В своей книге "Воры, вандалы и идиоты: криминальная история русского искусства" (издательство "Эксмо") Софья Багдасарова, искусствовед и писатель, удивляется "изобретательности" музейных преступников. Вот как она описывает вандализм в петербургском Эрмитаже: "Разбить по пьяни камнем окно музея, выпить еще, забыться сном на антикварной мебели. И быть взятым с поличным — с единственной бронзовой статуэткой". И таких случаев много, но собрать их в одну книгу до недавних пор никто не решался. Можно сказать, что это первое издание о вопиющих случаях нападений на предметы искусства в России.
Похитители могут складывать холсты в несколько раз, хранить их в не подходящей для них температуре, из-за чего реставраторам потом нужны годы и годы на работу, а некоторые шедевры и вовсе могут потерять первозданный вид.
Отдельная категория — люди, которые, не устояв перед красотой искусства, теряют голову и портят экспонаты просто так. Яркий пример: недавнее "покушение" на картину Ильи Репина "Иван Грозный и сын его Иван": один из посетителей Третьяковской галереи прорвался к полотну и несколько раз ударил его металлической стойкой ограждения. А помните ли вы о картине Рембрандта "Даная", которую в 1985 году облили кислотой и дважды полоснули по холсту? Автор книги рассказывает о том вопиющем случае и пытается объяснить, почему он произошел.
Царевна и кислота
А сейчас, дорогие читатели, мы попробуем занырнуть в мир истинного безумия, политики, национализма и карательной психиатрии. Устраивайтесь поудобнее, наливайте чайку погорячее, желательно с мятой или с чабрецом, дальше будет грустно, суета сует, всяческая маета и протоколы обыска.
Начнем сию печальнейшую из глав, пожалуй, с упоминания о том, что самая крутая в мире регулярная выставка искусств — это Венецианская биеннале, основанная еще в 1895 году. Выставлять на ней стараются всегда самое лучшее и самое важное. В 2015 году на 56-й Венецианской биеннале можно было увидеть нечто особенное. Дело в том, что у многих стран на этом фестивале есть свои государственные павильоны. И вот в здании, отведенном Литве, был представлен проект контемпорари-художника Дайнюса Лишкявичюса под названием "Музей".
Перескажу своими словами, что писала литовская пресса об этом "Музее". Этот проект, гласил пресс-релиз, попытался иронически перетолковать период советской оккупации как историю современного искусства. Проект, писали журналисты, рассказывал о мятежных, революционных, иногда непостижимых личностях, борцах за свободу. Одной из этих личностей был Бронюс Майгис. "Он, — говорит о нем упомянутый современный художник, — туманная революционная фигура, которую у нас еще не легитимизовали, неправильно поняли, "поставили на полку". Мы, литовцы, говорим о нем как о позоре, пятне на национальном флаге, хотя это был замкнутый и травмированный человек. Я пытался поместить эту личность в культурный контекст". Поступок Майгиса подается как авангардная форма искусства, запрещенная в советское время, как перформанс, отрицающий традиционные ценности.
Давайте же взглянем попристальней на этого Бронюса Майгиса, чей перформанс настолько существен для мирового культурного контекста, что его документация стала одним из главных сюжетов павильона целого независимого государства на Венецианской биеннале.
Это случилось 15 июня 1985 года. Для начала этой истории, говорят, было важно, что это был следующий день после 44-летия начала массовой депортации литовцев (всего репрессировано более 130 тыс. человек). Для ее финала, безусловно, было значимо, что это случилось несколько месяцев спустя после избрания Михаила Горбачева на пост Генерального секретаря ЦК КПСС.
Накануне Бронюс Антонович Майгис, чей отец-литовец в 1944 году был застрелен советскими войсками как член фашиствующих "лесных братьев", покинул Каунас и сел на поезд, идущий из города Калининграда в Ленинград. Дома, в маленькой каморке, у него оставались дорогие для него вещи и документы — два молитвенника, журналы "Здоровье и труд" и "Международное право", несколько портретов Гитлера, собственные рентгеновские снимки и многочисленные справки из различных больниц.
Еще там потом нашли вырезку из журнала "Огонек" с изображением картины Рембрандта "Даная" и другие репродукции.
Прибыв в Ленинград, Майгис отправился в Эрмитаж. И попал туда. Почему-то в подобных историях никогда не встречается совершенно реалистичных жизненных поворотов, как бывает у нормальных людей: мол, пошел в Эрмитаж, там была огромная очередь, встал в нее, простоял четыре часа, по ногам промаршировали два класса переростков-восьмиклассников (с гоготом), потом почувствовал, что скоро будет тепловой удар, но вот уже виднеется касса! И когда передо мной оставалось буквально три человека, кассир закрыл окошко со словами "билетов на сегодня больше нет", и я, опечаленный, что зря потратил день, грустно поплелся к себе домой…
Нет, такие статистически частые стечения обстоятельств случаются только с нами, нормальными людьми. А злоумышленники всегда проникают в музеи безо всяких проблем, будто судьба нарочно им красные ковровые дорожки расстилает и отменяет фейс-контроль.
48-летний Бронюс Майгис, безработный, болезненный, потасканный жизнью, ранее работавший на лесозаготовках и шахтах под Пермью и Кемеровом, легко прошел в Эрмитаж. Было солнечное субботнее утро. Он явился в зал, посвященный голландской живописи. К его ногам под брюками были привязаны два самодельных взрывных устройства типа фугас, сделанных из обрезков труб, набитых аммонитом. От них к поясу шли провода, на нем крепилась батарейка. В сумке у Майгиса лежали емкость с кислотой и острый нож.
Он достал этот нож. И сначала несколько раз ударил рембрандтовское полотно, ударил обнаженное тело аргосской царевны в область паха, по животу и бедрам. Почему-то вандалы особенно любят резать холсты ножом, видимо, это доставляет им атавистические наслаждения.
Бедный Рембрандт: десятью годами ранее другой безработный, бывший школьный учитель, так же порезал ножом "Ночной дозор". А прежде "Ночной дозор" резали в 1911 году — это сделал безработный сапожник, протестовавший, по его словам, из-за того, что не мог найти работу.
(Эта глава что-то получается совсем несмешная. Оказывается, есть темы, на которые даже я шутить и ерничать не могу.)
Потом Майгис достал банку с серной кислотой и облил уже порезанную "Данаю". Почему-то вандалы с той же страстью, что и ножи, любят серную кислоту, возможно, и в этом акте деструктивного выплескивания есть какие-то фрейдистские мотивы. Статистика говорит, что плещут обычно на лица, на "живые" глаза.
Бедный-бедный Рембрандт. Если взять тот же "Ночной дозор", то в третий раз ему достанется в 1990 году: его обольет серной кислотой некий мужчина с психиатрическим диагнозом (наверняка тоже безработный!). Из рембрандтовских работ от кислоты еще пострадали две картины в замке Вильгельмсхёе в Касселе — "Автопортрет" 1654 года и "Иаков, благословляющий Иосифа". В 1977 году, за несколько лет до трагедии в Эрмитаже, их облил Ханс-Йоахим Болманн, серийный вандал, окативший с 1977 по 2006 год кислотой 56 картин. Его все время ловили, судили, отправляли на лечение, потом он опять обливал картины, его снова ловили. Под конец жизни он нашел новую забаву — обливал картины не кислотой, а бензином и поджигал. В 2009 году он умер в возрасте 72 лет, на свободе.
Это было лирическое отступление, призванное показать, что СССР по музейной безопасности занимал равноправное место на арене мировых музейных сумасшедших, ничуть не уступая Голландии, Германии и прочим странам второй половины ХХ века. Теперь же вернемся к нашим отечественным березкам и аммонитам.
После ножа и кислоты воспользоваться третьим орудием — самодельной взрывчаткой — Майгис не успел: его скрутили охрана и посетители. Сам он потом говорил, что и не собирался — увидел, что в зале много людей, и не хотел их поранить. Его целью были только картины.
Некоторые говорят, что Майгис кричал: "Слава Литве!" во время совершения преступления. Другие это отрицают. Молчат об этом и протоколы. В 1985 году в советском государстве никому не были нужны процессы со столь яркой политической направленностью.
При изучении истории вообще кажется, что власти изворачивались как могли, чтобы дать Майгису наказание помягче, записать его не в националисты-взрывники, а в душевнобольные, выпятить тему эротической озабоченности.
Сотрудники музея бросились спасать "Данаю", пока краска стекала с полотна. Жидкость пузырилась и, капая, проедала паркет. Картину поливали водой, пытаясь смыть кислоту, — больше ничего сделать было нельзя.
Кислота оставила на холсте широкие борозды. Полотно как будто дымилось: серная кислота вступила в реакцию с минеральными пигментами. Вся центральная часть композиции представляла собой мешанину из бурых рельефных пятен с грязными набрызгами, вертикальными натеками, утратами краски.
По Ленинграду начали циркулировать слухи, поскольку скрыть подобную трагедию было невозможно. А в музей приезжали господа из обкома и горкома — как рассказывал потом один из работников Эрмитажа, они приговаривали, как заклинание: "Товарищи, все должно быть хорошо. Товарищи, следы надо удалить полностью и незаметно". Их слова звучали абсурдом. Когда все просохло, оказалось, что пострадали центральные участки картины, утрачено 27% живописи. Слухи достигли иностранцев — уже 22 июня New York Times напечатала абзац, что с картиной что-то случилось, однако что — непонятно. "Голос Америки" тоже рассказал о событии — как об акте политического протеста. В Эрмитаже была создана государственная комиссия, которая решала, что делать дальше.
Примерно о том же размышляли в КГБ.
Арестованный Майгис сидел молчаливо и смотрел в одну точку. В папку постепенно собирались характеризующие его документы: холост, беспартийный, четыре класса образования. Был призван в армию, после демобилизации работал на лесозаготовках и шахтах. Вернулся в Литву, поселился в Каунасе, работал на бумажной фабрике, воровал с производства, работал кочегаром, потом нигде не работал, потом фарцевал. Как-то пытался покончить с собой. Постоянно жаловался на здоровье. В конце 1970-х литовские врачи уже поставили ему диагноз "депрессивно-параноидальный синдром, возможно, шизофрения". Увлекался игрой на скрипке и коллекционированием монет, открыток и книг, потом все распродал. Последние семь лет не работал. Последние два года не имел постоянной прописки. Жил в кладовке у друга. В Литовской ССР его неплохо знали: он постоянно писал жалобы в прессу и в горсовет, пытался выбить себе пенсию по состоянию здоровья. Нелюдимый, мрачный отшельник — так говорили о нем знакомые. Обыск съемной каморки в Каунасе довершил угнетающее впечатление.
Тело Данаи облепили частички краски, перемешанные с кислотой и водой. Темное масло, стекшее с верхней части картины, превратилось в грубые губчатые наросты на нежном теле царевны. В поры холста проникла грязь. Скальпели реставраторов не могли удалить эти "грибы". Реставраторы "Данаи" — Евгений Герасимов, Александр Рахман, Геннадий Широков, а также Татьяна Алешина, которая обеспечивала научно-методическую часть, — поняли, что им предстоит работа на много лет.
А товарищи из начальственных структур твердили: за год! Чтобы через год она была как новенькая!
В протоколе следователь строчил, что со слов Майгиса записано: "Этот акт не является выражением моего враждебного отношения к советской власти, к советскому государственному и общественному строю". Раньше говорил другое. Еще говорил, что "Даная" — плохая, неприличная, ее надо наказать. Потом еще говорил, что это месть безразличным врачам.
В психиатрической больнице № 5 города Ленинграда Майгису провели экспертизу: интеллект соответствует низкой норме. "Я лично считаю себя человеком здоровым. Никакого сожаления о том, что я уничтожил шедевр мирового значения, я не испытываю. Значит, его плохо охраняли и берегли, если мне это так сравнительно легко удалось сделать", — рассудительно объяснял вандал на допросе.
Следователь по особо важным делам КГБ СССР по Ленинградской области Виктор Егоров, который занимался делом, хорошо запомнил преступника, его тихий, ровный голос без признаков сожаления и раскаяния. "Спокойный, безразличный, с пустыми глазами", — говорила о нем подполковник милиции Рита Кравец. Майгис говорил, что если будет такая возможность, то обязательно повторит что-нибудь подобное. В камере хранения вокзала нашли еще несколько банок с серной кислотой. "Если бы я пронес всю посуду с кислотой, я уничтожил бы несколько картин", — потом говорил он при допросе. Но побоялся, что с большой сумкой его в музей не пустят.