"Почему-то мои друзья и дети настаивают, чтобы я описала свою жизнь. Я же считала это никому не интересным и уклонялась", — говорится в "Воспоминаниях Ольги Григорьевны Аникст", основательницы и первого ректора Московского института новых языков (сейчас Московского государственного лингвистического университета), одной из тех, кто создал систему профессионального образования в Советском Союзе. Остается только радоваться, что эти мемуары все-таки были созданы. Жизнь, описанную в скупых на эмоции, стоических мемуарах, прожить можно было, наверное, только в XX веке — веке перемен, катастроф и бесконечной веры в людей и будущее.
Кишинев. Училище. Социал-демократы
Детство и юность Эльки Браверман до поры до времени было, кажется, обычным детством еврейской девочки из бедной семьи. Она была 13-м ребенком из 18 и до семи лет прожила у кормилицы — добродушной и работящей Ханки, обитавшей в бедном одноэтажном домике "у самого помойного ящика". Родители попытались забрать Эльку домой, когда ей исполнилось пять, но она так кричала и плакала, что семья решила: будет лучше оставить ее жить с Ханкой еще на пару лет.
Набожная и консервативная мать считала, что девочкам учиться или получать профессию вовсе не обязательно, но одна из старших сестер, так же когда-то самовольно решившая получить образование, за что поплатилась многолетней тяжелой ссорой с матерью, подговорила Эльку тайно готовиться к поступлению в женскую гимназию. По субботам девочка убегала из дома учиться — родным приходилось врать, что она ходит к врачу, лечить глаза. Несмотря на упорную работу, поступить в итоге так и не вышло. Из-за процентной нормы для евреев в государственную гимназию брали только детей из богатых еврейских семей, а обучение в частной Браверманам было не по карману.
В 1897 году Элька оказалась в бесплатном профессиональном училище для детей бедняков на картонажно-галантерейном отделении. Учителя старались дать девочкам хорошее образование не только по ремеслу, но и по общеобразовательным предметам. Так преподавательница по гигиене тайком читала курс химии, физики и электричества.
В этом училище и началась Элькина политическая карьера. В старших классах девушки, несмотря на угрозу исключения, читали нелегальную литературу и присоединялись к всевозможным тайным политическим кружкам. Однажды мать нашла под матрацем у Эли номер "Искры" и брошюру "Кто чем живет", одолженные под залог в целых два рубля, собранных по копеечке со всех членов кружка, и, испугавшись полиции, сожгла их в печке — страшный удар. В декабре 1903 года Элька впервые оказалась на собрании социал-демократов и узнала о большевиках и Ленине.
Собрание было организовано в доме одной гимназистки под видом именин. Была зима, снег скрипел под ногами, я очень волновалась, мне казалось, что скрип слышат городовые. У ворот стоял патруль. Пароль был — "фонарь", ответ — "лампа". Собирались в одиночку. Наконец я попала в комнату, где на столе было угощение и собралось довольно много народу. Меня удивила обстановка собрания, но соседка по дивану, которой я шепотом высказала это, успокоила меня, сказав, что это маскировка на случай провала, что после доклада будут танцы и уходить без сигнала нельзя. Немного погодя пришла моя подруга и мы сели вместе. Доклад прошел спокойно. После доклада начали задавать вопросы. Вдруг нагрянула полиция. Несмотря на все принятые меры предосторожности и небольшую суматоху в момент появления полиции, началась переписка присутствующих. В момент суматохи докладчик был спрятан куда-то. Мы с подругой в этот момент были в уборной и, поняв происходящее, ухитрились проникнуть в какой-то сарай и через соседний двор вышли на другую улицу. Так мы получили первое боевое крещение
Одесса. Работа. Погромы
Выпустившись из училища с отличными отметками, в 1905 году Браверман переехала к дяде в Одессу, на Молдаванку. После восстания на броненосце "Потемкин" город гудел: митинги, сходки, столкновения с полицией и аресты следовали один за другим. Через Южнорусский союз рабочих Ольга связалась с социал-демократической организацией Одессы: агитировала рабочих, организовывала собрания и обмен запрещенной литературой.
Ольга очень быстро нашла место в мастерской кожевенных изделий, но так же быстро его потеряла — хозяин уволил за попытку организовать забастовку против невыносимых условий труда. Потом была мастерская при фотоателье, потом картонажная мастерская — задержаться надолго нигде не удавалось. Тем временем волнения в городе не утихали.
В октябрьские дни, услышав во время работы с улицы пение "Интернационала", я хотела выйти на улицу, но хозяин наглухо закрыл железную штору и сказал, что никого не выпустит. <...> Ворота были на крепком запоре, и я никак не могла выйти на улицу. Вдруг я увидела собаку, которая вылезла из подворотни, и я последовала ее примеру, так в рабочем фартуке я оказалась на улице. Демонстранты, увидев меня, помогли мне выбраться из подворотни, и я, встав с земли, присоединилась к первым рядам демонстрации. Услыхав, что матросы поют "Интернационал", не зная его полного текста, я стала петь с ними. И когда они услыхали, что я знаю все слова гимна, они удивились и попросили меня: "Запиши нам, девочка". Тут же один из матросов вытащил бумагу и карандаш, остановился и подставил свою могучую спину. С согласия демонстрантов сделали остановку на несколько минут, и я на его спине записала текст "Интернационала", который я знала с десятилетнего возраста от старшего брата социал-демократа Мануила
В середине октября по всей стране бастовало не меньше 2 млн рабочих. 17-го числа Николай II издал манифест, фактически распределяющий законодательную инициативу между царем и Государственной думой и сулящий подданным политические права и свободы, после чего по всей стране начались страшные погромы, жертвами которых чаще всего становились евреи и интеллигенты — зачинщики и виновники всех предшествующих волнений и бедствий в глазах консерваторов. На одесских улицах столкнулись погромщики, силы еврейской самообороны и военные, среди которых были и казачьи части, и артиллеристы, стрелявшие часто без разбора, во всех подряд.
Утром начался погром. Те люди, которые однажды, растроганные общей чистой радостью и умиленные светом грядущего братства, шли по улицам с пением, под символами завоеванной свободы, — те же самые люди шли теперь убивать, и шли не потому, что им было приказано, и не потому, что они питали вражду против евреев, с которыми часто вели тесную дружбу, и даже не из-за корысти, которая была сомнительна, а потому, что грязный, хитрый дьявол, живущий в каждом человеке, шептал им на ухо: "Идите. Все будет безнаказанно: запретное любопытство убийства, сладострастие насилия, власть над чужой жизнью"
Уличные бои, нагайки, опускающиеся на спины и головы, расстрелы, череда похорон, трупы на улицах, пытавшиеся укрыться на чердаках еврейки, которым нечем было себя защитить и некуда было спрятаться от насильников, убитые в собственных квартирах семьи с детьми и стариками — Браверман видела это все. Как член Самообороны, она дежурила в еврейской больнице, где помогала обыскивать трупы убитых — искала документы. Изуродованные лица многих из них не смогли бы узнать даже самые близкие родственники.
Я увидела такую ужасную картину: городовой подошел к мальчику, кричавшему громко "долой царя" и, побив его, бросил на землю и стал вырывать у него язык. Шедшая со мной подруга Клара-портниха (большевичка) смело подошла к казакам и стала их агитировать: "В кого вы, братцы, стреляете? Это же ваши братья-рабочие". Но они ее ударили нагайкой, и она упала, но, поднявшись, продолжала участвовать в строительстве баррикад. Нелегко было нам веревками обвивать вывески, стойки из магазинов, чтобы затруднить казацким лошадям путь к центру города, где шли митинги и демонстрации, социалисты-революционеры и меньшевики усыпляли бдительность народа, и их плохо слушали, а иногда освистывали и гоняли всеми способами
Екатеринослав. Тюрьма. Европа
После революции 1905 года найти работу в Одессе было практически невозможно, поэтому Ольга переехала в Екатеринослав и снова устроилась на фабрику. В этом городе на собрании-диспуте большевиков и анархистов, проходившем в молочной лавке, Ольгу арестовали вместе с еще 250 людьми.
"Начался обстрел и обыск, многие пытались бежать, в том числе и я, но казак с винтовкой загородил мне дорогу и выстрелил в окно, ранено было три женщины, в том числе и Таня-большевичка. Мне пуля задела лишь губу, и я отскочила в сторону. Обыск и допросы продолжались до глубокой ночи. В половине третьего ночи нас отправили в тюрьму под конвоем казаков и драгунов. По дороге казаки, злые, что им спать не дают по ночам, обещали нам: "Вот мы вам там дадим спокойной ночи. Узнаете, как молоко пить на собраниях". Мы все твердили, что пришли пить молоко в молочную и случайно попали на диспут. Нам, конечно, не верили и отправили в тюрьму, туда же на носилках унесли и раненых", — писала Ольга Аникст.
Так началась тюремная жизнь. Поначалу условия были совсем тяжелыми. 20 минут прогулки в день — гуськом, по одной, без разговоров; по ночам сон по очереди — слишком много людей в камере, слишком мало жестких и узких коек; никакой работы, кроме уборки камер и коридора (уголовным заключенным разрешали работать на кухне и в прачечной), никаких свиданий, никаких разговоров с другими камерами. Запрещали петь, но заключенные пели все равно, иногда все камеры сразу, хором, несмотря на страх наказания. По вечерам на это пение с верхнего этажа прибегал помощник начальника тюрьмы и грозил карцером — ему не давали спать.
Потом начальника тюрьмы убили, потом убили заменившего его полицмейстера — кто? почему? — разве разберешься в такой кутерьме, и новый начальник объявил "весну" — разрешил общаться камерам и вместе читать книги. Одновременно с облегчением режима усилили охрану — из мужской тюрьмы недавно сбежали несколько человек.
Однажды ночью в тюрьму привели особую заключенную — эсерку, сбежавшую из Петропавловской крепости. Ее посадили в одиночную камеру и запретили общаться с другими заключенными, даже в туалет водили тогда, когда там никого быть не могло, но им все же удалось переброситься парой слов. В тюрьме с партийной принадлежностью не считались — тягости были общие, одни на всех. Выяснилось, что женщину приговорили к смерти.
...мы решили во время отсутствия части стражи, ушедшей с заключенными в баню и церковь, организовать побег. К счастью, накануне был дождь, наполнивший водой высокую бочку для дождевой воды, которая находилась в соседнем дворе, в углу у забора. Мы решили использовать эту бочку. Мы подговорили кухарку, находившуюся наверху и видевшую все происходящее во дворе. Одна из заключенных отправилась к кухарке, подарила ей свои серьги и, одевая ей их, отвлекла ее. "Смертница" просила меня обменяться с ней одеждой, что я и сделала. Дали также ей адрес дома близ тюрьмы, чтобы она в первый момент скрылась с глаз в случае погони. Я помогла нашей героине взобраться на бочку (уже закрытую крышкой) и перелезть через забор в соседний двор, а третья заключенная кормила сторожевую собаку котлетой, чтобы она не залаяла
Через год Браверман вышла из тюрьмы, но остаться не смогла — ни в Екатеринославе, ни в России. Полиция следила за ней, хозяин отказался взять обратно на работу, к тому же на очередном собрании (проходившем под видом беседы с рабочими о Боге) ее чуть снова не арестовали.
В 1907 году Ольга вместе с контрабандистами перешла границу и отправилась в Австрию, куда со своими родителями недавно бежал ее друг и будущий муж Абрам Аникст.
Дальше были десять лет скитаний по Европе — Черновицы, Женева, Цюрих, Лозанна, прекрасный Париж. Бедность и вечные мыканья из страны в страну, из города в город, вечные поиски квартиры, поиски работы — всегда плохо оплачиваемой, всегда ненадолго; замужество и появление детей; две тяжелые операции, растрепанные нервы; агитации, знакомства с Лениным, Крупской, Луначарским… За десять лет в Европе Ольга Аникст успела обойти множество музеев, выучиться на университетских курсах преподавателей французского языка и в совершенстве освоить немецкий.
В 1917 году с двумя больными коклюшем детьми в пломбированном вагоне Ольга и Абрам Аникст вернулись в Россию и оказались в Петрограде.
Возвращение. Война. Карьера
Из Питера вскоре пришлось уехать: в городе было невозможно достать ни молока, ни яиц, ни хлеба, но в Павлограде, где жили родственники, обстановка тоже была непростой.
Прибыв на Украину, в Павлоград, мы застали ту же картину, что и в Петрограде. По улицам было полно народу, солдат и семечек на земле было видимо-невидимо. Украинская рада господствовала вовсю, лозунги "война до победного конца" были всюду, а солдаты говорили: "хватит воевать, домой треба, надо землю пахать" и т.д.
После Октябрьской революции Ольга Аникст вошла в городской совет "по культурно-просветительской секции", а ее муж стал его председателем. Однажды ночью в дом к Аникстам пришел начальник Красной армии города и предложил Ольге сопровождать эшелон из 101 вагона, везущий хлеб и орехи в столицу. Собраться нужно было за 20 минут.
В следующий раз своих детей она увидела только через год. Оккупировавшие Украину немцы добрались до Павлограда. Членов совета живыми закапывали в могилу.
"Старшего сына исключили из школы как сына крамольников. Мою же мать под угрозой расстрела немцы допытывали о нашем местопребывании. Ее бросили в сарай, арестовав до расстрела. Будучи набожной, она подняла руки вверх и начала молиться богу. Приставленный к ней для охраны гайдамак, испугавшись божьего проклятья, пожалел ее и выпустил на волю. Только в начале 1920 года, ограбленная, раздетая, голодная, она еле добралась до Москвы", — вспоминала Ольга Аникст.
Тем временем она все больше погружалась в работу в сфере образования. В 1920 году по личному распоряжению Ленина она вошла в коллегию Главного управления профессионального образования.
Нужно ли вообще профессиональное образование? Нужны ли отучившимся дипломы или это — карьеризм, остатки прошлого? Нужны ли учебники? Какой должна быть структура новой системы образования, кто, кому и на каких основаниях должен подчиняться? Как готовить педагогов и что делать с тем, что огромная часть населения не умеет даже читать? Абсолютный хаос, ни одного готового ответа. Архивы и методички растаскивались — с дровами было тяжело, планы и программы занятий менялись невыносимо быстро, но в конце концов тяжелая работа оправдала себя и постепенно сфера образования пришла к единообразию и порядку.
В 1930 году Ольга Аникст возглавила первый в стране Институт иностранных языков, впоследствии превратившийся в Московский государственный лингвистический институт.
"Надо четко себе представлять, что начальный период становления любого учебного заведения очень сложен. Руководитель должен провести серьезную организационную работу, связанную с составлением и утверждением учебных планов, программ, решением кадровых вопросов. Не было учебников, их предстояло создать. Бывшие преподаватели курсов, специалисты старой школы активно включились в этот процесс. К преподавательской работе привлекались носители языка — политэмигранты или специалисты, работавшие в СССР. <...> Созданный институт начал свою интересную, насыщенную биографию, дав стране нужных специалистов в области иностранных языков, работавших как в мирное время, так и сыгравших важную роль в годы Великой Отечественной войны", — рассказывает руководитель рабочей группы по сохранению исторической памяти и созданию историко-экспозиционного центра МГЛУ Надежда Николаевна Данилова.
В 1932 году Ольге Аникст пришлось уйти из института из-за проблем со здоровьем, а в 1938-м она снова оказалась заключенной.
Мордовия. Враги народа. "Жизнь хороша"
В ноябре знаменитого 1937 года мой муж, работавший заместителем председателя Госплана РСФСР, был репрессирован. Незадолго до этого он был исключен из партии и снят с работы, но ему обещали предоставить работу на ВДНХ по его специальности "электротехника". Утром после его ареста позвонили из ЦК партии узнать, вышел ли он на новую работу, но мне пришлось ответить, что он находится в "Большом доме", то есть на Лубянке, площади Дзержинского, где находился НКВД
Вскоре с работы сняли и Ольгу Аникст. Абрам находился в Лефортовской тюрьме, больше года родным удавалось передавать ему деньги и вещи, но в марте 1938-го их перестали принимать. Только в 1995 году стало известно, что 28 марта Абрама Аникста расстреляли.
"В 37-м году причиной ареста и расстрела могло быть абсолютно все что угодно. Подкоп под Кремль, агент английской разведки, агент немецкой разведки, покушение на жизнь товарища Ежова, товарища Сталина — фантазия у следователей в этот период была бесконечна", — говорит Александр Шеварев, доцент исторического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова.
Как "член семьи врага народа" следующие восемь лет Ольга Аникст провела в Мордовии, в Темниковском исправительно-трудовом лагере. Восемь лет вместо трех с половиной потому, что Ольга настаивала на невиновности мужа.
В лагере осужденные по политическим делам жили сначала отдельно от уголовных преступников, но во время войны все смешалось. Ольга Аникст упорно работала (шила ватники и рукавицы, вязала), а на День конституции в лагере даже как-то поставили спектакль на ее одноактную пьесу "Жизнь хороша". За труд и отличное поведение полагались поблажки — получение писем и посылок, свидания с родными.
...все годы я хлопотала о "помиловании", верила в справедливость, писала в ЦК, во всевозможные инстанции. Друзья по несчастью, находившиеся со мной в этих отдаленных местах, называли меня ортодоксом, фанатичкой, так как многие во всем разуверились. Но я считала, что и в лагере надо работать честно, и все выполняла, активно участвовала в общественной жизни, была энтузиастом, несмотря на критику многих товарищей, дразнивших меня, что я фетишизирую ЦК партии, веря в торжество справедливости, но я не обращала внимания на эти упреки и продолжала в том же духе
Ольгу Аникст отпустили из лагеря на четыре месяца раньше срока и дали направление в Свердловскую область, недалеко от единственной дочери, где она и поселилась. Здоровье ее было окончательно подорвано, она часто и тяжело болела, отнимались руки и ноги. Почти целый год была лежачей — дочери пришлось нанимать нянечку. В 1949 году ее попытались выселить из города, разрешение на жизнь в котором было с величайшим трудом получено от врачей.
Ольгу Аникст полностью реабилитировали в 1955 году, ее мужа — в 1956-м.
"Я потеряла такого дорогого и близкого человека, как муж, с которым я с детства, с десяти лет, росла, развивалась, вместе боролась и строила социализм и свою семью, это не так-то легко. Думаю, что моим детям и их потомству лучше иметь хоть такую мать и бабушку, чем бессмысленно погибшую и невинно пострадавшую. Дети хоть понимают, а внукам трудно объяснить все пережитое, но вырастут — поймут", — писала она.
Алена Фокеева, Габриэла Чалабова