В книге "Дальний Восток: иероглиф пространства" Василий Авченко рассказывает об истории, освоении, уникальности региона. Но это не учебник краеведения, а скорее попытка понять феномен территории и человека, живущего на ней. В приведенном отрывке речь идет о природе: краснокнижных хищниках, океанском ветре, драгоценных камнях, дикоросах и морских обитателях.
Городской человек оборвал множество ниточек, связывавших его с миром растений и животных, а через тех — с космосом. Много мы знаем в лицо деревьев, трав, птиц? То ли дело марки автомобилей, бытовой техники…
Вместо лошади и коровы теперь в лучшем случае кошка с собакой. Рыбалка и охота, некогда носившие высокое звание промысла, списаны в легкомысленный разряд хобби. Рудиментом былой связи с почвой в самом широком смысле слова остались дачи, хотя они все чаще выступают категорией не аграрной, а рекреационной.
И все-таки на Дальнем трудно забыть о природе. Она слишком часто напоминает о себе — океанским ли тайфуном или цунами, песчаной ли бурей из Гоби, вышедшим ли на автомагистраль хищником. Здесь, на крымской широте и колымской долготе, имеется все: от фарфорового сырья до лечебных грязей, от алмазов до вольфрама, от женьшеня до тигра. Северная корюшка и южная фугу, встречающие друг друга в водах залива Петра Великого; кедрач, лимонник, тропические леопарды, за какие-то грехи предков сосланные в снега Сихотэ-Алиня; пришвинские камень-сердце и олень-цветок, чеховский кит; японские тайфуны, солоноватые туманы и китайско-монгольские пыльные бури; красивейшие скарны, эти "приморские малахиты" (не было у нас своего Бажова, а жаль) Дальнегорского месторождения, и стотонный железный гость из космоса — Сихотэ-Алинский метеорит, рухнувший в тайгу в 1947-м…
Здесь зарождались и умирали целые профессии и индустрии, как, например, китобойный промысел (хабаровский писатель Анатолий Вахов доказывал, что первыми китобоями были чукчи, а мы почему-то привыкли отдавать приоритет баскам либо норвежцам) или пантоварение. Здесь были странные верования, представления о мире, которые всерьез воспринял от своих таежных проводников очарованный странник Арсеньев и передал нам.
Свои пищевые привычки: сыроедение, употребление ферментированного (попросту — подтухшего) мяса, мухоморные настойки — задолго до Кастанеды и Пелевина. Местные болезни, от морской до цинги, и местные же лекарства.
"Это — особая страна, не похожая на наши места; мир, к которому надо привыкнуть… Во всей своей торжественной дикости и жестокости предстает здесь природа", — писал Заболоцкий об Амуре, где отбывал заключение. Дальний Восток подтверждает справедливость выражения "ждать у моря погоды". Пришвин: "Русскому все непонятно на Д. В., растения невиданные, животные, насекомые, в особенности непонятны и неожиданны переходы в погоде".
Чехов: "Владивостокский городской голова как-то сказал мне, что у них во Владивостоке и вообще по всему восточному побережью нет никакого климата, про Сахалин же говорят, что климата здесь нет, а есть дурная погода, и что этот остров — самое ненастное место в России".
Полвека с лишним спустя у Хрущева осталось вовсе не чеховское впечатление от теплейшего приморского октября, и он срезал дальневосточные надбавки, которые потом возвращал Брежнев (ведь коэффициентами зарплаты снабжались не потому, что приморцы мерзнут сильнее вологодцев или сибиряков, а для того, чтобы привлечь сюда специалистов). Сухопутное море, отдельная стихия — тайга. Не лес — именно тайга с сибирскими холодами и тропической непролазностью. В Приморье, когда-то обойденном ледниковым периодом, встречаются звери и растения, каких больше нет нигде на свете. Пржевальский, попавший в 1867 году на Уссури, отметил: "Странно непривычному взору видеть такое смешение форм севера и юга, которые сталкиваются здесь как в растительном, так и в животном мире. В особенности поражал вид ели, обвитой виноградом, или пробковое дерево (амурский бархат. — В. А.) и грецкий (маньчжурский. — В. А.) орех, растущие рядом с кедром и пихтой.
Охотничья собака отыскивает вам медведя или соболя, но тут же рядом можно встретить тигра, не уступающего в величине и силе обитателю джунглей Бенгалии". Биолог Куренцов сравнил Амур с Амазонкой. "Есть сказание, что будто бы Бог при посеве своем забыл про Дальний Восток и, увидев его пустым, посеял остатки всевозможных семян", — записал Пришвин.
Даже те деревья, которые называются так же, как среднерусские, — береза, дуб, сосна — отличаются и видом, и характером, что отражено в титулах "даурская", "уссурийская", "охотская", "маньчжурская". Они здесь другой, смешанной, редкоземельной расы. Плоть некоторых тонет в воде и годится на изготовление подшипников. Арсеньев сравнивал тайгу с храмом: "В тайге грубеешь, но та же тайга облагораживает душу. В такие минуты одиночества чувствуешь себя счастливым. Одиночество родит мышление, которое анализирует твои же жизненные поступки. Вот покаяние, вот исповедь".
Другие с восторгом писали книги о зверях ("Великий Ван" Николая Байкова о царь-тигре) и дикоросах (пришвинский "Женьшень"). Тигр выкрашен в цвета осенней тайги или лесного пожара. Сам я ни разу не встречал в природе ни тигра, ни леопарда, но видел их следы и знаком с людьми, пострадавшими от тигриных когтей. В моем гараже от предыдущего владельца осталась памятка о том, как вести себя при встрече с тигром. От знания, что эти звери обитают где-то рядом, твоя собственная жизнь кажется более настоящей.
Если бы русские поселились в Приморье не в XIX веке, а несколькими столетиями раньше, у нас были бы фамилии Тигрюк или Барсов в добавление к привычным Медведевым и Зайцевым. Слово "изюбрь", которым называют самого крупного нашего оленя, кажется мне подходящим для обозначения одного из месяцев золотой приморской осени.
На иркутский герб в силу исторического недоразумения и слабости коммуникаций между столицей и провинцией попал не виданный в природе зверь бабр — так в Сибири называли тигра. Вместе с геополитически дальновидным двуглавым орлом бабр, напоминающий гибрид бобра и кота Бегемота — с толстым хвостом, перепончатыми лапами и хулиганской мордой, — занял место в ряду мифических существ как русский ответ европейскому единорогу и азиатскому дракону. Бабр с соболем в зубах на иркутском гербе — символ встречи Юга с Севером.
Не удивлюсь, если где-нибудь в Якутии до сих пор бродят мамонты, а на далеких тихоокеанских островах живут драконы; случайно ли они проникли в сказки стольких отдаленных друг от друга народов? Уссурийские тигры должны быть благодарны Льву Капланову — директору Судзухинского (ныне Лазовский) заповедника. Именно он начинал защищать тигра (и так бывает: Лев спасает тигра) во времена, когда полосатого зверя считали абсолютным злом и нещадно отстреливали.
Наперебой рассказывались истории о тиграх, таскающих собак, коров и даже людей; маршал Буденный рассказывал адмиралу Кузнецову байку из своей приморской драгунской юности: утром на месте, где стоял часовой, нашли только фуражку… Если бы Капланова не услышали в Москве, уже сейчас амурский тигр был бы вымершим зверем вроде стеллеровой коровы из отряда сирен, открытой Берингом (Гарин-Михайловский, описывая виденный им в музее Хабаровска скелет этого животного, говорил: "Люди их били. Но коровы не боялись, не убегали, а, напротив, шли к людям и поплатились за свое доверие. Даже и теперь в этом громадном, закругленном, тяжелом скелете чувствуется добродушие, не приспособленное к обитателям Земли").
После выступления Капланова весной 1941 года во Всероссийском обществе охраны природы было принято решение добиваться запрета отстрела тигра. В 1947-м советского тигра взяли под защиту (что небеса или таежные духи отметили падением Сихотэ-Алинского метеорита), и сегодня он неплохо себя чувствует. А тридцатидвухлетнего Капланова в 1943-м убили в тайге браконьеры. Дело даже не в том, что у нас сохранился тигр, а в том, что здесь вывелся тигр особый — крупнее, сильнее, морозоустойчивее тропических родичей; для него Дальний Восток тоже оказался полигоном, вызовом, испытанием. У людей было принято поклоняться большим зверям, тем же тиграм, медведям. Но им — редким, красивым, сильным — сложнее всего. Именно они могут оказаться на грани или даже за гранью вымирания скорее, чем мелкие, слабые и, казалось бы, более уязвимые: насекомые, грызуны. Кто же тогда настоящий хозяин тайги?
Пишут романы о волках, лошадях, собаках… О рыбах романов не пишут. "Рыбы всегда жили в чужом нам мире, мы не встречались с ними, мы не слышали, как они там мычали или блеяли в разговорах друг с другом, мы не почесывали маленьких рыб, как почесывали за ухом теленка. И потому в нас не могла возникнуть любовь к ним — холодным и скользким. И потому сегодня мы косим рыбьи косяки тралами, как косим тростник, то есть не испытываем при этом никаких жалостных эмоций", — писал философ моря Виктор Конецкий.
Заслуженное доброе слово не досталось многим существам, не вышедшим, с человеческой точки зрения, статью. Чего стоят пауки-крестовики, нити коконов которых, как говорится в книгах геодезиста Григория Федосеева, советские картографы середины ХХ века применяли в высокоточных теодолитах в качестве оптических перекрестий; пауки, выходит, помогли составить карту нашей страны.
В море удивительно все: фосфорически искрящийся планктон, дайверы-нерпы, подводные кустарники; мидии, гребешки, устрицы, которыми я резал руки, кажется, чаще, чем собственное лицо безопасной бритвой. В воде становишься совершенно одиноким, изолированным от остального человечества, как в космосе. Глядя на все, что живет и движется под водой, испытываешь восторг и ужас перед мирозданием. Океан познан человеком меньше, чем космос.
Нам не нужны расширители сознания, уместные в какой-нибудь Голландии. У нас для расширения сознания — целая страна, где все — настоящее. Иного не дано — и не надо.