Фильм "Доктор Лиза" Оксаны Карас показали на "Кинотавре" в Сочи. Картина вошла в конкурс, это была российская премьера. И люди — режиссеры, актеры, продюсеры, журналисты — плакали. Выходили из зала и повыше поднимали маски, чтобы скрыть слезы.
В интервью ТАСС исполнительница главной роли Чулпан Хаматова рассказала, о чем спорила с Елизаветой Глинкой, как относится к шумихе вокруг приговора Михаилу Ефремову, когда ждать ее следующую роль в "Современнике" и какой удар нанесла пандемия благотворительности.
— Чулпан, когда вы впервые появляетесь в кадре, многие поражаются, насколько вы внешне похожи на Елизавету Петровну. Как считаете, внешнее сходство в данном случае имеет значение? Ведь это не байопик. Стремились к такому эффекту?
— Конечно, стремились искать сходство, потому что мы с Лизой совсем не похожи — ни в строении лица, ни в пластике, ни в манере речи, ни в тембре голоса. Хотелось не копировать, а показать сходство намеками. Очень благодарна художникам по костюмам и художникам-гримерам, которые подбирали очень точную гамму, чтобы была просто некая ассоциация, чтобы моя героиня на экране ассоциировалась с Лизой Глинкой.
— Помню, что съемки нескольких сцен проходили в настоящей квартире Елизаветы Глинки. Наверное, такая атмосфера помогала перевоплотиться? А как еще готовились к съемкам: читали про нее, смотрели документальные фильмы?
— Долго готовилась к съемкам. Во-первых, долго писался сценарий. Год практически прошел, даже больше, с того момента, когда я получила первый драфт и поняла, что в этом кино сниматься точно не буду. Это была такая условная история про доброго человека. Но спасибо большое продюсеру Александру Бондареву, который меня услышал и начал переписывать сценарий. И вот его переписывали, переписывали, переписывали, и все это время, пока шла работа, я старалась понять Глинку. Читала ее записи в ЖЖ, смотрела видеоинтервью, ведь целых два документальных фильма о ней снято было при жизни. Это было одно погружение, одна часть подготовки к роли.
А еще была вторая часть. Про какие-то вещи, которые происходят в фильме, я ничего не знала. Это медицинские нюансы. И надо было это очень точно выверять — например, как обезболить маленького ребенка. Здесь мне на помощь пришла Нюта Федермессер. Она была консультантом по этому вопросу. Или дети-аутисты — как с ними обращаться. Мне повезло, что я сама из благотворительного сектора, потому точно знала, к кому мне кидаться за советом, за помощью, кто мне поможет переписать текст сцен, потому что понимала: там есть какие-то неточности, которые сразу вылезут. А все должно быть по правде, как в жизни. И как это можно было, не меняя канву сценария, туда внедрить. И все эти люди сразу откликались, так что они тоже соучастники.
— Вы не опасаетесь неоднозначной реакции на фильм? После гибели Елизаветы Глинки высказывались полярные оценки ее личности. Кто-то говорил, что она ангел на земле, а кто-то — что это все конъюнктура. Много было негатива. Не боитесь народного гнева?
— Да я нормально к такому отношусь. Сама в этом живу уже много лет. Я готова. Было важно участвовать в художественном проекте, который бы удовлетворял и меня, и всех создателей с художественной точки зрения. Это художественный фильм про Лизу Глинку. И не думаю, что мы своим фильмом сможем изменить уже заданную реакцию ее противников, которые кидали в нее камнями. С моей точки зрения, это абсолютно бессмысленно. Есть человек, который делает за них, за этих же людей, большое дело. Да, он пользуется инструментами, которыми в другой жизни, в другой стране, в другой ситуации, может быть, не пользовался бы. Но когда выбор встает между жизнью ребенка, здоровьем ребенка... Началось это все, когда она поехала вывозить детей из Донбасса. Эти люди этого не понимают. Для них репутация важнее, чем жизнь ребенка. А для Лизы была жизнь ребенка важнее, чем репутация.
— Вы тоже занимаетесь благотворительностью и вас тоже иногда критикуют. Видите между собой и Елизаветой какие-то общие черты? Тяжело даются негативные слова в ваш адрес?
— Если заглянуть поглубже в наш мир людей, которые связаны друг с другом именно в благотворительном секторе, — он большой уже, достаточно глубокий, достаточно мощный — то, в принципе, там люди одной крови. Люди, которые пришли из-за конъюнктуры, они там не задерживаются. Слишком плата велика. Слишком дорого приходится платить за это. Конъюнктуру можно получить другими, более легкими способами. Это тяжело, безусловно. Но ты забываешь, что это тяжело, в тот момент, когда ты видишь выздоровевшего ребенка. Здесь, в Сочи, у меня живет мальчик Сережа Сергеев, которому помогал наш фонд, у которого был очень тяжелый диагноз, и каждый раз, когда я приезжаю на гастроли в Сочи, он приходит ко мне, мы с ним видимся. Я вижу, что он уже молодой парень 20-летний. И эта тяжесть, она сразу забывается.
И этот мир наш, мне кажется, он уникален. Особенно это касается русской благотворительности. Никто фильм про Лизу Глинку на Западе не поймет. Они просто не смогут это считать. У них нет этого личностного подключения. Там говорят: "Если вам нужна помощь, оформите заявку". Такого личностного подключения, какое было у Лизы, на Западе нет. Лиза была в этом смысле флагманом
— Вы хорошо общались с Глинкой?
— У нас много было конфликтов, на самом деле. Потому что я, например, за системную благотворительность, за то, чтобы работала система. Чтобы импульс не конкретный ребенок вызывал, чтобы не было такого: "Вот этот не кудрявый ребенок не вызывает у меня сочувствия, а кудрявый вызывает". Чтобы каждый мог получить помощь.
А в фонде Лизы все было очень личностно, спонтанно. И у нас много было споров на эту тему — как надо. Надо так или надо по-другому. А на Западе не просто системная благотворительность, она — некий очередной вид экономики. Если ты хочешь получить помощь, ты должен пройти какие-то этапы. Если ты хочешь помогать — тоже. Такое, чтобы лечь на вокзале, обнять бездомного, там невозможно себе представить. Ну нет, возможно, может быть и такое. Но только у тех волонтеров, которые уезжают в Африку, в страны третьего мира помогать. Но это там не распространено. А у нас это норма. У нас весь сектор так, собственно, и работает — ты планируешь на пять лет вперед, потом что-то происходит, и появляется конкретный ребенок, который из этого планирования вылетел по каким-то причинам. И ты понимаешь, что не можешь пройти мимо только потому, что у него как-то не все совпадает с тем, что ты напланировал. И вот ты занимаешься этим конкретным ребенком.
В этом смысле точек пересечения у нас, конечно, миллион с Лизой. Исключая то, что я актриса, — это моя профессия и работа, а благотворительность для меня — это волонтерство. И мы очень много вместе работали с детьми. Они привозили детей из Донбасса, которые болеют раком, мы их подхватывали, помогали в организации лечения. Мы узнавали, что есть ребенок на Украине, который болен раком и которому нужно обязательно попасть на лечение сюда, — Лиза помогала нам его привозить. То есть мы достаточно плотно сотрудничали с самого начала, с детского хосписа, который она построила в Киеве. Это все темы пересекающиеся.
— Слышала от людей, которые тоже занимаются благотворительностью, что лет десять или 15 назад ни в СМИ, ни в обществе тема благотворительности никак не обсуждалась, она была абсолютно в тени. Сейчас ситуация изменилась, но все же не до конца. Как вам кажется, фильм "Доктор Лиза" поможет популяризировать благотворительность?
— Мне бы очень хотелось этого. Мне бы очень хотелось, чтобы зрители, которые придут на наш фильм, вышли с ощущением нетерпения сделать что-нибудь хорошее.
— Но, опять же, слышала такую историю, что у государства пока не получается выстроить понятную прозрачную схему для благотворительных фондов. И люди не понимают, как им жертвовать, что им делать.
— А государство здесь ни при чем. Благотворительные схемы выстраивают сами фонды. Людям, которые не понимают, как им жертвовать, нужно просто потратить немного времени и поизучать разные направления. Вот я хочу помогать собакам. Я начинаю изучать эту тему. Вся эта информация есть в интернете. Я захожу на один сайт, смотрю, прозрачные ли они, открытые ли они, что они делают, какие у них акции, какие отзывы, как чувствуют там себя собаки. Захожу на сайт другого фонда, сравниваю и понимаю, что, ага, вот это, скорее всего, мошенники, а это ребята, которым можно доверять. Это взаимно должно быть. Если я хочу помогать и не знаю, кому помогать, то я должен провести какую-то работу.
— Фильм 22 октября должен выйти в прокат. Сейчас с кинотеатральным прокатом ситуация непростая. Не боитесь, что из-за коронавируса фильм посмотрит меньше людей, чем могло бы? Зрители сейчас не бегут в кинотеатры, потому что опасаются заболеть.
— Да, я очень боюсь. Но, может быть, потом его выложат на какой-нибудь платформе и люди его посмотрят онлайн. Просто я настойчиво уговаривала продюсеров, когда случилась пандемия, выпускать фильм на какой-нибудь платформе, которых уже миллион. Но там столько было вложено в картинку, столько было вложено в большой экран, что просто ни у кого рука не поднялась сделать так. Пройдет в кинотеатрах — может быть, его выложат на платформу.
— Если снова вернуться к благотворительности, пандемия повлияла на нее? Границы закрыты, наверняка есть проблемы с западными лекарствами...
— Пандемия, безусловно, повлияла. Очень страшно повлияла. Именно в той области, которой занимается наш фонд "Подари жизнь", — борьба с раком — это чрезвычайно опасная история. Потому что для детей, кому требуется пересадка костного мозга, в большинстве случаев находят доноров за границей, лекарства самые передовые мы возим из-за границы. И когда закрылось авиасообщение, мы заранее скупили все, что могли. Но донорский костный мозг не привезешь. Он живет всего 18 часов. Его нужно успеть довезти. Это невозможно ни машинами, ни поездами — ничем. Нет вариантов. И конечно, это очень трагичная, грустная история. Это потерянное время для лечения. Я надеюсь, что не будет второй волны. Надеюсь, что как можно быстрее все это откроется и заработает.
— Как вам кажется, пандемия — если, опять же, в разрезе благотворительности — сделала людей добрее или наоборот? Больше стали помогать или, наоборот, стали думать о себе, закрылись и беспокоятся о собственном благополучии и им уже ни до кого?
— Знаете, очень благодарна друзьям фонда "Подари жизнь", людям, которые делятся своими деньгами, временем, кровью, они нас не бросили. Да, от нас вынуждены были уйти очень много компаний, особенно мелкий бизнес, который сам должен был как-то выживать, а вот люди услышали наш призыв SOS и старались продолжать помогать нам. И для меня это был важный показатель. Хочется верить, что все-таки пандемия показала, что мы друг без друга — ничего, что, если я сегодня заболею и про меня никто не вспомнит в моем подъезде или кто-то из моих друзей, собственно, у меня шансов выжить и нет. Без тех волонтеров, которые приносили еду больным людям, старикам, тем, кто не мог ходить сам за продуктами, многие бы просто не выжили. В общем, это была очень мощная самоорганизация нашего общества.
— Давайте снова про творчество. Скоро должен выйти еще один фильм с вашим участием — "Петровы в гриппе" Кирилла Серебренникова. Комфортно было работать с Кириллом Семеновичем?
— Готовый фильм еще не видела. А с Кириллом мы дважды работали в театре. Он для меня понятный художник, близкий человек. Я знаю его почерк, знаю его взлеты, когда ты не ожидаешь, как он решит сцену, знаю, в чем он не так силен, и это тоже абсолютно нормально. С ним очень комфортно. Мы только по ночам снимали. Это было, конечно, сложно. Потому что днем ты репетируешь и играешь, ночью снимаешься. Это круглосуточная работа. У Кирилла тогда были суды бесконечные. Но даже это я, честно говоря, сейчас еле вспомнила. Уже это забылось, потому что творческий процесс был невероятно интересный.
— Прошла премьера фильма "Доктор Лиза" на "Кинотавре", потом будут премьеры в Москве. А что с "Современником"? Будут новые театральные роли?
— В "Современнике" пока нет. Но надеюсь, что будет позднее. Сейчас должна прочитать одну пьесу, пока не успеваю. Если она мне понравится, то, может быть, мы в декабре-январе начнем репетировать.
— Какая сейчас в театре обстановка? Ваше имя постоянно упоминается в связи с "Современником", но это не про новые роли.
— Обстановка у нас прекрасная. Но я не знаю, почему мое имя упоминается.
— Вы давали комментарии, к примеру, по поводу ухода из театра Сергея Гармаша...
— Это был такой нежный комментарий. Почему-то именно мое имя всплывает. Комментарии давали Марина Неелова, Лия Ахеджакова…
— Это логично, вы главные люди театра.
— Мы давали комментарии про уход Сергея Леонидовича из театра "Современник", про то, что это выбор Сергея Леонидовича. Я не могу комментировать выбор другого человека. Сергей Леонидович так решил. Лучше спросить у него, конечно, что его не устроило. Я не согласна с теми причинами, которые знаю. Я остаюсь в театре. Мой выбор — остаться в театре. Атмосфера там прекрасная, рабочая. Я недавно играла "Враги. История любви" два вечера подряд. Нормально все работают. И считаю, что назначение Виктора Рыжакова художественным руководителем театра — это прекрасное продолжение традиций "Современника" и той же школы. И я думаю, что Галина Борисовна довольна. Смотрит на нас, и она довольна.
— Мне казалось, что Галина Борисовна делала очень серьезную ставку на вас. И у Сергея Леонидовича один из аргументов был такой: в "Современнике" нет той атмосферы, которая была раньше, традиции не чтут, не помнят Галину Борисовну, относятся без должного уважения. Успокойте всех, это же не так?
— Как можно перестать помнить? Что, мне ложкой выковыряли кусок мозга? Галина Борисовна — это моя жизнь, моя судьба. Она мне как мама. Как ее возможно забыть?
— Имелись в виду, конечно, не вы лично, а весь театр.
— Ну как? Что, все ходят и плюют на Галину Борисовну? В чем это выражается? Как можно перестать помнить?
Самая главная память, которая сейчас есть, — это продолжать работать и делать театр успешным. Чтобы в него ходили зрители, чтобы зрители там смеялись, плакали, задумывались, жили, сопереживали душой и головой. Вот это главное, что возможно делать в память о такой женщине, как Галина Борисовна
— А как вам кажется, театр дождется Михаила Ефремова? Что будет со спектаклями, в которых он участвовал, не знаете?
— Не знаю. Это катастрофа. Вся ситуация с Мишей — это катастрофа. Это просто боль, боль и боль. Очень страшно и очень жалко. Чудовищно показало себя общество, конечно. Такой срез был — с какой радостью мы топчемся на чужом горе, на чужих ошибках. Я надеюсь, что у Миши хватит здоровья прежде всего, чтобы пройти это испытание, выйти здоровым. Будем надеяться, что все-таки можно будет выйти по УДО или как-то еще пораньше.
— Но никто же не говорит, что Михаил Ефремов не виноват...
— Никто не говорит, что он не виноват. Просто это была вакханалия. Особенно на государственных телеканалах. Просто вакханалия. Так нельзя. Это самоубийство нашей страны, я считаю, — то, что происходило. Когда стираются морально-этические критерии до такой степени, это просто отвратительно.
— Как раз в связи с этим у меня возник вопрос. Один из ваших первых фильмов называется "Страна глухих". Как считаете, можно сейчас Россию назвать страной глухих?
— Нет. Всю Россию — нельзя. Есть еще люди, которые помнят, как думать самостоятельно, самостоятельно оценивать и самостоятельно принимать решения. Просто я так акцентирую на средствах массовой информации, потому что это те кукловоды, которые дергают за ниточки. Они манипулируют эмоциями, манипулируют мнением. И здесь как они себя вели, я считаю, что это запредельно. В здоровом обществе такого быть не должно.
— А что можно сделать для здоровья общества? К сожалению, СМИ, телевидение исходят из запросов людей. То есть что смотрят, что кликабельно, то и показывают.
— Да. Я призываю вспомнить историю Римской империи. Когда пошли на поводу у "хлеба и зрелищ", Колизей, и чем это закончилось. Может быть, надо уже как-то научиться смотреть вперед, а не просто ориентироваться на то, что кликабельно и что смотрят, на условный рейтинг. Ну, может быть, надо мыслить чуть глубже? Смотреть на несколько шагов вперед?
— То есть оптимальным вариантом была бы тишина?
— Ну не до такой степени. То, что происходило с Ефремовым, это вылилось за рамки. Просто была дана команда "фас!". Я не знаю кем. Самими собой, кликабельностью, чем угодно это оправдывается. Но это вылилось за рамки этические, моральные и какие бы то ни было гуманистические.
— Вы высказали свою позицию по поводу ситуации в Белоруссии в Instagram, вы не молчите. Просто Светлана Алексиевич упрекала российскую интеллигенцию за то, что она никак не озвучивает свою позицию...
— Я написала в Instagram все, что думаю по этому поводу. Я записала стихи белорусских поэтов в поддержку уволенных актеров и директора Купаловского театра. Мы в той зоне, в которой имеем право голоса, не молчим. Я не молчу. Я очень переживаю. Я считаю, что представить себе в XX веке такое количество насилия и жестокости — это просто было невозможно. Причем совсем рядом, практически в европейской стране. Я не хочу такого сценария у себя на родине. От слова "совсем". Со стороны силовиков и со стороны правительства.
— А есть какие-то темы, про которые вы никогда не будете говорить, даже если захочется? Какие-то внутренние стопинги, самоцензура или какая-то осторожность? Есть что-то, когда вы скажете себе: "Лучше я промолчу"?
— Ну, конечно, есть. Все-таки должна думать о том, как я — при своей болтливости, неосторожности, иногда субъективной точке зрения — могу испортить работу огромного количества людей, которые трудятся в фонде "Подари жизнь", например. И в этом смысле у меня очень развита самоцензура, конечно. Но какие-то вещи, про которые я буду понимать, что это точно, это объективно, я абсолютно права, это не мое оценочное суждение, а это так, я так чувствую, я так вижу, я проанализировала и так решила, — там уже нет никаких границ.
Беседовала Наталья Баринова