Голоса блокадного Ленинграда
О чём писали поэты осаждённого города
сборник стихов
Из поэмы
«Пулковский меридиан»
«Пулковский меридиан»
Ленинград-1941 год
«Я говорю с тобой под свист снарядов»
А по ту сторону — Дом радио, в котором ночуют дикторы, репортёры и — поэты, Ольга Берггольц, Михаил Меланед. Они — голос осаждённого города, а их стихи — художественная летопись
тех 872-х дней.
тех 872-х дней.
Вокруг репродуктора на углу проспекта 25 Октября и улицы Пролеткульта* люди собираются молча. Звук идёт с помехами, но ленинградцы внимательно слушают. Сигналы воздушной тревоги звучат вперемешку с новостями с фронта и вдруг — стихотворение. «Я говорю с тобой под свист снарядов», — слышится из громкоговорителя.
Предлагаем и вам немного постоять
у знаменитого репродуктора
и послушать строки, которые лечили сердца ленинградцев.
у знаменитого репродуктора
и послушать строки, которые лечили сердца ленинградцев.
Сейчас — Невский проспект
и Малая Садовая.
и Малая Садовая.
Поэты, которые
остались
в Ленинграде
остались
в Ленинграде
Поэты, которые
остались в Ленинграде
остались в Ленинграде
= 3 человека
в армии
эвакуированы
остались
в городе
в городе
подлежали
эвакуации
эвакуации
На графике отображено количество членов Ленинградского отделения Союза писателей в 1942 году.
Метроном
Опубликовано в 1964 году
Глеб Семёнов (1918–1982)
Никогда не болевшие звуки умирают…
Куда они делись —
многоверстные отголоски
пароходов и поездов…
…золотое гудение рынка… …деловитая скорость трамваев… …изнывание патефонов… …воркование голубей…
Даже дети свое отзвенели.
Даже вдовы свое отрыдали. —
Город
каменными губами
обеззвученно шевелит.
И один только стук метронома:
будто это пульсирует камень —
учащённо и неотступно —
жив — жив — жив…
Куда они делись —
многоверстные отголоски
пароходов и поездов…
…золотое гудение рынка… …деловитая скорость трамваев… …изнывание патефонов… …воркование голубей…
Даже дети свое отзвенели.
Даже вдовы свое отрыдали. —
Город
каменными губами
обеззвученно шевелит.
И один только стук метронома:
будто это пульсирует камень —
учащённо и неотступно —
жив — жив — жив…
Свои первые стихи Глеб Семёнов подписывал отцовской фамилией Деген — Борис Деген был обрусевшим немцем. Летом 1931 года отец поэта был обвинён в контрреволюционной деятельности и впоследствии арестован, а 16-летний Глеб взял фамилию отчима — Сергея Семёнова. Символично: тот тоже писал о войне в Петербурге, только Гражданской — в 1919 году появился его роман-дневник «Голод». Поэт Глеб Семёнов, химик по образованию, в первые годы блокады работал в спецлаборатории местной противовоздушной обороны. В 1943 году эвакуировался. После войны вернулся в Ленинград: вступил в Союз писателей, был наставником для молодых литераторов.
В первые дни блокады Ленинграда по всему городу установили около полутора тысяч громкоговорителей. Голос диктора Михаила Меланеда — «ленинградского Левитана» — сообщал жителям новости с фронта и предупреждал о налётах. Но время от времени связь с радиостанцией прерывалась, и тогда раздавался звук метронома. Ленинградцы отлично знали: если удары медленные — 50–55 в минуту, значит, воздушной тревоги нет. А если ритм учащённый — более 150 ударов в минуту — жди вражеского налёта.
Жители блокадного Ленинграда у громкоговорителя.
Георгий Макогоненко, Ольга Берггольц и Яков Бабушкин в Ленинградском радиокомитете. 1941 год.
Написано в 1944 году
Корней Чуковский (1882–1969)
Промчатся над вами
Года за годами,
И станете вы старичками.
Теперь белобрысые вы,
Молодые,
А будете лысые вы
И седые.
И даже у маленькой Татки
Когда—нибудь будут внучатки,
И Татка наденет большие очки
И будет вязать своим внукам перчатки,
И даже двухлетнему Пете
Будет когда—нибудь семьдесят лет,
И все дети, все дети на свете
Будут называть его: дед.
И до пояса будет тогда
Седая его борода.
Так вот, когда станете вы
старичками
С такими большими очками,
И чтоб размять свои старые кости,
Пойдете куда—нибудь в гости, —
(Ну, скажем, возьмете внучонка Николку
И поведете на елку),
Или тогда же, —в две тысячи
двадцать
четвертом году; —
На лавочку сядете в Летнем саду.
Или не в Летнем саду, а в каком—нибудь
маленьком скверике
В Новой Зеландии или в Америке,
—
Всюду, куда б ни заехали вы,
всюду,
везде, одинаково,
Жители Праги, Гааги, Парижа,
Чикаго и Кракова —
На вас молчаливо укажут
И тихо, почтительно скажут:
"Он был в Ленинграде… во время
осады…
В те годы… вы знаете… в годы
… блокады"
И снимут пред вами шляпы.
Года за годами,
И станете вы старичками.
Теперь белобрысые вы,
Молодые,
А будете лысые вы
И седые.
И даже у маленькой Татки
Когда—нибудь будут внучатки,
И Татка наденет большие очки
И будет вязать своим внукам перчатки,
И даже двухлетнему Пете
Будет когда—нибудь семьдесят лет,
И все дети, все дети на свете
Будут называть его: дед.
И до пояса будет тогда
Седая его борода.
Так вот, когда станете вы
старичками
С такими большими очками,
И чтоб размять свои старые кости,
Пойдете куда—нибудь в гости, —
(Ну, скажем, возьмете внучонка Николку
И поведете на елку),
Или тогда же, —в две тысячи
двадцать
четвертом году; —
На лавочку сядете в Летнем саду.
Или не в Летнем саду, а в каком—нибудь
маленьком скверике
В Новой Зеландии или в Америке,
—
Всюду, куда б ни заехали вы,
всюду,
везде, одинаково,
Жители Праги, Гааги, Парижа,
Чикаго и Кракова —
На вас молчаливо укажут
И тихо, почтительно скажут:
"Он был в Ленинграде… во время
осады…
В те годы… вы знаете… в годы
… блокады"
И снимут пред вами шляпы.
Блокада украла у детей Ленинграда детство — они быстро повзрослели. Многие из них выполняли обязанности наравне со взрослыми: дежурили на крышах, тушили зажигательные бомбы, работали в цехах и на заводах. Известны случаи, когда дети самостоятельно вывозили тела умерших родственников на кладбища. Для работы за станками им устанавливали деревянные подставки, чтобы можно было дотянуться до оборудования. Школьные занятия проводились в бомбоубежищах или подвалах. Учебников и тетрадей не хватало, зачастую их изготавливали из подручных материалов. А осколки снарядов и другие военные предметы порой становились частью игр. Блокада наложила отпечаток на судьбу целого поколения, чьё детство прошло в условиях голода, холода и постоянной угрозы обстрелов.
Воспитанники детских яслей №237 на прогулке
во время блокады. 1943 год.
во время блокады. 1943 год.
Многих детей удавалось эвакуировать. Их привозили в Ташкент — там были организованы центры помощи — детские дома. Корней Чуковский и его дочь Лидия работали в Комиссии помощи эвакуированным детям Ленинграда, которая занималась их воспитанием и устройством в семьи и детдома. Корней Чуковский организовывал для ребят творческие, поэтические и обучающие вечера. В марте 1942 года он писал своему другу Самуилу Маршаку: «Почти каждый день я читаю здесь лекции, выступаю в детдомах <...> — эта работа захватила меня целиком. Лиду тоже: она с раннего утра до вечера работает в различных детдомах — и пишет книгу об эвакодетях».
Школьники за сборкой пулемётов «Максим» на заводе №810 во время блокады Ленинграда. 1942 год.
Ленинградским детям
Опубликовано в 1983 году
Анатолий Бухвалов (1927–2006)
Поэт Анатолий Бухвалов оставил не только стихи о блокаде, но и картины. Он был талантливым художником: две из наиболее значимых его работ — панорамное полотно «Прорыв блокады Ораниенбаумского плацдарма» и «Блокадная булочная». Бухвалов высоко ценил искусство и сам посещал спектакли Театра музыкальной комедии.
Кроме этого он был военным и защищал Ленинград. В 1941 году, ещё подростком, поэт ушёл на фронт добровольцем — служил радистом, участвовал в разведке на Ораниенбаумском плацдарме, а в 1944 году его перевели в Ладожскую военную флотилию.
Кроме этого он был военным и защищал Ленинград. В 1941 году, ещё подростком, поэт ушёл на фронт добровольцем — служил радистом, участвовал в разведке на Ораниенбаумском плацдарме, а в 1944 году его перевели в Ладожскую военную флотилию.
Театр музыкальной комедии — единственный театр в Ленинграде, который работал с первого и до последнего дня блокады. Спектакли играли в ледяном зале, даже при температуре –8 °C. Вместо антрактов делали перерывы на время бомбёжек, иногда — по девять раз за вечер. В декабре 1941-го в здание рядом с театром, на Итальянской улице, попала бомба, но и тогда представления не прекратились — труппа переехала на сцену Александринского театра. За первый год блокады коллектив выпустил шесть премьер, а за всё время осады спектакли посетили 1,3 млн зрителей.
В бинтах, в линялых гимнастёрках
Шли люди прямо с фронта в зал,
И запах йода и махорки
В холодном воздухе стоял.
И в раме музыки и света,
Отогревая нас душой,
Смеялась, пела оперетта
В кольце трагедии большой.
И нас актеры понимали,
Недуг голодный гримом скрыв, –
Нигде, наверно, не видали
Такой искуснейшей игры.
Ложились бомбы близко, рядом,
Огромный сотрясая зал,
И в опереточных нарядах
Артисты с нами шли в подвал.
А голод снова мучил сильно,
И, взяв с едою котелки,
Сидели молча Эдвин с Сильвой,
Деля блокадные пайки.
Шли люди прямо с фронта в зал,
И запах йода и махорки
В холодном воздухе стоял.
И в раме музыки и света,
Отогревая нас душой,
Смеялась, пела оперетта
В кольце трагедии большой.
И нас актеры понимали,
Недуг голодный гримом скрыв, –
Нигде, наверно, не видали
Такой искуснейшей игры.
Ложились бомбы близко, рядом,
Огромный сотрясая зал,
И в опереточных нарядах
Артисты с нами шли в подвал.
А голод снова мучил сильно,
И, взяв с едою котелки,
Сидели молча Эдвин с Сильвой,
Деля блокадные пайки.
Блокадный театр
В гримёрке перед спектаклем.
Артисты Музкомедии в госпитале после концерта.
Написано в 1942 году
Анна Ахматова (1889–1966)
Ахматова провела в блокадном Ленинграде лишь первые месяцы. В августе 1941 года, тяжело болея, жила в подвале на улице Желябова. По воспоминаниям поэтессы Ольги Берггольц, она с противогазом через плечо дежурила в саду Фонтанного дома, сама шила мешки для песка для траншей-убежищ. Позже Ахматова уедет в эвакуацию в Ташкент, где в декабре 1942 года напишет стихотворение «Статуя „Ночь“ в Летнем саду», родившееся из воспоминаний о начале войны.
В июне 1941 года, когда первые вражеские снаряды уже падали на Ленинград, началась операция по спасению городских памятников. Чтобы сделать монументы, такие как Медный всадник, менее заметными для пилотов вермахта, их обкладывали мешками с песком и огораживали фанерой. А скульптуры, которые можно было снять с пьедестала, закапывали в землю. Этим занимались сотни добровольцев, среди них была Анна Ахматова. Поэтесса участвовала в работах по укрытию статуи «Ночь» итальянского скульптора Джованни Бонацца, которой посвятила стихотворение.
Ноченька!
В звёздном покрывале,
В траурных маках, с бессонной совой.
Доченька!
Как мы тебя укрывали
Свежей садовой землей.
Пусты теперь Дионисовы чаши,
Заплаканы взоры любви…
Это проходят над городом нашим
Страшные сёстры твои.
В звёздном покрывале,
В траурных маках, с бессонной совой.
Доченька!
Как мы тебя укрывали
Свежей садовой землей.
Пусты теперь Дионисовы чаши,
Заплаканы взоры любви…
Это проходят над городом нашим
Страшные сёстры твои.
«Статуя „Ночь"
“в Летнем саду»
“в Летнем саду»
Строительство деревянного укрытия вокруг памятника Петру I. 1941 год.
Памятник Николаю I, защищённый мешками с песком. 1941 год.
Опубликовано в 1969 году
Михаил Дудин (1916–1993)
Когда началась блокада, Дудин уже был опытным солдатом — участвовал в советско-финской войне 1939–1940 годов, был разведчиком и получил медаль «За отвагу». Всю блокаду он оставался в Ленинграде: сначала как артиллерист-наводчик, после — как военкор сразу нескольких фронтовых газет: «Красный Гангут», «Огневой щит», «Знамя победы», «На страже Родины».
Невский пятачок — крошечный участок земли на левом берегу Невы — оказался единственным местом, где советские войска держали оборону, когда кольцо блокады почти замкнулось. Считалось, что оттуда мог начаться прорыв, поэтому за узкий клочок земли* боролись до последнего: количество погибших на Невском пятачке до сих пор уточняется; историки предполагают, что за всё время боёв около 110–120 тыс. человек были убиты, ранены, взяты в плен или пропали без вести. Средняя продолжительность жизни солдата на Невском пятачке, по оценкам Музея-заповедника «Прорыв блокады Ленинграда», составляла всего 52 часа. И всё же — сражались в этом аду Данте, как отметил поэт Михаил Дудин («И непреклонен, как Вергилий, / На переправе комендант»).
Сто батарей гремело сдуру.
Слепой тротил крушил, крушил.
Земли изодранную шкуру
И мёртвых снег запорошил.
Но нет забвенья, нет забвенья
Тому, кто в этом был аду.
И памяти подразделения
Равняются на холоду.
Седые волны бьются в мыле.
Горит зари багровый кант.
И непреклонен, как Вергилий,
На переправе комендант.
Он видит смерть. Он жизнью мерит
Свою погибель без нытья.
Дойдёт туда, на левый берег,
Лишь только пятая ладья <…>
Слепой тротил крушил, крушил.
Земли изодранную шкуру
И мёртвых снег запорошил.
Но нет забвенья, нет забвенья
Тому, кто в этом был аду.
И памяти подразделения
Равняются на холоду.
Седые волны бьются в мыле.
Горит зари багровый кант.
И непреклонен, как Вергилий,
На переправе комендант.
Он видит смерть. Он жизнью мерит
Свою погибель без нытья.
Дойдёт туда, на левый берег,
Лишь только пятая ладья <…>
На Невском пятачке
Бои за Невский пятачок.
Бои за Невский пятачок.
В разные периоды войны его размеры варьировались от 2 до 4,5 км по фронту и до 800 м в глубину.
Нет радио. И в шесть часов утра
Мы с жадностью «Последние известья»
Уже не ловим. Наши рупора —
Они еще стоят на прежнем месте, —
Но голос… голос им уже не дан:
От раковин отхлынул океан.
Вода!.. Бывало, встанешь утром рано,
И кран, с его металла белизной,
Забулькает, как соловей весной,
И долго будет течь вода из крана.
А нынче, ледяным перстом заткнув,
Мороз оледенил блестящий клюв.
А нынче пьют из Невки, из Невы
(Метровый лед коли хоть ледоколом).
Стоят, обмерзшие до синевы,
Обмениваясь шуткой невесёлой,
Что уж на что, мол, невская вода,
А и за нею очередь. Беда!..
Мы с жадностью «Последние известья»
Уже не ловим. Наши рупора —
Они еще стоят на прежнем месте, —
Но голос… голос им уже не дан:
От раковин отхлынул океан.
Вода!.. Бывало, встанешь утром рано,
И кран, с его металла белизной,
Забулькает, как соловей весной,
И долго будет течь вода из крана.
А нынче, ледяным перстом заткнув,
Мороз оледенил блестящий клюв.
А нынче пьют из Невки, из Невы
(Метровый лед коли хоть ледоколом).
Стоят, обмерзшие до синевы,
Обмениваясь шуткой невесёлой,
Что уж на что, мол, невская вода,
А и за нею очередь. Беда!..
Вера Инбер приехала в Ленинград с мужем прямо перед осадой на последнем поезде и провела там всю блокаду. Её дневник — ныне важный исторический документ — так и называется «Почти три года». В нём 16 апреля 1943 года поэтесса писала: «Обидно было бы умереть сейчас, когда так хочется жить. Никогда не забыть мне Ленинграда, всех его обличий. Если только останусь жить, ещё много напишу о нём».
Горячую воду в Ленинграде отключили 17 ноября 1941 года. Холодная была, но немецкие войска регулярно обстреливали главные водопроводные станции. Из-за повреждений и морозов «от раковин отхлынул океан», как написала поэтесса Вера Инбер. Трубы пытались чинить и прогревать вручную, но уже к январю 1942 года дефицит воды стал критическим. Ленинградцы ходили за ней на Неву, Мойку и Фонтанку — часами стояли в очередях под обстрелами.
Написано в 1942 году
Вера Инбер (1890–1972)
Из поэмы «Пулковский меридиан»
Работники одной из столовых Московского района едут за водой. 1942 год.
Очередь за водой у водопроводного люка на Звенигородской улице.
Написано в 1944 году
Александр Межиров (1923–2009)
Страшный путь!
последней версте
Ничего не сулит хорошего.
Под моими ногами устало хрустеть
Ледяное, ломкое крошево.
Страшный путь!
Ты в блокаду меня ведёшь,
Только небо с тобой, над тобой
высоко.
И нет на тебе никаких одёж:
Гол как сокол
Страшный путь!
Ты на пятой своей версте.
Потерял для меня конец,
И ветер устал
над тобой свистеть,
И устал грохотать свинец…
— Почему не проходит над Ладогой
мост?! —
Нам подошвы
невмочь ото льда
оторвать.
Сумасшедшие мысли
буравят мозг:
Почему на льду не растёт трава?!
Самый страшный путь
из моих путей!
На двадцатой версте
как я мог идти!
Шли навстречу из города
сотни детей…
Сотни детей!..
Замерзали в пути…
Одинокие дети
на взорванном льду —
Эту тёплую смерть
распознать не могли они сами
И смотрели на падающую звезду
Непонимающими глазами.
Мне в атаках не надобно слова «вперёд»,
Под каким бы нам
ни бывать огнём —
У меня в зрачках
черный
ладожский лёд.
Ленинградские дети
лежат на нём.
последней версте
Ничего не сулит хорошего.
Под моими ногами устало хрустеть
Ледяное, ломкое крошево.
Страшный путь!
Ты в блокаду меня ведёшь,
Только небо с тобой, над тобой
высоко.
И нет на тебе никаких одёж:
Гол как сокол
Страшный путь!
Ты на пятой своей версте.
Потерял для меня конец,
И ветер устал
над тобой свистеть,
И устал грохотать свинец…
— Почему не проходит над Ладогой
мост?! —
Нам подошвы
невмочь ото льда
оторвать.
Сумасшедшие мысли
буравят мозг:
Почему на льду не растёт трава?!
Самый страшный путь
из моих путей!
На двадцатой версте
как я мог идти!
Шли навстречу из города
сотни детей…
Сотни детей!..
Замерзали в пути…
Одинокие дети
на взорванном льду —
Эту тёплую смерть
распознать не могли они сами
И смотрели на падающую звезду
Непонимающими глазами.
Мне в атаках не надобно слова «вперёд»,
Под каким бы нам
ни бывать огнём —
У меня в зрачках
черный
ладожский лёд.
Ленинградские дети
лежат на нём.
В ноябре 1941 года в осаждённом городе практически не осталось запасов продовольствия. К тому времени Ладожское озеро уже покрылось льдом — Дорога жизни была открыта. Это был единственный путь, по которому можно было доставлять продукты, медикаменты и эвакуировать жителей из блокадного Ленинграда. Перед началом движения в течение двух дней исследовательская группа составила подробную карту трассы. 22 ноября 1941 года от мыса Осиновец в сторону Кобоны отправился первый рабочий конвой — 60 грузовиков. По Дороге жизни за первую зиму блокады было эвакуировано около 550 тыс. человек. Суммарный пробег автомобилей за весь период существования трассы составил рекордные 38 млн км.
Автомобиль ГАЗ-АА с продовольствием для осаждённого Ленинграда на дороге, проложенной по льду
Ладожского озера.
Ладожского озера.
По Дороге жизни в осаждённый Ленинград доставляли не только припасы, но и военных. Одним из них был Александр Межиров. Его призвали на фронт сразу после окончания 10-го класса. Ещё вчерашний московский школьник, в начале 1942 года Межиров перешёл по замёрзшему Ладожскому озеру и оказался в блокадном городе. Он увидел, по собственным словам, «мёртвый Ленинград». Позже поэт участвовал в боях за Синявинские высоты — участок, имевший важнейшее значение для прорыва блокады.
Доставка грузов в осаждённый Ленинград по льду Ладожского озера.
Ладожский лёд
Предположительно 1942 год написания
Юрий Воронов (1929–1993)
Поэту Юрию Воронову не было и 13 лет, когда началась война. Шестиклассник стал бойцом аварийно-спасательной службы: разбирал завалы и доставал из-под них людей. В ноябре 1941 года бомба угодила и в его дом — брат и сестра погибли. Все 872 дня блокады Юрий провёл в Ленинграде. «О камни! Будьте стойкими, как люди!» — строка из его стихотворения, которую через много лет увековечат на бронзовом Монументе героическим защитникам города на Московском проспекте в Санкт-Петербурге.
Пока люди стояли за продуктами в километровых очередях, учёные Ленинградского физико-технического института выясняли, как получить масло из лакокрасочных материалов. Вместо хлеба, круп и мяса ленинградцам пришлось есть жмых, целлюлозу и даже клей — из него делали студень: замачивали плитку столярного клея в холодной воде, варили, добавляли специи и ставили в холодное место.
Вместо супа —
Бурда из столярного клея,
Вместо чая —
Заварка сосновой хвои.
Это б всё ничего,
Только руки немеют,
Только ноги
Становятся вдруг не твои.
Только сердце
Внезапно сожмется, как ёжик,
И глухие удары
Пойдут невпопад...
Сердце!
Надо стучать, если даже не можешь.
Не смолкай!
Ведь на наших сердцах —
Ленинград.
Бейся, сердце!
Стучи, несмотря на усталость,
Слышишь:
Город клянётся, что враг не пройдёт!
...Сотый день догорал.
Как потом оказалось,
Впереди
Оставалось ещё восемьсот.
Бурда из столярного клея,
Вместо чая —
Заварка сосновой хвои.
Это б всё ничего,
Только руки немеют,
Только ноги
Становятся вдруг не твои.
Только сердце
Внезапно сожмется, как ёжик,
И глухие удары
Пойдут невпопад...
Сердце!
Надо стучать, если даже не можешь.
Не смолкай!
Ведь на наших сердцах —
Ленинград.
Бейся, сердце!
Стучи, несмотря на усталость,
Слышишь:
Город клянётся, что враг не пройдёт!
...Сотый день догорал.
Как потом оказалось,
Впереди
Оставалось ещё восемьсот.
Сотый день
125 грамм хлеба, выпеченного по рецепту блокадного Ленинграда.
125 грамм блокадного хлеба, дневная норма.
Весной сорок второго года
множество ленинградцев
носило на груди жетон —
ласточку с письмом в клюве.
Сквозь года, и радость, и невзгоды
вечно будет мне сиять одна —
та весна сорок второго года,
в осаждённом городе весна.
Маленькую ласточку из жести
я носила на груди сама.
Это было знаком доброй вести,
это означало: «Жду письма».
Этот знак придумала блокада.
Знали мы, что только самолёт,
только птица к нам, до Ленинграда,
с милой-милой родины дойдёт.
…Сколько писем с той поры мне было.
Отчего же кажется самой,
что доныне я не получила
самое желанное письмо?!
Чтобы к жизни, вставшей за словами,
к правде, влитой в каждую строку,
совестью припасть бы, как устами
в раскалённый полдень — к роднику.
Кто не написал его? Не выслал?
Счастье ли? Победа ли? Беда?
Или друг, который не отыскан
и не узнан мною навсегда?
Или где-нибудь доныне бродит
то письмо, желанное, как свет?
Ищет адрес мой и не находит
и, томясь, тоскует: где ж ответ?
Или близок день, и непременно
в час большой душевной тишины
я приму неслыханной, нетленной
весть, идущую еще с войны…
О, найди меня, гори со мною,
ты, давно обещанная мне
всем, что было, — даже той смешною
ласточкой, в осаде, на войне…
множество ленинградцев
носило на груди жетон —
ласточку с письмом в клюве.
Сквозь года, и радость, и невзгоды
вечно будет мне сиять одна —
та весна сорок второго года,
в осаждённом городе весна.
Маленькую ласточку из жести
я носила на груди сама.
Это было знаком доброй вести,
это означало: «Жду письма».
Этот знак придумала блокада.
Знали мы, что только самолёт,
только птица к нам, до Ленинграда,
с милой-милой родины дойдёт.
…Сколько писем с той поры мне было.
Отчего же кажется самой,
что доныне я не получила
самое желанное письмо?!
Чтобы к жизни, вставшей за словами,
к правде, влитой в каждую строку,
совестью припасть бы, как устами
в раскалённый полдень — к роднику.
Кто не написал его? Не выслал?
Счастье ли? Победа ли? Беда?
Или друг, который не отыскан
и не узнан мною навсегда?
Или где-нибудь доныне бродит
то письмо, желанное, как свет?
Ищет адрес мой и не находит
и, томясь, тоскует: где ж ответ?
Или близок день, и непременно
в час большой душевной тишины
я приму неслыханной, нетленной
весть, идущую еще с войны…
О, найди меня, гори со мною,
ты, давно обещанная мне
всем, что было, — даже той смешною
ласточкой, в осаде, на войне…
Иллюстрация, повторяющая вид «блокадной ласточки».
Весной 1942 года немецкое командование заявило: «Отныне даже птица не сможет пролететь через кольцо блокады». В ответ на это на улицах осаждённого города появились значки — маленькие самодельные жестяные ласточки с письмом в клюве и надписью «Жду письма».
Их носили на груди те, кто ждал. Ласточка стала символом надежды — на весточку от родных, на жизнь, на победу. Прежде чем попасть в осаждённый город, письма проходили долгий путь по Дороге жизни — в первую очередь по ней переправляли хлеб и медикаменты, но везли и корреспонденцию, несмотря на обстрелы и угрозу провалиться под лёд. Дальше весточки попадали в руки почтальонов, которые разносили их по ленинградским домам. Каждое письмо было как глоток воздуха, как свидетельство: там, за пределами блокадного кольца, есть жизнь, есть любовь, есть надежда.
Ольгу Берггольц называли музой осаждённого города, блокадной мадонной, лицом Победы. Во время осады поэтесса работала в Доме радио — с августа 1941 года она ежедневно выходила в эфир, обращаясь к горожанам. Именно её строками — «Никто не забыт, ничто не забыто» — встречает нас Пискарёвское кладбище, где покоятся сотни тысяч ленинградцев. Берггольц пережила репрессии и тюрьму, потеряла детей и мужа, а затем прошла и всю блокаду, став символом Ленинграда.
Ольгу Берггольц называли музой осаждённого города, блокадной мадонной, лицом Победы. Во время осады поэтесса работала в Доме радио — с августа 1941 года она ежедневно выходила в эфир, обращаясь к горожанам. Именно её строками — «Никто не забыт, ничто не забыто» — встречает нас Пискарёвское кладбище, где покоятся сотни тысяч ленинградцев. Берггольц пережила репрессии и тюрьму, потеряла детей и мужа, а затем прошла и всю блокаду, став символом Ленинграда.
Написано в 1945 году
Ольга Берггольц (1910–1975)
Блокадная ласточка
Написано 9 августа 1942 года
Николай Савков (1921–1977)
Девятое августа сорок второго,
Площадь Искусств, филармонии
зал...
Люди города, фронта симфонии
строгой
Сердцем слушают звуки, прикрыв
глаза.
Показалось на миг им
безоблачным небо.
Вдруг— в симфонию звуки грозы ворвались,
И сразу лица — полные гнева,
И пальцы до боли в кресла
впились.
И в зале колонны, как жерла
пушек,
Нацелились в чёрную глубину,
Симфонию мужества город
слушал,
Забыв о войне и вспомнив войну…
И не знали они, что, когда в знак
начала
Дирижёрская палочка поднялась,
Над городом фронтом, как гром, величаво
Другая симфония раздалась.
Симфония наших гвардейских
пушек,
Чтоб враг по городу бить не стал,
Чтоб город Седьмую симфонию
слушал;
И в зале шквал, и по фронту
шквал.
А когда разошлись по квартирам
люди,
Полны высоких и гордых чувств,
Бойцы опустили стволы орудий,
Защитив от обстрела площадь
Искусств.
Площадь Искусств, филармонии
зал...
Люди города, фронта симфонии
строгой
Сердцем слушают звуки, прикрыв
глаза.
Показалось на миг им
безоблачным небо.
Вдруг— в симфонию звуки грозы ворвались,
И сразу лица — полные гнева,
И пальцы до боли в кресла
впились.
И в зале колонны, как жерла
пушек,
Нацелились в чёрную глубину,
Симфонию мужества город
слушал,
Забыв о войне и вспомнив войну…
И не знали они, что, когда в знак
начала
Дирижёрская палочка поднялась,
Над городом фронтом, как гром, величаво
Другая симфония раздалась.
Симфония наших гвардейских
пушек,
Чтоб враг по городу бить не стал,
Чтоб город Седьмую симфонию
слушал;
И в зале шквал, и по фронту
шквал.
А когда разошлись по квартирам
люди,
Полны высоких и гордых чувств,
Бойцы опустили стволы орудий,
Защитив от обстрела площадь
Искусств.
Большой симфонический оркестр Ленинградского радиокомитета во время исполнения Симфонии №7 Дмитрия Шостаковича.
По одной из версий, Дмитрий Шостакович начал работу над Седьмой симфонией ещё до войны — в 1936–1940 годах — и хотел посвятить её трудовым подвигам советского народа. Однако она увидела свет только во время войны, Седьмая симфония прозвучала в Большом зале Ленинградской филармонии 9 августа 1942 года — её транслировали по громкоговорителям на весь город. Подготовка к исполнению проходила в трудных условиях. Партитуру доставили в блокадный город спецрейсом. Музыкантов не хватало: кто-то ушёл на фронт, кто-то — погиб от голода в осаждённом городе. Исполнителей в оркестр пришлось набирать по радио. Дирижёр Карл Элиасберг не мог самостоятельно добираться на репетиции из-за дистрофии — супруга Надежда Бронникова возила его на санках. Музыканты собирались на 20–30 минут — у них не было сил репетировать дольше.
Маршал Леонид Говоров даже разработал операцию «Шквал», чтобы отвлечь противника и обезопасить людей, приезжающих на концерт: артиллеристы открыли мощный упреждающий огонь по позициям врага. Три тысячи снарядов подавили немецкие батареи, обеспечив городу тишину на 80 минут исполнения симфонии. Как сказал позже маршал Говоров: «Наших артиллеристов тоже можно считать участниками исполнения». В операции в составе 42-й армии участвовал и Николай Савков — в этот день он и написал стихотворение «Девятое августа сорок второго».
Девятое августа сорок второго