дело, не стесняясь в выражениях, атакуют в соцсетях. То за политику — поддержку Сергея Собянина и планы баллотироваться в Мосгордуму. То за "девушку с пониженной социальной ответственностью" для пациента. В декабре прошлого года разгорелся скандал из-за больничного корпуса в 1-м Щипковском переулке. А после в соцсетях разошелся пост о том, что некоторые пациенты хосписов переписывают недвижимость на неизвестных людей. Он начинался со слов "попал в хоспис — лишился квартиры?".

Мы попросили Нюту Федермессер ответить на вопросы, которые ей часто "предъявляют" в соцсетях, и поговорили с ней о том, как она реагирует на хейтинг.

"Пару раз мне предлагали унаследовать жилье". О квартирах и завещаниях

— После последних двух историй — о квартирах и больнице — прошло уже больше месяца. Как вы?

— Сейчас уже хорошо. Москва — город, где новости сыпятся постоянно. И даже что-то действительно значимое не может задержать внимание людей. Если новость держится в топе более пары дней, то я уже достаточно зрелый человек, чтобы понимать — это искусственно поддерживаемый градус и интерес. Здесь было то же самое.

— Давайте начнем с последней истории. В Сети появился пост о том, что пациенты хосписов иногда переписывают на кого-то квартиры и потом их родственники из-за этого судятся. И якобы в каких-то из таких дел ответчиком выступали вы. Расскажите об этом.

— Когда человек находится в хосписе, совершенно естественно, что он задумывается о завещании. А в Москве самая большая сложность — вопрос завещания имущества. Моя мама (основатель и главный врач Первого московского хосписа Вера Миллионщикова — прим. ТАСС), когда слышала от врачей, что поступила "одинокая женщина", говорила: "Одиноких в Москве не бывает! Как только умрет, сразу выстроится очередь из желающих заполучить жилье. Ищите, пускай люди приходят при жизни, пусть успеют помочь. Пусть знают, что они нужны — и умирающий, и его близкие". Людям очень важно чувствовать себя нужными. 

Но завещание квартир — это очень опасный вопрос, приковывающий внимание негодяев и мошенников. У нас была громкая история, когда женщину принуждали переписать квартиру, и мы очень активно вмешивались. Бывало, что дальний родственник, которого мы не видели раньше, приходил с нотариусом. И мы регулярно ходим в суд: нас вызывают как свидетелей, когда кто-то остается недоволен распределением наследства. У нас все врачи знают, что нужно в медицинской истории обязательно записывать: кто к пациенту приходит, какое настроение у пациента после визита того или иного родственника. Это может потом понадобиться в суде.

Однажды мы выгнали медсестру, узнав, что она говорила с пациенткой о договоре пожизненной ренты ее квартиры. Слава богу, договор оформить не успели. И мы очень громко разбирали эту историю, чтобы неповадно было другим. Сама медсестра совершенно не понимала, что она сделала не так. Говорит: "Она мне предложила, я не сопротивлялась".

Что касается меня — ответчика, то пару раз за 25 лет работы мне предлагали унаследовать жилье. Я отказывалась. И один раз пациентка, никак меня не информируя, завещала мне долю. Я об этом узнала постфактум.

— И чем это закончилось?

— Я отказалась от доли через суд. Но не указала, в чью пользу, и это создало серьезные неудобства для других наследников. Они хотели, чтобы я отказалась именно в их пользу, и подали иск: признать мой отказ недействительным. Но я решила: сделать так — значит стать причастной к имущественным вопросам пациента. Пусть в незначительной степени, но все же. На мой взгляд, это было бы неэтичным. В итоге Хамовнический районный суд Москвы не удовлетворил их иск.

Собственно, эту старую историю хейтеры и нарыли. На волне скандала с больницей.

"Это менеджерское решение депздрава". О скандале с больничным корпусом

— Давайте про скандал с больницей. С чего он для вас начался?

— Я узнала об этих нападках от близких людей, которые мне стали писать сочувственные комментарии: "Нюта, надеемся, ты не переживаешь, трали-вали". А я думаю: из-за чего я должна переживать?

— Вы рассказывали, что в бывшем здании корпуса больницы будут сестринские койки. Объясните подробнее, что это и для кого?

— Сестринская койка — это койка, где нет врача: там есть медицинская сестра 24/7 и приходящий врач. Как дома. Дома же вы ухаживаете за своей старенькой лежачей бабушкой? 

В первую очередь в Москве надо сделать такое отделение для людей с деменцией и Альцгеймером. Их не хотят видеть в обычных больницах, они тяжелые. Они даже для ЦПП тяжелые: если такой пациент может самостоятельно встать и ходить, то он парализует целое отделение. Наши медсестры не привыкли к тому, что человек может уйти куда-то, не понимая, куда он идет. В результате для таких пациентов сейчас есть только ПНИ (психоневрологический интернат — прим. ТАСС), а это ужас. И страдают не только пациенты, но и родственники. От чувства вины.

— Почему было решено сделать это именно в этом здании?

— Мы подсчитали, что в Москве нужна примерно тысяча сестринских коек. Они должны быть распределены по городу, их нельзя концентрировать в одном месте: ведь родственники пациентов живут в разных частях Москвы, им будет трудно добираться.

Чтобы эту тысячу коек открыть, там должен кто-то работать. А именно — около пяти тысяч человек, потому что уход круглосуточный. Сразу было понятно, что это вопрос многих лет, прежде всего потому, что не хватает кадров. Кадры надо подбирать, обучать. Мы подумали, что за пару лет сможем открыть максимум 200 коек — это уже хоть что-то.

Второй момент — где эти койки размещать. Мне передали список объектов, находящихся в структуре московского образования и здравоохранения. Сперва мы оценивали их метраж и состояние по документам. Какие-то варианты сразу отпали: метраж не подошел или был нужен капитальный ремонт — то есть еще несколько лет. Какие-то варианты остались, и дальше мы уже стали выяснять: жилые они, нежилые, кто там находится, кого туда перемещают…

— И вы знали, куда собираются переводить медперсонал больницы?

— Решение о том, что все врачи будут продолжать работать, никто не будет уволен, было принято задолго до скандала, это совершенно точно. Про ГКБ №24 на тот момент я не знала. Была информация, что отделение закрывается и врачи переводятся в основной филиал больницы. 

— А почему это отделение нужно было закрыть? По комментариям врачей создалось впечатление, что там все отлично работает…

— Это менеджерское решение департамента здравоохранения Москвы. Я здесь такой же исполнитель, как и главврач 11-й больницы. Департамент является собственником зданий и хозяйствующим субъектом.

Есть общемировая тенденция на многопрофильные клиники. Когда мы делаем не одно маленькое здание, которое на одной какой-то проблеме специализируется, а большое, целый город. В центре Москвы территория под такой "город" найтись не может. Есть исключения — Первая градская, Боткинская больница, больница им. Давыдовского. Но в основном это здания, в которых нельзя сделать большие многопрофильные современные медицинские центры. 

Если у главврача несколько зданий в разных частях Москвы, как было в этом случае, это создает сложности в управлении. Например, врачу надо думать, как организовать забор анализов. У него должна быть лаборатория и там и там? А пищеблок и прачечная? Или все будет на аутсорсинге?

А в сестринском уходе совсем другие требования. Да, пищу и белье и нам придется привозить из другого филиала, неподалеку. Но мы не лечим, мы ухаживаем, и та же лаборатория нам не нужна, и реанимация, и хирургия не нужны. К нам приезжают не за этим.

И ремонт для сестринских коек нужен минимальный — подкрасить стены и расширить дверные проемы. А если делать в этом здании любое специализированное отделение, конечно, нужно провести значительно больше ремонтных работ и вложить больше денег.

— Один из главных аргументов комментаторов в Facebook был такой: "Дом с маяком" под хоспис взял заброшенное здание, почему так не можете сделать вы?

— Совершенно разные ситуации. Во-первых, директором "Дома с маяком" тогда была я. Это здание передавали под мою подпись. И точно так же нам предложили шесть зданий, все они требовали капитального ремонта.

Мы их объехали и выбрали здание на Новослободской. Нам очень понравилось, что там пол первого этажа вровень с землей — это значит, что можно делать окна в пол и выезд пациентов из палат прямо на газон, это очень здорово. Таких зданий в Москве крайне мало.

Но если вы думаете, что тогда не было хейтерства, вы сильно заблуждаетесь. Мы два года не могли начать работы — жильцы протестовали, перекрывали нам подъезд к месту строительства, писали какие-то гадкие письма: "Нам тут не нужны детские трупы под окнами". Это было очень тяжело.

Такая готовность людей ненавидеть — это, конечно, удивительное человеческое качество. Готовность превратиться в стаю. Это не изменяется нигде и никогда, ни в каком обществе, ни в одной стране, увы.

"Я уже давно в политике". О выборах, ОНФ и Собянине

— Вас начали активно хейтить в соцсетях в 2018 году, когда вы сначала стали доверенным лицом Сергея Собянина на выборах, затем вступили в Общероссийский народный фронт (ОНФ). Зачем вам это было нужно?

— Во время кампании Собянина я сказала: "Только давайте говорить наоборот: он — мое доверенное лицо. Я ему — именно этому мэру — доверила самое дорогое — мамин хоспис сохранить". Эта формулировка всех устроила.

Понимаете, это совершенно иные возможности. Когда я стала его доверенным лицом, у него тоже появились новые обязательства. Мы очень много рассказали Собянину на встрече в хосписе, и теперь у нас в Москве будет кафедра паллиативной помощи в Первом меде, вышел московский приказ о беспрепятственном доступе родственников в реанимацию. Скоро увеличится количество машин социального такси.

С ОНФ я сначала не понимала, зачем мне это нужно. Меня подкупило, когда мне сказали: у вас будет возможность говорить напрямую с губернаторами. А я еще из опыта работы фонда "Веры" знаю: в регионах можно быть эффективной, только если там губернатор понимает, что надо развивать паллиативную помощь. Потому что можно найти хорошую медсестру, хорошего врача, даже хорошего главного врача, — но если нет решения губернатора, они останутся аутсайдерами. Так мы живем, у нас в стране очень выражена эта иерархия. При этом в Москве в паллиативе все уже встало на определенные рельсы и будет двигаться вперед. А в регионах пока нет.

Поэтому я согласилась на ОНФ. Абсолютно не жалею. Я очень довольна. Мы делаем потрясающий проект — "Регион заботы", очень знаковый для паллиативной помощи в нашей стране и уже сейчас изменивший ситуацию во многих регионах. В Ивановской области, в Приморье, на Сахалине, в Дагестане. В Кабардино-Балкарии — чуть-чуть, но все-таки уже как-то. Меняется сейчас ситуация в Питере. Есть регионы, в которых за год удалось сделать невероятно много.

— А зачем вам была нужна история с выборами в Мосгордуму?

— Во-первых, я думала, что мы сможем на уровне Москвы сделать закон о паллиативной помощи и внести изменения в закон об НКО. Мне казалось, что если я пойму, как это работает в Москве, то смогу это дальше использовать в регионах.

И еще мне хотелось менять некоторые вещи в сфере ритуальных услуг. Мы в паллиативе сталкиваемся с тем, что родственники страдают от хамства агентов, от того, что их постоянно "разводят". И вообще культура работы с телом умершего человека, культура, сопровождающая смерть, у нас сейчас или вымарана, или коммерционализирована. И это не то, с чем я хочу сама столкнуться, когда умру… то есть не то, с чем я хочу, чтобы мои дети сталкивались. Я много это изучала. Есть какие-то мелкие вещи, которые можно быстро внедрить, — и это уже минимизирует травму родственников. Подобные изменения можно проводить через законодательное собрание.

Но да, этот эксперимент провалился. Я готова бороться за интересы своих пациентов, я готова помогать там, где я могу помогать.

— Вы отказались от идеи идти в политику на уровне депутатства?

— На уровне депутатства — отказалась. А в целом идти в политику невозможно отказаться, я уже давно в политике. У нас сейчас такая страна, что, если ты хочешь быть эффективным на своей должности, ты не можешь быть вне политики.

— А если бы вам предложили пост в Минздраве, согласились бы?

— Сейчас — нет. Нет достаточных знаний и опыта. За последний год благодаря работе с ОНФ в "Регионе заботы" у меня произошел огромный профессиональный рост, но недостаточный. Я люблю результативную работу, а здесь не чувствовала бы себя компетентной. Пока я хочу побольше сделать в других регионах.

"Хочу женщину". О "девушке с пониженной социальной ответственностью"

— В марте 2018 года вы рассказали: "Недавно парень один с рассеянным склерозом — он женщину захотел. Ну, на самом деле нет ничего невозможного для руководителя учреждения, если пациент хочет. Ему можно и женщину обеспечить. Прекрасная женщина, еще не раз к нам придет, я уверена". После этого в Сети на вас обрушилась критика со стороны феминисток — они однозначно решили, что речь о проституции. Расскажите, как это было на самом деле?

— Это был очень тяжелый молодой человек. Он жил с папой, мама умерла, и папа отказывался принимать его болезнь… Когда у тебя зависимый ребенок, ты продолжаешь видеть его ребенком. Неважно, что ему 21 год, — для тебя он беспомощный малыш в подгузнике. Но вообще-то он интеллектуально сохранен, он продолжает развиваться и физически, и гормонально. А что в голове у парня в этом возрасте?

Но поверьте, последнее, о чем будут думать замотанные родственники, — это сексуальные запросы своих тяжелобольных близких. А это вообще-то и во взрослом возрасте имеет огромное значение, когда мы говорим о качестве жизни. Масса мужчин и женщин очень несчастливы оттого, что одиноки. И разве одиночество в этом смысле не отнимает силы, нужные для борьбы с болезнью? 

У меня был с этим парнем откровенный разговор, и он сказал: "Хочу попробовать траву покурить, хочу женщину и пистолет". Я ответила: "Я не знаю, где берут траву, и точно не буду помогать тебе с самоубийством. А вот что касается отношений — это можно устроить". 

— И вы стали искать женщину?

— Мне через знакомых нашли. Пришла совершенно потрясающая девушка, очень красивая и уверенная в себе. Совершенно не страдающая на этом поприще, с достоинством исполняющая вот такую свою роль.

Она приходила еще несколько раз. И именно после этой волны хейтерства — которая возникла, кстати, не сразу, через несколько месяцев, — перестала приходить. Не знаю, может, ее расстроило, что я за нее недостаточно заступилась публично, или она решила не провоцировать новую волну…

— Она приходила за деньги?

— Нет. Изначально я думала, что заплачу, но она отказалась. И потом тоже отказывалась. Это была ее благотворительность.

Я как-то в Израиле в госпитале для военных, пострадавших во время боевых действий, видела такое: на террасе сидят молодые ребята в инвалидных колясках, а рядом с ними — классные телки в сетчатых чулках, визуально очень непохожие на привычных израильтянок. Такие "разбитные девахи". Они поили ребят пивом через соломинку и кормили пиццей, потому что те сами не могли двигать руками. Спрашиваю: "А это кто?" — "А, это девушки, которые с ребятами… реабилитацией занимаются". Я говорю: "Круто, вообще обалдеть, вот это сервис!" И это при том, что Израиль, конечно, не пуританский, но понятие "скромность" там имеет вес. Но есть такая "секс-терапия". Чтобы вернуть ребятам уверенность в себе, интерес к жизни, ощущение, что они — мужчины. 

Нет. Они также хотят чувствовать, что любимы. Чувствовать себя любимым, исключая эту сферу жизни, сложно. 

Понимаете, меня никто не просил кого-то убить или ограбить. И никто не просил звезду с неба. Речь о желании, которое есть в голове каждого молодого человека.

"Это так приятно — затоптать, закидать камнями". О хейте и хейтерах

— Несколько лет назад в соцсетях и СМИ хейтили Чулпан Хаматову и Елизавету Глинку. В последнее время — вас. Как вы считаете, почему именно с благотворителями такое происходит?

— Я думаю, вы можете найти это и в любой другой сфере. Мы с вами говорим про хейтерство в соцсетях… Я давно придумала такой термин — недозанятые. Люди, которые много пишут в соцсетях, — если это не их работа — это недозанятые. Диванные критики, которые наблюдают за чужой жизнью, за чужой активностью и ее комментируют. Когда ты сидишь на диване и видишь кого-то относительно эффективного, ты его поддерживаешь: какой молодец. Ешь попкорн и думаешь: "Какие бывают люди! Надо же, класс!" И если эти люди сделали что-то, что вызвало у тебя вопросы и сомнения, — то есть пошатнулись на пьедестале, который ты сам придумал, — ты думаешь: "Вау, круто! Они такие же, как я! И мы все на самом деле одинаковы!"

Это так приятно — затоптать, закидать камнями… Наверное, не знаю.  

Я чувствую себя виноватой за то, что, когда кошмарили [Елизавету] Глинку, я не была ей активной поддержкой. Присматривалась и не могла понять, что происходит. А на самом деле — неважно, что происходит. Когда кидают камни в кого бы то ни было, нужно стараться это остановить. Не присоединиться к тем, кто кидает камни, — это недостаточный шаг для нормального человека. Нужно заступаться.

Мне неясна логика хейтеров. Но я вижу, что это то звериное, что в нас осталось. "Ату его, ату". Затоптать слабого. 

— Как вы справляетесь, когда вас хейтят?

— Болею. Стараюсь не плакать. Стараюсь продолжать работать. И главное, я точно знаю, что по-настоящему близкие люди, знающие меня и мою работу, — они остаются рядом. Эти ситуации помогают отсекать псевдодрузей. Пять тысяч друзей и 150 тысяч подписчиков в соцсетях — это не друзья. Друзья — это те, кто верит своим собственным знаниям про тебя.

После истории с выборами я ушла из соцсетей, больше не пишу там ничего личного. Тогда мне писали, что мои родители в гробу переворачиваются, что я их память предаю, что-то про мое еврейское происхождение, угрозы в адрес детей… Это очень неприятно, и я перестала делиться какими-то домашними историями, только если совсем невинными.

— Вы угрозы восприняли всерьез — то есть как угрозы или просто как очень неприятные высказывания?

— Однажды была ситуация, когда я восприняла угрозы всерьез. Был у нас эпизод в жизни ЦПП, когда одну старушку ради квартиры хотели "грохнуть". И тогда мне писали, не боюсь ли я за своих детей, которые ходят в школу. И я стала бояться, что могут их, я не знаю, побить. Это был единственный раз. А остальное — нет. То, что произошло с Таней Фельгенгауэр (журналистка "Эха Москвы", на которую в 2017 году было совершено нападение — прим. ТАСС), — это один раз на миллион. Нельзя жить и про такое думать. 

Сейчас я пишу что-то для соцсетей, но размещают это помощники. Или я получаю мониторинг СМИ и прошу их что-то перепостить. Но я не читаю комментарии. И хочу надеяться, что у меня хватит мозгов туда не возвращаться.   

— Как вы думаете, благотворитель в России должен стараться вызывать хорошее отношение?

— Да, нужно нравиться.

— Вы думаете об этом, когда вас хейтят?

— Нет. Я, конечно, переживаю, что это может сказаться на фонде "Вера", уменьшить пожертвования. Всегда после таких ситуаций прошу это промониторить. Слава богу, нет, не уменьшается. Хейтеров на самом деле немного. Это кажется, что моя фейсбучная лента — весь мир. Ерунда, это всего лишь моя лента новостей. К миру это не имеет никакого отношения.

Самая правильная реакция на хейтерство — игнорировать. И чтобы рядом были несколько близких людей, которым ты безоговорочно доверяешь, которые мудрее тебя и с которыми у тебя есть договоренность: ребят, если я сверну с пути, если я пойду не туда, пожалуйста, вы мне скажите, вам я поверю.

Когда была эта совершенно жуткая травля, связанная с ОНФ, я спросила у [Анатолия] Чубайса, как он справляется.

Я думаю, что уже очень близка к этому состоянию. Не критикуют и не ненавидят тех, кого не существует. Мама моя всегда говорила: "Нельзя всем нравиться, ты что, мороженое?" 

— Вы рассказывали, что, если б ваша мама утром проснулась и обнаружила, что больше нет потребности в хосписах, она бы радостно ушла на пенсию. А Лиза Глинка, если бы проснулась и поняла, что страдания больше нет, не смогла жить вообще. Вы на кого больше похожи?  

— У меня по-другому. У меня есть куча вариантов того, чем я хочу заниматься. Я думаю: как же жалко, что нельзя уложить это все в одну жизнь, делать все параллельно. Я очень хотела бы работать официанткой. Я точно знаю, что люди, которые приходили бы раздраженные, голодные, уставшие, уходили бы осчастливленными. Потому что я знаю, как вкусно подать еду, разрекламировать и накормить.

Я очень хотела бы быть хозяйкой маленького отеля и обслуживать людей так, чтобы им было все по кайфу. Ровно тот вид кофе, который они хотят, ровно то качество постельного белья, которое им нравится, ровно тот вид из окна, о котором они мечтали.

Я бы очень хотела быть радиоведущей. Еще я люблю преподавать. Столько есть всего, что я бы делала, если б сутки были бесконечными!

— Не бывает, что вы думаете: не хочу больше, все, устала, пойду — например — преподавать?

— Ну, бывает. Высплюсь — и проходит. Я очень не люблю недоделанные дела. Пока не доделала — надо делать. Если доделаю — буду радиоведущей.

Беседовала Бэлла Волкова